Что может сделать технология?
В 1811 году в английском графстве Ноттингем работники шерстяной и хлопчатобумажной промышленности принялись громить машины, и вскоре это движение распространилось на север – в Йоркшир. Эти отрасли, как мы теперь знаем, стали стартовой площадкой промышленной революции – применения энергии пара в машинах и на транспорте, которая в конечном итоге изменила жизнь людей во всем мире – и продолжает делать это до сих пор. Такой панорамный взгляд на историю был недоступен людям того времени – и уж точно недоступен рабочим, задействованным в развивающейся текстильной промышленности Британии. Они видели лишь внедрение новых технологий и соответственно реагировали на них. Рабочие боялись, что машины лишат их средств к существованию, а их умения окажутся устаревшими и ненужными. Спустя несколько лет неприятности начались снова. За этим движением индустриального саботажа скрывалась мифическая фигура Неда Лудда[383] – подобно Робину Гуду, жившему в Шервудском лесу пятью или шестью сотнями лет ранее. Правительство жестко пресекло деятельность разрушителей, и в 1813 году суды приговорили многих из них к казни или высылке в Австралию. С тех пор людей, выступающих против внедрения новых технологий из страха потерять средства к существованию, называли луддитами[384].
Люди неизменно склонны сопротивляться новым методам и технологиям. Подобный консерватизм вырос из сопротивления переменам, основанного на расчете рисков, которые связаны с какими-либо нововведениями в традиционном обществе. Такой консерватизм имел смысл там, где опрометчивое решение или просчет могли означать исчезновение разницы между тяжелым существованием и полной нищетой, а то и между жизнью и смертью. Но после промышленной революции изменения в средствах производства происходили с необычайной по историческим меркам скоростью, и люди к ним привыкли. Как выразились Карл Маркс и Фридрих Энгельс в 1840-х годах в одном из своих самых известных текстов, «беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других. Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения»[385].
Можно высмеивать луддитов прошлого и настоящего, но рабочие-текстильщики начала XIX века абсолютно не понимали, что технологии, угрожавшие их заработку, в конечном итоге приведут к таким доходам и уровню жизни их потомков, которые они и представить себе не могли. Но даже если бы они знали, это, вероятно, нисколько не повлияло бы на их противодействие внедрению технологических новинок. По некоторым оценкам, уровень жизни рабочего класса в Англии начал ощутимо расти только в 1880-х годах. Люди, которым в 1810-х годах угрожали обесценивание их рабочих навыков и безработица, вряд ли бы сочли хорошей сделкой отсутствие обеда сегодня и изгнание из дома завтра в интересах повышения зарплаты своим правнукам более чем через полвека.
Сегодня мы можем бросить взгляд назад и сказать, что луддиты ошибались – по крайней мере, когда считали, что механизация лишит их возможности работать[386]. Сейчас мы видим, что с самого начала промышленной революции инновации порождают новые требования к труду и работникам. Во времена Неда Лудда это вряд ли было очевидно. Если машина может выполнять работу мужчин и женщин, причем гораздо быстрее, зачем нанимать мужчин и женщин? Однако на самом деле образовалась огромная потребность в рабочих руках – как на фабриках, так и в смежных областях, и, несмотря на опасную и неприятную жизнь на фабрике, высвобождение производительных сил существенно удешевило одежду для простых людей. Кроме того, городская жизнь и регулярный доход имели свои преимущества – невзирая на нестабильный характер работы в промышленности и угрюмую грязь первых индустриальных городов.
Подобные процессы происходят и в наши дни. Автомобиль в значительной степени сократил потребность в обширной индустрии, связанной с использованием лошадей для перевозок: разведение, покупка и продажа животных, выращивание и торговля кормами, производство и продажа седел и уздечек, изготовление подков и так далее. В 1900 году в Лондоне насчитывалось 300 тыс. лошадей. Сегодня их осталось менее 200[387]. Однако конюшни, где за ними ухаживали, не гниют и не пустуют; многие из них превратились в роскошные особняки. Поля, где когда-то выращивали корм для лошадей, теперь заняты другими растениями или же пошли под строительство жилья или школ. Люди, трудившиеся в конной отрасли, давно умерли, но в условиях оживленной и динамичной экономики они, по всей вероятности, смогли бы найти другую работу по мере исчезновения профессий, связанных с лошадьми. Сейчас конная экономика – это нишевая отрасль. Такова природа современного капиталистического общества, которое описывали Маркс и Энгельс, и сегодня оно подходит под их описание даже лучше, чем в их время.
Все это имеет серьезные последствия в отношении пронатализма. По мере старения общества, когда все меньше людей пополняют ряды рабочей силы, а потребности пожилого населения продолжают расти, нам перестанет хватать людей для выполнения необходимой работы. Как мы видели, во многих странах общество уже достигло этой стадии.
Но что, если развитие технологий приведет к тому, что очень скоро для этих работ нам не понадобятся люди, потому что вместо них станут трудиться машины? Луддиты протестовали против замены труда технологиями, видя в этом исключительно негативный смысл. Но что, если подобное развитие событий окажется нашим спасением, придя на помощь человечеству сейчас, когда оно, похоже, потеряло интерес к самовоспроизведению? У людей все равно будет меньше детей, чем им хотелось бы, и они лишат себя такого полезного для жизни опыта, как родительство. Призывы тех религиозных и философских учений, которые считают создание новой жизни благом по своей сути, по-прежнему останутся без ответа. Но мы хотя бы не столкнемся с нехваткой людей для выполнения необходимой работы.
Практические задачи, в которых нуждается экономика, возьмут на себя не наши потомки, а машины. Я считаю, что подобный технооптимизм (если это вообще оптимизм) ошибочен.
И снова мы
Как мы видели, луддиты, возможно, были правы, считая, что зарождающаяся промышленная революция не отвечает их личным интересам, но они ошибались, полагая, что она приведет к прекращению спроса на рабочую силу. Сегодня в Соединенном Королевстве работают более 30 млн человек, что почти в 3 раза превышает численность населения во времена восстания луддитов[388]. С того времени люди не переставали предсказывать конец рабочей силы или, как минимум, весьма значительное сокращение спроса на нее. Великий экономист Джон Мейнард Кейнс в 1930 году в своем эссе «Экономические возможности наших внуков» прогнозировал, что при дальнейшем росте производительности труда через несколько поколений люди получат возможность работать очень мало[389]. Безусловно, почти за век, прошедший после написания эссе Кейнса, количество рабочих часов в большинстве стран с развитой экономикой сократилось. В США в 2017 году количество рабочих часов осталось почти таким же, как в 1938 году. В Германии, напротив, за тот же период оно уменьшилось почти на 40 %. Большинство развитых стран находятся где-то между этими двумя величинами. Но нигде оно не упало так, как, возможно, ожидал Кейнс[390].
Спустя почти 20 лет после прогнозов Кейнса американский математик Норберт Винер предрекал: «Если что-то можно сделать ясным и понятным способом, это можно сделать с помощью машины…». Развитие машин приведет к тому, что как минимум фабричного рабочего «не стоит нанимать ни за какие деньги»[391]. Вопреки прогнозам Винера, именно тогда в США началась золотая эра высокой занятости и хороших зарплат на промышленных предприятиях.
Отношение к потенциальной замене человеческого труда машинами и исчезновению рабочих мест разнится. Одни люди, подобно луддитам, страшатся нищеты. Другие, как Кейнс, с нетерпением ждут того времени, когда люди смогут заниматься искусством, учебой и саморазвитием, освободившись от ежедневной рутины, связанной с необходимостью зарабатывать себе на жизнь. Если такое время наступит, неясно, как люди справятся с этим и окажется ли это хорошо или плохо для человечества. Многое зависит от финансовых механизмов и от того, как будет распределяться продукция экономики. (Если вся прибыль будет доставаться владельцам технологий, большинство людей не смогут покупать продукцию экономики; марксисты назовут это кризисом перепроизводства, а кейнсианцы – отсутствием эффективного спроса. В этом случае может потребоваться минимальный гарантированный доход.) Многое также будет зависеть от психологии человека и от того, сможем ли мы сохранить самоуважение и психическое здоровье в мире без работы. Психологический ущерб, который, как мы знаем, наносит безработица, не предвещает ничего хорошего[392]. Но, возможно, все сложится иначе, если все люди окажутся в одной лодке, а отсутствие работы утратит признаки социального отторжения и не будет приводить к относительной материальной бедности.
В любом случае обещанное повсеместное распространение свободного времени так никогда и не реализовалось полностью. Да, в сельском хозяйстве требуется значительно меньше людей, чем раньше: во Франции в 1800 году в этой отрасли было занято почти 60 % рабочей силы, а сегодня эта доля составляет менее 3 %[393]. Тем не менее Франция производит больше продовольствия, ее население питается лучше, чем когда-либо, и страна остается нетто-экспортером продовольствия[394]. Машины и технологии – от трактора до пестицидов – позволили значительно увеличить производство продуктов питания, затрачивая при этом все меньше и меньше труда. То же самое произошло и в обрабатывающей промышленности, где механизация значительно сократила потребность в рабочей силе. Германия по-прежнему остается одной из ведущих стран – экспортеров промышленных товаров: на ее долю приходится более 5 % мирового производства промышленных товаров, в то время как в стране проживает всего 1 % населения планеты. При этом доля рабочих в немецкой промышленности с 1970 года сократилась более чем в 2 раза[395].
Но люди по-прежнему нужны – несмотря на сокращение потребностей промышленности и сельского хозяйства в рабочей силе. И новые рабочие места, какими бы разнообразными они ни были, обычно более привлекательны, чем те, которым они приходят на смену. Однажды я встретил таксиста из Джакарты, который объяснял мне, насколько приятнее водить такси – пусть даже в дорожном хаосе индонезийской столицы, – нежели часами копаться на рисовом поле острова Ява в палящий зной, как это делали его отец и дед. И он гордился тем, что его сын работает в офисе с кондиционером[396]. Похожие истории можно собрать по всему миру. Сельское хозяйство традиционно отнимало много сил, и люди, занятые в нем, быстро старели. То же самое можно сказать о добыче угля и многих сферах промышленности. Смертность на фабриках была высокой. Сегодняшняя же работа, даже если она не всегда приятна и радостна, с гораздо большей вероятностью проходит в чистой и приятной обстановке и связана с гораздо меньшим риском травм и смерти.
Перемены в сельском хозяйстве и промышленности не привели к массовой безработице, как некогда опасались. Это произошло благодаря необычайному росту спроса на услуги, который оказался гораздо выше, нежели можно было ожидать даже 40 или 50 лет назад. Некоторые из этих с виду новых услуг сами по себе не связаны с новыми технологиями, но появились благодаря им. Например, Uber и подобные приложения увеличили количество людей, пользующихся такси, а значит, и количество людей, предоставляющих соответствующие услуги: в 2022 году в Великобритании насчитывалось на 90 тыс. с лишним больше водителей такси и владельцев частных машин, занимающихся извозом, чем в 2005 году[397]. Возможно, сервис Airbnb несколько снизил спрос на гостиницы, но в целом он оказал стимулирующее воздействие на рынок жилья: больше людей отправляются в путешествия и живут вне дома, больше людей зарабатывают на предоставлении услуг жилья. И конечно, технологии, необходимые для поддержки этих приложений, требуют массу рабочей силы, хотя она задействует скорее мозги, нежели мускулы: с 2017 по 2023 год число людей, работающих в сфере технологий в США, увеличилось почти на 19 %, то есть примерно на 1,5 млн[398]. Многие работы, которые они выполняют, еще совсем недавно не существовали в современном виде. Когда я начинал трудиться в 1980-х годах (да и в течение многих лет после этого), я не слышал об электронной почте. Когда у меня появились дети в 1990-х годах, я не слышал о приложениях. На создание и поддержание подобных новых технологий ушли и продолжают уходить миллионы часов трудозатрат. По подсчетам аудит-консалтинговой корпорации PwC, к середине 2030-х годов под угрозой окажутся 30 % современных рабочих мест. Но с такой же вероятностью появятся миллионы новых[399].
Рабочая сила меняется так быстро, что зачастую родители, а тем более бабушки и дедушки не понимают, чем занимается молодое поколение. Часть перемен может быть связана с переименованием обязанностей, которые в реальности не так уж сильно изменились (вспомните, что в отделе кадров теперь сидят менеджеры по персоналу, или эйчары), но большая часть – это результат растущей специализации, подобной той, которую экономист Адам Смит описывал для булавочной фабрики[400], или появление совершенно новых областей. Моя жена работала консультантом, специализирующимся на вопросах управления и оплаты труда – областей, которые обретают все большую важность по мере того, как вознаграждение топ-менеджмента привлекает все более пристальное внимание со стороны акционеров и особенно регулирующих органов. Сын моего друга работает координатором проектов в Центре эффективного альтруизма. И название должности, и наименование организации вызвали бы недоумение у моих бабушек и дедушек. Один из моих зятьев именует себя на странице в LinkedIn «инженером по контролю качества, обеспечивающим автоматизированную проверку нашей инфраструктуры обработки данных». Мне понадобились объяснения, что это значит, и я до сих пор не уверен, что понял его. Поэтому мне кажется, что тенденция человеческих обществ и экономик изобретать новые, все более сложные и изощренные способы использования рабочей силы не исчерпала себя.
Можно предположить, что предложение труда создает свой собственный спрос, и если это предложение труда исчезнет по демографическим или другим причинам, то исчезнет и спрос, при этом никому не станет намного хуже. Существует множество рабочих мест, без которых мы вполне могли бы обойтись, если бы цена на рабочую силу выросла слишком высоко. Но следует хорошо подумать, прежде чем сделать заключение, что новые рабочие места, появляющиеся сейчас, являются какими-то пустяковыми или ненужными только потому, что они появились только вчера, или потому, что мы не всегда осознаем, с чем они связаны. Луддитам были бы непонятны профессии, имеющие отношение к железным дорогам, а от них стали зависеть будущие поколения. Сегодня большинство из нас очень расстраивается, если дома не работает вайфай, а ведь еще несколько десятилетий назад мы даже не слышали об интернете. И хотя наши прабабушки и прадедушки жили в местах, где не существовало регулярного вывоза мусора, а их прабабушки и прадедушки – в местах, где отсутствовала канализация, это не мешает нам ощущать, что цивилизация рушится, когда эти услуги исчезают – из-за того, что их некому оказывать.
«Но только не в статистике производительности»[401]
Если бы мы оказались на пороге эпохи, когда технологии вот-вот полностью заменят рабочую силу, мы могли бы ожидать одну из двух вещей. Либо мы увидим, как нынешняя рабочая сила, относительно стабильная по численности, порождает экономику с гораздо большими ценностями. Либо мы увидим, как экономика аналогичного размера значительно сокращает потребность в рабочей силе. Вероятнее всего, реализуется некая комбинация этих двух факторов: быстро растущая экономика потребует меньшего количества рабочих часов и меньшего числа работников. Так или иначе, мы увидим экспоненциальный рост почасовой выработки или производительности труда. Если бы мы стояли на пороге технологического прорыва, который почти полностью заменит рабочую силу, мы бы увидели резкий рост производительности труда.
Но на самом деле в развитых странах, использующих передовые технологии, мы наблюдаем почти противоположное. Производительность труда, которая некогда росла из года в год, явно замедлилась. Особенно плохо обстоят дела в Великобритании. В течение трех десятилетий после Второй мировой войны производительность труда росла на 3,7 % в год. В течение трех десятилетий, с 1977 по 2007 год, она увеличивалась на 2,4 % в год, а в последующие 15 лет возрастала в десять с лишним раз медленнее этого темпа[402]. В других развитых странах, таких как Германия, производительность труда выше, но даже там темпы ее роста долгое время снижались[403]. Производительность труда в США выросла примерно на 1/3 в первом десятилетии текущего века и едва ли на 1/10 во втором[404]. Измерение производительности труда само по себе далеко от совершенства, и объяснения здесь разнообразны и сложны. И все же, несмотря на поразительный технологический прогресс последних десятилетий, ценность часа работы в развитых странах мира увеличивается весьма скромными темпами. Еще в 1980-х годах американский экономист, лауреат Нобелевской премии Роберт Солоу сказал: «Компьютерный век можно увидеть повсюду, но только не в статистике производительности»[405]. И это по-прежнему так.
Именно наступление эры персональных компьютеров в 1980-х годах должно было повысить производительность труда, и в 1990-х годах это в какой-то степени произошло, хотя и без сокращения потребности в рабочих руках. Совсем недавно нам обещали развитие робототехники. Почти десять лет назад американский футуролог Мартин Форд написал широко известную книгу «Роботы наступают: развитие технологий и будущее без работы»[406]. Форд отметил, что прогнозы массовой безработицы, вызванной технологическим прогрессом, существовали уже давно и долгое время оказывались ошибочными[407]. Но благодаря действию закона Мура – удвоению вычислительной мощности каждые 18–24 месяца – на этот раз все действительно может сложиться иначе[408]. Развивающиеся технологии не только заменят рабочие места в целом, но и позволят переводить их за границу в более дешевые производственные центры; это означает, что их уничтожение будет особенно остро ощущаться в богатых странах. Уязвимыми могут оказаться около 50 % рабочих мест[409].
Однако мы видим, что той массовой безработицы в развитых странах, которая беспокоила Форда, не произошло – совсем наоборот. Рынки труда в США и других развитых странах находятся на исторически плотном уровне[410]. Это не значит, что серьезный спад не может привести к безработице, но особых признаков этого не наблюдается – несмотря на довольно вялую экономику. Движения рынков действительно загадочны, но не похоже, чтобы вытеснение рабочей силы сегодня шло быстрее, чем в прошлом. Что изменилось – так это демография, и ее влияние увеличило спрос на рабочую силу на рынках труда от Китая до Чешской Республики, а не уменьшило.
Таким образом, роботы не захватили власть и не сделали нас лишними – по крайней мере, пока. Отчасти это объясняется тем, что даже на тех работах, которые считаются достаточно неквалифицированными, машины пока не в состоянии справиться со всеми обязанностями, которые выполняет человек. Форд рассказывал о роботах, помогающих ухаживать за пожилыми людьми в Японии, отмечая, что они еще мало что могут сделать, но с нетерпением ожидал технологических достижений от этой страны[411]. Однако даже в Японии, как говорится в недавнем отчете Массачусетского технологического института об использовании технологий в японских домах престарелых, ситуация сложная: «Коротко говоря, машины не смогли сэкономить труд.
Сами эти роботы нуждались в обслуживании: их требовалось перемещать, чистить, перезагружать, эксплуатировать, раз за разом объяснять их действие пользователям, постоянно контролировать во время использования и убирать на хранение. Действительно, все больше фактов… свидетельствует о том, что роботы в конечном итоге создают больше работы для людей, ухаживающих за пожилыми». В этом отчете указывается, что примерно в 90 % домов престарелых в Японии никаких роботов нет[412]. Это определенно соответствует моим собственным наблюдениям во время частых визитов к пожилому родственнику в дом престарелых в Великобритании. Я практически не замечал, чтобы персонал использовал какие-то технологии, которых не существовало несколько десятилетий назад. Возможно, улучшилось оборудование для мониторинга, что позволяет слегка ослабить человеческий контроль за пациентом и, следовательно, немного снизить соотношение количества персонала к числу пациентов. Но это оборудование скорее не заменяет персонал, а позволяет имеющимся сотрудникам предоставлять более качественные услуги.
Это напоминает мне, как несколько лет назад рабочие меняли крышу в моем доме. Они приехали в фургоне, чего, возможно, не произошло бы 100 лет назад, но уж точно произошло бы 50 лет назад. Они воспользовались моей домашней электрической сетью, которая существует уже век. Может быть, сегодня производство черепицы более автоматизировано и менее трудоемко, чем в прошлом. Но едва ли можно утверждать, что на всю процедуру ушло гораздо меньше человеко-часов, чем, скажем, в 1970 году. Нам еще очень далеко до роботов, забирающих мусорные контейнеры, не говоря уже об укладке черепицы на крыше. Поскольку в сельском хозяйстве и промышленности работает все меньше и меньше людей, уменьшается влияние технологической экономии рабочей силы в этих секторах на спрос на труд в целом. Из-за огромных масштабов экономики не очевидно, что технологии придут на помощь и спасут нас от нехватки людей.
Несомненно, автоматы займутся некоторыми рутинными задачами, но даже здесь результаты пока разочаровывают. Десять лет назад Мартин Форд рассказывал, что машины из автопарка Google проехали сотни тысяч миль без аварий, хотя и осознавал, что прежде чем такие автомобили станут обычным явлением, предстоит решить массу проблем – как юридических, так и технических[413]. Если подобное произойдет, миллионы профессиональных водителей по всему миру останутся не у дел, и эта рабочая сила окажется доступной для других отраслей экономики. Но пока этого не наблюдается. Согласно оценкам, к 2021 году в индустрию самоуправляемых автомобилей инвестировано 100 млрд долларов частного капитала[414]. Некоторые скептически относятся к тому, что подобное явление когда-нибудь обретет массовость; возможно, вождение будет частично автоматизированным, но за рулем всегда должен находиться человек[415]. В сентябре 2023 года журнал The Economist провозгласил, что «наступила эра роботакси». Однако далее отмечалось, что с развертыванием этой услуги есть неопределенности, и в любом случае на каждое роботакси «может потребоваться как минимум один высокооплачиваемый инженер из Кремниевой долины, который занимается этой технологией»[416]. Что касается автоматических грузовиков, то для того, чтобы они стали реальностью, еще придется проделать огромную работу[417]. Но даже если профессиональные водители такси или грузовиков больше не понадобятся, нет причин думать, что это вызовет массовую безработицу – ровно так же, как этого не произошло при замене лошадей на автомобили.
Таким образом, несомненно, в некоторых областях спрос на рабочую силу благодаря развитию технологий будет сокращаться и дальше, но далеко не факт, что в будущем технологии начнут уничтожать необходимость в людях быстрее, чем создавать новые потребности, – ведь в прошлом этого не случилось.
На этот раз все иначе (снова): искусственный интеллект
В середине 1980-х годов, когда я оканчивал бакалавриат, один мой очень умный приятель задумывался над получением степени магистра в области искусственного интеллекта. В то время я практически не знал, что это такое. К счастью для него, он отказался от этой идеи и сделал успешную карьеру в фармацевтике и финансах. Я говорю «к счастью для него», потому что в этой сфере в течение многих десятилетий не наблюдалось никаких прорывов, и каким бы умным он ни был (и остается), маловероятно, что его усилия смогли бы сильно изменить ситуацию.
Но сегодня совершенно неожиданно такие прорывы появились. Мартин Форд обещает нам, что ИИ, как утверждает подзаголовок его последней работы, «преобразит все». (Обратите внимание, что Форд – по крайней мере, в названии – больше не грозит нам массовой безработицей.) Многие в восторге от последних версий чат-бота ChatGPT, и я сам недавно тоже воспользовался им. Он выдал достаточно связный и необычайно быстрый ответ на мой вопрос, почему во французской музыке так слабы симфонические традиции, и написал хороший лимерик на тему любви. Но когда я эгоистично спросил о себе, ChatGPT заявил, что я работаю в учреждении, о котором я слышал только краем уха и в котором, разумеется, никогда не работал. Существуют люди, которые – основываясь на понимании физики, математики, информатики и психологии – сомневаются, что динамичную и чрезвычайно сложную работу мозга удастся когда-нибудь описать алгоритмами, позволяющими искусственному интеллекту заменить человека[418]. Но даже в этом случае он не займется опорожнением моих мусорных контейнеров.
Илон Маск, который, как мы уже отмечали, весьма обеспокоен снижением рождаемости и перспективой сокращения численности населения, также утверждает, что искусственный интеллект заменит человеческий труд – впрочем, примечательно, что он не назвал дату, когда это произойдет[419]. Однако мы можем определить дату, когда население начнет сокращаться, если сделаем несколько довольно простых предположений о рождаемости и продолжительности жизни.
Конечно, вероятность того, что ИИ заменит рабочие руки, сейчас весьма существенна. Но те же ограничения касаются и роботов. Во-первых, ИИ может не оправдать полностью этой шумихи. Во-вторых, пока мы не увидим заметного скачка в производительности труда, нам следует скептически относиться к возможности замены рабочей силы искусственным интеллектом. В-третьих, необходимо проверить, действительно ли в условиях власти ИИ труд замещается быстрее, чем создаются новые потребности в нем, как это было во времена Неда Лудда. По крайней мере, мы можем с уверенностью утверждать, что на данный момент просто нет доказательств, что во время последней технологической революции испарилась практическая причина для рождения детей – а именно создание рабочей силы для будущего.