Каково же было мое удивление, когда, выйдя из церкви, после мессы, во время которой отец Бийар сообщил о возобновлении спектакля «Элоиза и Абеляр», «блестящей пьесы нашего друга Роже́ Вайана в новой постановке приходской театральной труппы», я столкнулся с Марией Еленой, которая ждала меня в переулке около моего дома.
— Надо же, господин уполномоченный!
Она достаточно близко подошла ко мне, чтобы ее запах разом окатил меня медовым ароматом.
— Я смотрела на тебя во время мессы, — смеясь, продолжала она. — Но ты глаз не сводил с дочки мясника!
Она не изменилась, все то же благоухание и аромат, приятный запах волос, пахучий зверь, блестящий от мелких капелек пряного пота, душ ничего не смывает, ни тени, ни свежести того места, откуда он исходит, не помогает и свежий ветерок, дующий в проулке. Мария Елена стояла передо мной с раскрытым ртом и с раскрытой киской, охваченная звериным желанием. Желанием дщери Божьей.
— Ты ни разу не зашел в мой бутик!
Я не отвечал. Она не сердилась. Она ни в чем меня не упрекала. Я вдыхал ее.
— Ты ни разу мне не позвонил!
Я все молчал. Что тут скажешь? От ее запаха у меня перехватило дыхание. Мощные волны ароматов сахарного тростника, ятрышника, морского берега сливок и пастбища. Под мышками, когда я подходил ближе, чтобы слышать ее, цветы гвоздики едва перекрывали теплый пот. У шеи воздух поднимался от груди из расстегнутого лифчика, смешиваясь с запахом изо рта.
Ее запах вызвал в моей памяти видение Мейонна́, и я вспомнил об экзерсисах месье Вайана. Запах Мейонна́. Чистый и сухой запах месье Вайана. Неистовый язык его жены, кислый и скверный запах этой женщины, которая заставляла повиноваться Марию Елену и лионок, отдавая приказы по-итальянски. Должно быть, у меня был совершенно отсутствующий вид, потому что Мария Елена сказала:
— Ты грезишь. Ты все такой же. Хочешь меня понюхать, поросенок? Насытиться запахом, как и раньше?
И она расхохоталась, как дьявол. Она смеялась в облаке своего опьяняющего, горячего запаха. Что бы она мне после этого ни предложила, я знал, что у меня не будет ни сил, ни желания противиться ей.
XXV
Она завлекла меня в свой бутик. Я прекрасно осознаю смысл этого глагола.
Я сказал «завлекла», так вовлекают во грех, в смерть. Это через две улицы от моей. Витрина ломится от лосин, трусиков, бюстгальтеров, поясов для подвязок и от фотографий голых или едва одетых девочек. Магазин называется «Счастливое мгновение».
Продолжая смеяться, она открыла дверь и втолкнула меня внутрь, как будто я отказывался войти. Я не отказывался входить, но мне нужна была ловушка, запах, привкус во рту. Как прежде на чердаке. Возбужденная в сломанном кресле. Как в Мейонна́. Как здесь, в дальней комнате магазина, забитой корсетами, пластмассовыми совершенно голыми грудастыми манекенами с розовыми сосками и в трико, облегающих лобок и место между ног. На красных стенах и у входа в примерочную кабину висят небольшие картины, на которых голые женщины ласкают друг друга, одна из них сосет между ног свою служанку, млеющую на софе. На картинке белая собачка лижет девушку. Есть серия очень детальных фотографий, снятых на близком расстоянии. В воздухе пахнет амброй, это ароматизированная свеча в виде колонны с торсом девушки, которую Мария Елена зажгла, как только мы вошли; ее аромат заполнил все тесное помещение. Закрытые окна. Закрытые ставни. Рядом со шторами кресло. И в этом кресле моя голая хозяйка, еще более раздетая, чем мои визитерши; мадемуазель Мария Елена Руиз как прежде, да, как прежде раздвигает ноги, расслабляет ляжки, двумя пальцами раскрывает вагину, розовый и темный плод с блестящей щелочкой под бритым лобком.
— Пей, ешь! — повторила Мария Елена несколько раз, или я придумал это в своих мечтах, — пей, насыщайся, вдыхай меня, как раньше и как это делали в Мейонна́, ты помнишь Вайанов, Лизину, я это не забыла.
Такое нарочно не придумаешь. И после того как я ее попробовал:
— Мы тоже ее высечем. Мы будем сосать ее вдвоем.
— Но кого, Мария? О ком ты говоришь?
— Да о твоей пассии, развратник. О твоей недотроге из мясной лавки.
Гнусный план созрел в голове корсетницы. Или в ее благоухающей вагине. В янтарном, ванильном лоне. В долине смерти. Корсетница, продавщица трусиков и ночная авантюристка умеет завлекать заманчивыми образами в полумраке, наполненном ароматами; со временем она отточила свое искусство, возможно, эта милая, истекающая от возбуждения испанка, шлюха, торгующая ажурными трусиками и трико с разрезами, и есть истинная наследница Вайанов.
— Твою святую нетрудно будет заманить в бутик, она уже останавливалась перед моей витриной и пускала слюнки. Эта маленькая форель клюнет на крючок.
— Но как заставить ее войти? Заставить что-нибудь купить?
— Не волнуйся. Надо польстить ее кокетству, сказать ей, что мне нужна манекенщица только на один раз, что у нее идеальный размер, поверь, она клюнет. В худшем случае я прокручу это с ее театром, можно придумать дефиле модной интимной одежды или лихую распродажу для первого спектакля. Между нами, эта премьера «Элоизы» как нельзя кстати.
— А если она не клюнет? Если откажется позировать?
— Она придет. Достаточно будет сказать ей, что она мне просто необходима.
Через три дня Мария Елена мне позвонила:
— Форель клюнула! Дочка мясника, святая Биллями, взяла приманку. Она на крючке. И поверь мне, я ее не упущу.
Как эта шлюха-корсетница могла забыть, что от наслаждений в Мейонна́ веяло смертью? Вайан мертв. Его итальянская сутенерша, сводня и поставщица девочек тоже мертва. Покончила с собой и беременная Жанна Жоанно́ назло своему пентюху. Мертв дом, во всяком случае, в смысле того, что там происходило. Мертв Сталин, мертва партия, сгинул и Советский Союз, кануло в Лету счастливое будущее. Как поется в песне, дух, который шел от Мейонна́, был запахом бойни. Зловонием греха. Тухлятиной, плесенью, разложением, жалкими останками, отбросами, что кидают собакам.
Постарайтесь вспомнить об этих мерзостях, моя юная подруга. Потрудитесь представить себе веревку, в которой дергалась, а потом повисла Жанна Жоанно́. Взгляните на волдыри на коже, на исполосованную грудь девушек из Лиона или вспомните себя, исхлестанную кнутом или крапивой. Что? Вам нравилось? Я слышу, как вы смеетесь, продавщица трусиков. Это придает пикантность вещам. Остроту скуке. Аромат блюдам. Ах, позвольте же мне есть то, что мне нравится и что мне подходит.
Я научился не бояться ни смерти с ее пресным запахом увядания, ни баланды под надгробной плитой, ни едкого клейкого дыма, исходящего от мозговых костей и от жаркого, загубленного в кремационных печах. Я научился не бояться, потому что Бог меня любит и я мало грешу. Но с тех пор как я вновь некстати встретил тебя, жалкая лавочница, ты можешь гордиться собой: я боюсь.
XXVI
Миро, нард, редкие и привычные эфирные масла, — я искал в лоне девушек их и другие следы, знаки, доказательства, примеси запахов в другом запахе, в испарившейся или теплой моче, в двусмысленных местах, в постелях, пропитанных потом и другими следами любовных утех, свиданий наедине, страсти, слюны и удивленного ликования.
Все глиняные кувшины, флаконы с мускусом, кубки волхвов в щелочке бойкой девицы, Марии Елены Руиз, испанки, уроженки Куэнки, из Кастильи Ламанчской, проживающей ныне в Грима, в департаменте Эн, торговки нижним женским бельем. Женщине легкого поведения — мед, амбра, еловый сок. Бесстыдной — сладкий сандал. Шлюхе — сок черники. А за сливками обращайтесь в «Счастливое мгновение» на улице Перемирия, в дом № 6, в Грима. Заходите, дамы и барышни, здесь место для гурманов, здесь пахнет ванилью и слизью от тел, секретом вагин и отвратительной спермой от ревностных ртов. Ночью и слюной. Заходите, дамы. Неизвестно, в каком состоянии вы отсюда выйдете, но вас обязательно обслужат.
В «Счастливом мгновении» за бутиком было три комнаты с кроватями, ванная комната, уборные, — квартира, превращенная в клоаку, как отметили инспектора во время последнего расследования, вызвавшего недоумение хозяйки. Так назвали ее в докладе, хозяйка — учтивое обращение для владелицы дома свиданий, борделя под носом у полиции, нарушавшего благопристойность столицы департамента.
В одной комнате были наручники и прочие принудительные орудия, много говорившие о занятиях вышеупомянутой хозяйки.
Там также стоял стеклянный шкаф с разными сосудами, многочисленными флаконами, тонкими вазами, маленькими коробочками с этикетками эфирных масел и несуразных для этого места духов, часто с растительными или животными ароматами, которые вызвали у одних инспекторов презрительный смех, а у других, по их словам, тошноту.
XXVII
— У меня для тебя сюрприз, — сказала мне Мария Елена, когда я в первый раз пришел к ней в бутик.
Это было ночью, я пошел к ней очень поздно и был уверен, что никого не встречу на столь коротком пути.
— Сюрприз и даже два. Но начнем с первого. Воспоминание об «Элоизе»!
И она достала из выдвижного ящика фотографию Роже́ Вайана, спокойного и улыбающегося, что для него было редкостью, вместе с Элизабет-Лизиной и со всей театральной труппой. Среди этой группы были аббат Нуарэ в сутане, мальчик, игравший роль каноника Фюльбера, помнится, его звали Жаки Кулонж, аптекарь, а также Мария Елена и я в блузе художника, потому что мы расписывали декорации. В центре Жанна Жоанно́, которую поддерживает рукой за бедро аббат Нуарэ, наш режиссер-постановщик. И чуть сзади стоящий в глубине бедный Абеляр, жених-деревенщина, отец утробного плода, «повесившегося» вместе с Жанной. Повесившиеся, так сказали о них люди в то время.
Поразительно жизненная фотография, несмотря на свой возраст. Немного темная, благодаря чему лица обрели рельефность, как будто смерть уже наложила свою печать на некоторых из них. Кость, глазные впадины под замшелой плотью. Что пугает и что притягивает в старых фотографиях? На них невинная, безоблачная, возможно, веселая жизнь, а теперь царит небытие, угрожает забвение, и вас охватывает чувство глубокого сожаления за фотографию и за ее тени. Роже, Элизабет, Жанна, ее ребенок, аббат Нуарэ, галерея призраков, живых мертвецов, снятых в прекрасный, безмятежный момент всеобщего согласия.