Торак сделал небольшую паузу и бросил на меня нежный взгляд. Затем продолжил:
— Однако Вольтер невыразимо страдал; он страдал из-за рогов, которые ему наставляла возлюбленная, а также из-за того, что столь просвещенная и свободная от всяких предрассудков голова, как его, в такое свободное время, как то, не могла носить эти рога с надлежащей элегантностью. Эти перипетии личной жизни потрясали и угнетали все его существо. И хотя он пытался насмешками выгнать печаль из сердца, до конца это ему никогда не удавалось, и он стал постоянно болеть. Умер ребенок, и маркиза дю Шатле тоже умерла. Боль утраты подкосила его окончательно, вдобавок, в портретной капсуле кольца, которое он подарил маркизе когда-то, Вольтер обнаружил портрет своего юного соперника…
— Почему вы рассказали мне эту историю?
Торак сделал глоток чая и потер руки.
— Ну как же, ведь она повествует о всем с давних пор известном противоречии между разумом и чувством, желанием и возможностью и стоит, чтобы напомнить о ней.
Мы еще некоторое время помолчали; я размышляла над услышанным.
— Позвольте нам закончить на сегодня, любовь моя. Уже поздно… Я прилягу тут, на кушетке, вздремну немного, а вы отправляйтесь наверх. Встретимся в шесть часов утра, с восходом солнца.
— Но, ради Бога, почему так рано! — воскликнула я. Я не была «совой», но шесть часов утра все же показались мне страшной ранью.
— Из соображений биоритмии, — ответил он. — Я объясню это как-нибудь в другой раз. Итак, в шесть часов?..
И ровно в шесть он, как обычно, веселый, сидел в комнате за чашкой чая. Я уже, честно говоря, всерьез устала нести крест своего повествования. Торак бросил на меня ободряющий взгляд и качнул головой.
— Мы остановились на втором году под знаком Диониса, сударыня!..
Пошел второй год…
Я постоянно терзалась страхами и начала терять себя. Я уже больше не держала в руках ни себя, ни свое окружение. Страхи и слабость одолели, вся жизнь рушилась, а я лишь наблюдала, как гигантскими шагами приближаюсь к пропасти. В предрассветных сумерках я просыпалась в панике, и на меня наваливалось страшной тяжестью множество всяких дел. Со временем к их числу стали относиться и такие повседневные обязанности, как душ, одевание, макияж.
Бог отвернулся от меня, а люди продолжали давать советы, всегда противоположные.
Я уже с трудом могла переносить саму себя и полностью отдалась во власть бушевавшего внутри меня шторма.
Все хорошие терапевты сидели по большим городам, а это значило, что два раза в неделю придется ездить в Мюнхен, дополнительно ко всем общим нагрузкам. А сами занятия терапией занимали бы не меньше чем пять-шесть часов в день. Я считала себя неспособной к этому. Кроме того, я должна была еще разобрать свою писанину, работать с секретаршей, заботиться о своем сыне, словом, как-то тянуть дальше свою неорганизованную жизнь. И, к тому же, я сильно сомневалась в том, что беседы о моем плохом состоянии могут реально изменить его к лучшему. Происходящее казалось мне циничной шуткой: мне нужно к психотерапевту, хотя явные дефекты психики наблюдаются у моего мужчины! Врачи, так как ничто другое им в голову не приходило, прописывали нейролептики. А они меня так утомляют, что я вынуждена была от них отказываться. Невозможно продержаться на сцене все выступление, принимая эти таблетки.
Таким образом, я все дальше и дальше погружалась в темноту.
В самом начале года я «проиграла» вторично предъявленный ультиматум («Я в отчаянии, но ничего не могу поделать»), но Симон все не оставлял меня в покое, вынуждал на что-то надеяться, ежедневно, неустанно, вбивая в меня мысль, что нужно жить вместе. А я хотела это слышать, мне нужна была эта мнимая опора, эта соломинка, за которую я отчасти хваталась, этот словесный бальзам для души, я ощущала почти наркотическую зависимость от его обещаний и заверений в любви.
И вот еще одна окончательная дата… Сколько их уже было? Почему он не отвяжется от меня наконец? Почему не оставит в покое?
Назначенный день наступил. Он дождался шести часов, после чего пришел и сказал:
— Я не могу…
Его объяснением, почему он не может оставить свою жену и прийти ко мне, было:
— Тогда завтра на работе она испортит мне весь день.
Один рабочий день был важнее изменения всей жизни! Слабак! Почему, черт побери, я позволяю так с собой обращаться?!
А между тем без него мой мир становился холоден, как царство смерти. Я била его по щекам и плакала от отчаяния. Мой любимый стакан для пива, расписанный от руки, полетел ему в голову и со звоном ударился об стену, оставив россыпь осколков по кухне. Как буйно помешанная, я выскочила наружу, собираясь выместить на нем обуревавшие меня чувства, — напрасно. Дрожа, задыхаясь, я стояла перед ним. А он только взглянул на меня, погладил по волосам, хлопнул дверцей своего «Корвета» и уехал. Полный отказ от ответственности за отчаяние партнера. Ни утешения, ни сочувствия — просто взял и сбежал.
— Я не могу так, как ты поступила с Янни, — вот так просто взять и уйти!.. — выдал он мне спустя несколько дней в качестве извинения.
Янни познакомился еще с одной женщиной. Ее звали Тереза; большая, белокурая, руководитель туристической группы, на момент их знакомства она работала официанткой в Мюнхене и только что развелась со своим мужем. Ловкая, энергичная особа, но тогда еще несколько хаотичная и бесформенная. Правда, гораздо устойчивее стоявшая на ногах, чем я в то время. Если судить по сообщениям газет и телевидения, я была на самом верху, в то время как сама чувствовала, что качусь все ниже и ниже.
Симон, помимо всего, чистосердечно поделился со мной своими опасениями. Один его друг, психолог, полагал, что для него это действительно имеет очень большое значение — быть окруженным заботой. (Это было сказано по поводу его жены.) Кроме того, он опасался, что не управится с моим большим домом. Он находил его слишком уж обширным.
— Я знаю, — желчно ответила я на это, — ты ищешь что-нибудь более мелкое, себе под стать.
А ведь если бы он сейчас бросил к черту свой бизнес и уехал со мной, то наверняка нашел бы себе новую работу и, возможно, начал бы наконец новую жизнь, о чем так долго мечтал. Это был хороший выход, но почему, черт побери, он не воспользуется им? Ведь кто не рискует, тот не пьет шампанское.
И насколько плохи были мои дела, насколько внутренне я была разрушена, настолько высокой оставалась моя сексуальность. Она не ослабевала, а, наоборот, все росла и росла. Часто я дрожащим комочком падала в его объятия, чтобы через минуту взорваться фейерверком сладострастия. И Симон тоже находил это довольно необычным. Он прежде не знал такого ни за другими женщинами, ни за мной. Иногда мне казалось, что это ему нравится — видеть меня слабой, страдающей женщиной. Моя мама сказала:
— Ну, ясно, он этого хочет — хочет чтобы ты лежала перед ним, крича и плача; ему это нравится!..
Я не хотела в это верить. И не хотела ничего знать о часто встречающемся у женщин стремлении к мазохизму. Я охотнее думала о непомерной жертвенности во имя веры в любовь, которая все побеждает. Но под конец все оказалось наоборот: любовь оказалась погребенной под этой жертвенностью, которая не принесла мне ничего, кроме страданий. А страдания убили любовь. По крайней мере, нашу, в которой речь шла о порабощении женщины кривлякой-мужчиной, разрушившим все непомерно раздутым чувством вседозволенности — все аргументы, все запросы, все рефлексы — все.
Теоретически все было вполне объяснимо, практически — абсолютно непонятно. В любом случае, секс никоим образом не пострадал. Вот это-то и казалось мне самым поразительным в нашей ситуации.
Кроме того, я иногда стала позволять себе бокал-другой шампанского и находила, что от него мне действительно становилось получше.
Я в очередной раз ждала Симона и его окончательное согласие — или окончательное несогласие. В очередной раз.
Ровно в три часа я услышала, как к дому подъехала машина. Подъехала не так, как обычно. И ровно в три — для Симона это было очень странно. Хлопнула дверца.
Я услышала шаги… Эти маленькие шаги, которые я так хорошо знала; я сразу узнала их и по темпу, и по тому, как дерзко и независимо стучали по мощеной дорожке каблуки сандалет, шлепающих по пятке при каждом шаге. Я бы смогла узнать эти шаги из тысяч других. Я на слух могла определить по ним, в каком настроении их хозяйка подходила к моей двери. Сегодня это не предвещало ничего хорошего.
Звонок в дверь. Открываю — конечно, передо мной жена Симона. С моим чемоданом — без содержимого.
— Я возвращаю твой чемодан. Симон не захотел прийти. Он сказал, чтобы я передала тебе это. Итак, ээ… огромный привет и что все кончено. Мы хотим попробовать начать все снова. И коль скоро все это так, то ему уже нет нужды возвращаться сюда лишний раз. И это лучше всего еще и потому, что… у меня… ну, в общем, я беременна.
Я уставилась на нее, пытаясь сохранить самообладание.
Пару недель назад я еще подумала про себя: «Вот бы еще не хватало, чтобы она забеременела!» Может быть, я ясновидящая? А может быть, я просто накликала беду?
В сердце, в мозгу — пустота… Губы выговорили что-то вроде:
— Ага. Чего и следовало ожидать. Ладно. В таком случае это действительно самое лучшее.
И вдруг накатило холодное бешенство.
— А почему этот сукин сын, по крайней мере, сам не пришел и не сказал мне об этом!!?? Тут ему понадобилось послать свою жену, да?!? Что же это за трус!?!
— Он подумал, что так будет лучше… Ведь, в конце концов, это не так уж просто для него. И, кроме того, он-то не знает, что я в положении. Я сначала хочу убедиться в этом на все сто процентов, прежде чем сказать ему. Конечно, я уже использовала тест, но, кроме того, сходила к врачу и сейчас как раз жду окончательного ответа.
И дверь захлопнулась.