— Боже мой, неужели это вы?! А мы так сразу и подумали!
Кто-то сказал:
— У одной вашей родственницы я два года назад принимал роды. Ее фамилия тоже была Лустиг.
Две пожилые дамы, около шестидесяти пяти, возвращающиеся из Таиланда, великолепно выглядят после перелета.
— Представляете, — сказала одна из них, — нас там подобралась целая банда, все одного возраста, и мы изъездили весь Таиланд. Каждый день экскурсии и под конец шесть дней отдыха на воде. Это было божественно! Перелет? Да я его как-то даже не заметила! Я села в кресло и проспала десять часов!
Счастливая, — подумала я и с завистью посмотрела на нее красными уставшими глазами. Может быть, это выпивка и курение так подкосили меня, кто-то ведь говорил, что перед и во время перелета нельзя ни пить, ни курить — это оказывает разрушительное воздействие на организм.
Однако я не могла выносить такие испытания без анестезии!
Как я переживу предстоящие шестьдесят минут до Мюнхена — вот единственное, что занимало меня. Однако беседа с баварцами поддерживала меня вплоть до самой посадки. Я сразу начала шутить, развлекала пассажиров. Кто встретит меня в Мюнхене? Отчим? Янни? Или все-таки Симон?
На выходе меня ждала Нонни, надежнейшая из всех надежных, с небольшим букетиком в руке. На мне все еще были пестрые брючки и маленькая желтая, не закрывающая ни рук, ни живота рубашечка. Я пронесла в себе тепло солнца Бали через все двадцать шесть часов дороги до самой Баварии, не замерзнув без одежды.
По дороге домой мы говорили о Янни. Я призналась, что все еще скучаю по нему, часто думаю о том, что в один прекрасный день мы могли бы снова съехаться и жить вместе. Но все же есть слишком много такого, чего я не могу ему простить.
— Если ты не можешь чего-то простить, то твои мечты не имеют будущего.
— Но Нонни, — сказала я, — есть такие вещи, которые нельзя себе позволять говорить или делать. Партнер должен стараться загладить свою вину, как минимум, у него должно быть чувство раскаяния в том, что причинил боль близкому человеку.
Она промолчала.
— Мой период ученичества закончился, мне нужно все пережить самой, я и ему это тоже говорила! От него никогда не было ни извинений, ни понимания, только одна суровость. Наверное, он и по сей день еще полон ярости, что я ушла от него. Он ни в чем не признается, ничего не поймет, и поэтому ничто не может измениться к лучшему! Ты все время защищаешь его, потому что он твой сын!
— Нет, — сказала она, — это не так. Я точно так же осуждаю его поведение, но суть при этом остается та же — если ты не можешь простить и, прежде всего, забыть, — то ни о какой любви речи быть не может.
А я подумала про себя: при всей любви я не позволю эксцентричному всезнайке ежедневно учить меня жить. Возможно, я где-то несправедлива, но именно так я это вижу. Один меня никогда не обманывает, другой никогда не поучает. От распахнутого сквернослова к замкнутому немому. Суров и длинен путь к главенству в стаде. Вокруг ежедневно идет борьба за это место. Капитаны всегда одиноки. Успех тоже обрекает на одиночество. Высоко наверху воздух разреженный, его не хватает на всех.
Вернувшись, я потерянно бродила по дому, слишком большому для меня одной. Я обещала Нонни по вечерам выбираться к ней, хотя знала, что не буду этого делать, и ждала Симона. Вытащила бутылку виски, купленного за пятьдесят долларов еще на Бали, и начала пить. Я была смертельно уставшая и пила виски как вино. Через час бутылка опустела. Я выпила ее вчистую, без колы. Только сейчас на меня начало действовать очарование Бали. Мне вдруг стало ясно, какое восхитительное безумие я пережила там и что нужно как следует все это переварить, все, что случилось за то время. Я была в ноябре, в нижней Баварии, где только холод, одиночество, отупение.
Потом пришел Симон. Объятия, приветствия, снова, несмотря на расставание, чувство близости. Я знала, что все расскажу ему. Я отомщу и буду наслаждаться своей местью. Слишком много боли он мне причинил — даже если и не мог не причинить ее.
— Я изменила тебе, — сказала я ему после короткого обмена приветствиями.
— Я догадался.
— Это и вся твоя реакция??
Он смотрел в пол и курил, как обычно. Я не выдержала, встала и начала расхаживать по комнате, из угла в угол, как тигрица.
— Это и все чувство, которое ты можешь выразить по этому поводу? — выкрикнула я возмущенно.
— Ты что, каменный, или у тебя кусок льда вместо сердца? Ты думаешь, я просто из чувства мести переспала с кем-то? Да ты знаешь вообще, со сколькими я это делала? С девятью!
Я не была полностью уверена в точности этой цифры.
— А последний раз я занималась этим в туалете самолета!
Это подействовало. Я поняла, что выбила у него почву из-под ног.
Я была пьяна и жестока. Мы говорили и говорили. Он вышел из себя. Речь у нас шла о мести, чувстве полноценности, о том, что ему не нужно горячиться, потому что я имела право «оторваться» после этих двух лет. Я уже заметила, что у него сдали нервы и что это только начало грандиозного краха. А я становилась все пьянее и пьянее. Он потянул меня в кровать, где я агрессивно заставила его отдаваться, как женщину. А он, как женщина, был мягок.
— Что с тобой? — бормотал он. — Ты — это уже не ты!
— Ничего особенного, — сказала я. — Я сейчас уже действительно не я, а теперь я хочу ласкать тебя!
Мы делали это жестко и похотливо. Он — отчаянно и сладострастно, я — агрессивно и холодно. Оба — вися друг на друге, сплетаясь друг с другом, любя друг друга.
Когда он меня оставил, я знала, что отыграла все проигранное. Мы снова были на равных.
Еще через два часа я позвонила Джеку. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, кто бы понимал, о чем я говорю.
Я уже говорила по телефону с Янни, которого не интересовали ни мои впечатления от Бали, ни мое возвращение. У него были какие-то неприятности на студии и трудности с выходом новой пластинки.
— Джек, — сказала я, — ты должен приехать, сейчас же. Возьми такси. Сорок километров ерунда. Ты должен это сделать!
— Где я достану такси вечером в таком захолустье? Я даже не знаю номер телефона диспетчерской.
— Не ломайся и приезжай сейчас же. Мне нужно поговорить, нужно, чтобы рядом со мной был кто-то, кому я могу рассказать о своих безумствах, а не то я и правда сойду с ума!
— Я вижу, мне ничего не остается, как подчиниться. Я еще перезвоню тебе позже.
Через три четверти часа он стоял перед моими дверями. Такой же пьяный, как и я. А я уже совсем забыла, что звала его, и была совершенно ошарашена, увидев на пороге, но очень обрадовалась, что он приехал. Я допила остаток виски, и мы принялись за пиво. Я по-эксгибиционистски откровенно рассказывала ему о своих переживаниях. В какой-то момент упала на свою любимую картину — ту, где ангел ведет по мостику двоих детей. Разбилось стекло.
А ночью начался ужас.
Ежечасно я вскакивала, не понимая в темноте, где нахожусь — то ли на Бали, то ли в самолете, то ли дома, то ли в аду. Я наткнулась на цветочный горшок, побрела, шатаясь, к туалету, наконец нашла свет и увидела спящего Джека.
— Ты?.. здесь?..
Я уже окончательно ничего не понимала. У меня начиналось алкогольное отравление, плюс окончательное истощение, отягощенное психической капитуляцией. На следующий день в обед я с трудом отправила Джека домой. Задание выполнено. Бени был в гостях у друзей. Я оказалась предоставлена самой себе. Следующие два дня я провела в постели, вся дрожа.
Симон приходил каждый день на час-другой. На второй день я собралась с силами и отправилась в ближайший бар за выпивкой. Я осталась там с пятью баварцами и двумя стаканами вина, которые оттянули на пару часов предстоящий ужас. Симона я оставила ждать дома. Он был мне безразличен. Когда я вернулась домой, то дневник, который я вела на Бали, валялся раскрытым в прихожей, а рядом с ним записка: «Если захочешь меня видеть — я у водопада».
Ого, — подумала я, — если он прочитал эти записки, то, возможно, пришел конец нашим отношениям. Я огляделась вокруг. Его туфли стояли в углу — значит, он должен быть где-то поблизости. Я направилась в спальню. Он лежал на кровати. Чувство любви и теплоты охватило меня. Я разбудила его.
— Ты еще здесь?
— Где ты была? — он удивленно глядел на меня.
— В баре.
— Ради Бога, не пей больше. Ради Бога, не пей больше!
— Да, — сказала я, — я знаю. Но мне нужно как-то прийти в себя.
Мы снова разговаривали. Мы снова разговаривали хорошо. Мы разговаривали тепло, мудро, глубоко. Мы любили друг друга — тоже хорошо. Потом он плакал. Полчаса он проплакал на моей груди. Наконец-то, наконец-то долгожданная реакция! Я держала его, прижимала, гладила и была счастлива.
— Так, как ты, ко мне еще никто не относился, никто, никто! Я был не прав. Мне очень стыдно.
— Нет, — сказала я, — это хорошо. Это очень хорошо. Наконец-то ты вышел из своей скорлупы!
За следующие два дня он на глазах стал меняться. Он сказал, что еще ни разу не получал такого урока, что это был для него самый тяжелый экзамен. Как раз в тот момент, когда он решил, что я ему безоговорочно верна, случился этот удар судьбы. Он уже хотел уйти, — сказал он, — сразу после этого открытия. Его удержала только одна моя фраза: «Да, да, теперь ты, пожалуй, уйдешь! Всегда, когда это случается с вами, с мужчинами, вы бываете оскорблены и уходите!»
По крайней мере, теперь он хотя бы представляет, какую боль причинял мне. Ему и самому приходилось бывать в крайне неприятных ситуациях, но все, вместе взятые, они не могут сравниться с тем, что он переживает сейчас. У него всегда были представления о том, что секс у женщин должен предполагать какие-то чувства, и никогда не представлял, что женщина может это делать так холодно.
Хорошо, думала я все снова и снова. Иногда бывает полезно и грубое обращение.