«У вас достаточно денег, сударыня… Почему же не делать то, что нужно и хочется? Заведите при себе постоянную, оплачиваемую должность придворного шута, который ежедневно будет разгонять вашу тоску и уныние. Вашей меланхолии требуется немного профессионального развлечения. Очень многие знаменитые клоуны в частной жизни были грустными существами; основательные, серьезные, мрачные люди зачастую деспоты — полная противоположность той легкой веселости, которой они развлекали людей на сцене. Почему же вы не можете и в частной жизни быть веселой? Не осуждайте себя постоянно — пока все не стало еще хуже — и учитесь быть благодарной за тот рог изобилия, который судьба высыпала на вас; наслаждайтесь тем, что в данный момент переживаете. Благодарности заслуживает и то, что нижний баварец не заполучил вас. Менталитет людей на родине не столько окрылял вас, сколько подавлял. Он слишком баварский, простой и пролетарский. С ним вы не могли и не хотели ничего начинать. Что еще? Бегите оттуда прочь! Поместье здесь, поместье там… Этот ландшафт не подходит вам. Смогла бы француженка из Парижа осесть в швабском городишке? Американец из Нью-Йорка — в техасском захолустье? Нет, конечно, — люди как растения не приживаются на неподходящем грунте. Кактус не будет расти в баварском палисаднике, болотное растение — в степи. А какие города вы можете мне предложить? — я словно слышу ваш язвительный вопрос. Рим, Венеция… Я предложил бы Италию. Это оживит ваш дух и жизненные силы. Итальянские мужчины подняли бы вам настроение… Все итальянцы в той или иной степени — придворные шуты… и вы вовсе не обязаны тут же выходить замуж, не правда ли! Просто вдыхайте стиль как воздух, который вас развеселит, оживит и освежит. Путешествуйте со слугой. Это не идея? Вам самой требуется то, что вы представляете перед публикой: клоун с остроумием, юмором и жизненной силой… То есть, собственно говоря, я, сударыня!»
Мне стало смешно. В чем-то он был прав. Я продолжала читать дальше.
К сожалению, мое тело — не для вас, уважаемая. А Симону не хватало бережности и сочувствия. К тому же он не хотел отказаться от своих претензий на первенство и мужского тщеславия. Несмотря на все это, у него были хорошие задатки… «Были», — думаете вы сейчас, я знаю. Не размышляйте слишком много о прошлом, любовь моя. Жизнь — она всегда теперь. Не так уже много вам и осталось. Смотрите вперед!..
Вечно преданный вам Торак».
Поездка домой несколько затянулась.
Мой сопровождающий был неразговорчив. Я пыталась выпытать хоть что-нибудь о Тораке, но он был нем.
— Я не уполномочен давать справки, — сказал он, — пожалуйста, поймите меня правильно. Это касается моей репутации!
Когда мы уже поздно вечером прибыли в Мюнхен, я дала ему щедрые чаевые и пересела в свою машину. Но я еще не хотела ехать домой. Картины Венеции проносились в моей голове, я думала о Тораке. Где он? Почему не поехал вместе со мной? К чему это таинственное исчезновение без прощания? Он окунулся в толпу масок и оставил меня предоставленной себе самой. К чему? Что он хотел этим сказать? А это тривиальное послание даже как-то не соответствовало ироничному остроумию Торака.
Может быть, он хотел этим сказать, что полные фантазии маски — самое прекрасное на человеческом лице? Что никогда не нужно угадывать настоящее под ним? И что это настоящее под очаровательными или безобразными масками в любом случае разочарует? А то, что люди показывают снаружи, нужно принимать и радоваться этому, не спрашивая постоянно «Что там внутри?» или «Почему» и «Зачем?». Что маски гораздо привлекательнее настоящего, маленького незначительного «Я», которому мы все в той или иной мере соответствуем?
Все это было резким противоречием всему психоанализу, который все время спрашивает «Почему?», «Зачем?», «Что за этим?», «А что под этим?»; спрашивает «Что есть бытие, прячущееся за видимостью?». Хотел ли Торак, чтобы я не судила людей за их «видимость», а принимала их такими, какими они себя показывают? То, как они показали себя в Венеции, — было, конечно, гораздо прекраснее и более впечатляюще, чем нормальная человеческая сущность; а то, что под этим скрыто, наверняка не столь величественно! Все же люди своими масками показывают, какими они хотели бы быть, проявляют свою фантазию, творческий потенциал, рождая из этого недостающее.
Я долго бродила по Мюнхену, ужинала в «Адриа» и только поздним вечером собралась домой.
Дома меня встретили знакомые запахи теплого жилища, мои старая мебель, тихий дом, любимые книги. Все как обычно. И все же что-то изменилось. Это было так, как будто весь дом почувствовал энергию Торака, ею было пронизано все помещение. И во мне самой что-то неуловимо изменилось… Я была тише, чем обычно, спокойнее и осторожнее. Не печальная больше, а охваченная самодостаточной меланхолией. Я подозревала, что бури улеглись и наступил новый период моей жизни.
Я лежала в кровати, находясь в состоянии, похожем на транс. Передо мной проходили маски из Венеции — изящное очарование упадка; жестикулирующий Торак, исчезающий в толпе. И затем они все выстраиваются в ряды перед моим внутренним взором — все, кого люблю, — и шагают с факелами в руках сквозь кулисы моих сновидений, и на всех — маски: старая женщина в маске моей матери, мужчина в маске Янни, мальчуган в маске Бени; Нонни, Реза, Том, Джек, Густ, Пит, Джей, совсем в конце хромает Торак. Это длинный, безмолвный карнавальный поезд. Все скрывают свои лица под масками. Они кланялись мне и, казалось, спрашивали: «Тебе нравится наш наряд? Смотри, сколько мы приложили усилий, чтобы понравиться тебе! Сколько работы и времени мы потратили, чтобы воплотить свою фантазию. Разве мы не прекрасны?»
А потом я увидела Симона. Я увидела нас обоих, сидящих под тремя березами рядом с каменной лягушкой со своими, с нашими масками. Мы держались за руки.
— Я люблю тебя, — сказала я.
— Я тоже, — прошептал он. — С давних пор и навеки.
Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом.
— Ты станешь частью моей души, — сказала я. — Даже если уйдешь.
— Мне не остается ничего другого, — ответил он, — и мне очень жаль, что я такой, но я такой слабый, такой нерешительный. Хотя я люблю тебя. Я не могу иначе.
— Все в порядке, — возразила я, — но мне жаль, что постамент, на котором я стою, так высок.
— Твой высокий постамент — это защита от падения в любовь, которой ты боишься, потому что думаешь, что она тебя погубит. Ты так сильно любишь, что боишься…
— Да, — сказала я, — любовь взрывает меня и разрушает. Она меня разъединяет. Еще никогда она не была мне поддержкой.
— Поэтому твоя любовь должна проявлять себя иначе, чем мужская.
Я посмотрела на него.
— Сними свою маску, — сказала я.
— Сначала ты свою, — возразил он.
Нерешительно я отвела свою маску в сторону. Его глаза расширились. Долгие минуты он молча смотрел на меня, затем медленно поднял руку и убрал свою маску. Его прекрасное мужское лицо, лицо пирата, несколько постаревшее с годами, ушло в сторону, и под ним медленно, шаг за шагом, появлялась ухмыляющаяся рожа тысячелетней мумии, иссеченная морщинами, с усталым выражением лица и мертвым взглядом пустых глаз. Вот и это лицо раскололось и рассыпалось в пыль. За ним появилась еще одна рожа, вся в гнойных нарывах, со стеклянными, ядовито-желтыми глазами. Я в ужасе отпрянула.
Но и это видение исчезло, и появилось прекрасное, юное лицо с сияющим взглядом, полным любви в голубых глазах. А когда и оно пропало, я увидела светлый образ из света, клубящийся хаос лучей и пламени, которые то проникали друг в друга, то вновь расходились. Я была ослеплена и не могла смотреть дальше, я закрыла глаза ладонями, а когда отняла их, то увидела огромное море тени, которое тоже исчезло, превратившись в ничто. Стало темно, я погружалась в первобытную слизь эволюции, из которой пришли все формы жизни и куда они уйдут в свое время…
Две недели спустя я действительно встретила Симона, первый раз за последние восемь месяцев. Мы оба едва могли говорить от волнения, и мое сердце билось где-то у горла. Через некоторое время оцепенение прошло и мы одновременно принялись рассказывать друг другу все, что пережили за то время, что не виделись.
Наши чувства друг к другу были так же сильны, как когда-то, но что-то удерживало нас от того, чтобы подойти слишком близко.
— Куда пойдем? — наконец спросил он.
— Ко мне, — ответила я.
Мы молча шли через лес, потом сидели в саду, под тремя березами у каменной лягушки, как и снилось. Стоял март, весеннее солнце светило нам в лицо.
— У тебя семейная идиллия — у меня искусство… — сказала я ему.
— Нет у меня никакой идиллии. Ты что, правда в это веришь?
Я вообще уже ни во что не верила. Но и не завидовала ему больше. Ни плохо, ни хорошо.
Он устроил жену в маленькое частное предприятие. А свое дело продал и теперь занимается торговлей недвижимостью. Его жена скоро сдаст экзамен на мастера и будет независима от мужа.
Кто выиграл в этой битве чувств? В любви не бывает выигравших, только проигравшие, которые в конце концов становятся более зрелыми и мудрыми. Впрочем, нет, кое-что мы выиграли: знание.
Он сумел преодолеть свою ограниченность, пришел к новому сознанию.
А у меня теперь есть свобода, о которой я всегда мечтала, и я снова могу летать — обожженные крылья снова отросли! Это длилось шесть долгих лет… Но что значит «долго» по отношению к Вечности?
А где мне теперь летать?.. Только не в следующей клетке!
Эпилог
Зевс бушевал так, что небо дрожало.
— Чертовы небеса, постылые облака и, вообще, все гнусно! Теперь эта дрянь стала еще мудрее! Дионис!! Где ты, предатель?! Он что, еще не вернулся?
— Вернулся, но сейчас спит — отдыхает от трудов неправедных.
Гермес ехидно усмехнулся.
— Он ведь и впрямь изрядно поработал…