— Вы потому и пили так мало?
— Я не люблю пить в большой компании, да и вы, я видел, только пригубливали.
— У меня сильно разболелась голова.
— У меня тоже.
— Так, может, незаметно исчезнем? — предложил Генрих.
— Охотно, — согласился Лютц.
Найдя хозяина казино, Гольдринг попросил его прислать счет за все выпитое и вместе с Лютцем вышел черным ходом.
В это утро Моника ходила раздраженная и сердитая. На вопрос матери что с ней? — девушка не ответила. Не очень приветливо вела она себя и с несколькими постоянными посетителями-французами, которые зашли к мадам Тарваль выпить стакан — другой старого вина по случаю местного религиозного праздника. Французы избегали заходить в ресторан вечером, когда здесь бывали немецкие офицеры, и приходили лишь днем или утром.
Но сегодня им не повезло, хотя время было раннее. Не успели они выпить по стакану вина, как перед гостиницей остановилась грузовая машина и шесть немецких солдат с черепами на погонах вошли в ресторан. Увидев непрошенных гостей, да еще эсэсовцев, французы прервали оживленную беседу. Каждый вполголоса разговаривал лишь со своим ближайшим соседом и старался не глядеть в ту сторону, где расселись немецкие солдаты.
Эсэсовцы по дороге, вероятно, уже не раз приложились к рюмке и вели себя чересчур свободно. Бросали обидные реплики по адресу других присутствующих, приставали к мадам Тарваль с непристойными остротами и без закуски пили виноградную водку, так называемый «грап».
Через каких-нибудь полчаса солдаты окончательно опьянели.
— Эй! Еще бутылку грапа! — крикнул здоровенный рыжий солдат и стукнул кулаком по столу.
— Подай им бутылку и немедленно поднимись к себе в комнату, чтобы они тебя не видели, — приказала дочери мадам Тарваль, занятая приготовлением салата.
Моника поставила на стол заказанную бутылку и уже повернулась, чтобы уйти, как тот же самый рыжий эсэсовец схватил ее за руки и насильно усадил к себе на колени.
— Пустите! — крикнула Моника и рванулась.
Эсэсовец расхохотался и крепко обхватил ее за талию. Его спутники тоже расхохотались.
— Пустите, я вам говорю! — отчаянно крикнула Моника.
Этот крик и услышал Генрих, который вместе с Лютцем и Миллером как раз вошел в вестибюль. Генрих бросился в ресторан. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, в чем дело. Привычным, хорошо натренированным движением он схватил руку рыжего эсэсовца у запястья и нажал на кисть. Рыжий заревел от боли и, вскочив на ноги, сделал шаг назад. Но было поздно: полусогнутой правой рукой Генрих изо всей силы ударил его в челюсть. Эсэсовец упал, опрокинув столик.
Спутники рыжего подскочили к Генриху, но в тот же миг перед ними блеснула сталь пистолета.
— Вон отсюда! — зло крикнул Генрих.
Из-за его спины, держа пистолеты в руках, вышли Лютц и Миллер.
Увидав трех вооруженных офицеров и среди них гестаповца, эсэсовцы, сбивая друг друга с ног, бросились к выходу.
— Гауптман, — спокойно, словно ничего не произошло, обратился Генрих к Лютцу. — Вы знаете, где моя комната, проводите туда герра Миллера, а я тут кое-что закажу.
Убедившись, что машина с пьяными солдатами отъехала, Лютц и Миллер поднялись в комнату Генриха. Убежала к себе и Моника. Слезы обиды еще дрожали на ее ресницах. Пробегая мимо Генриха, она на ходу быстро бросила — спасибо! — и исчезла за дверью.
Генрих подошел к буфету.
— Пришлите мне в номер бутылку хорошего коньяка, — попросил он мадам Травель, и, отсчитав деньги, прибавил, — а это за скотов, которых я выгнал. Ведь они вам не заплатили.
Мадам Тарваль замахала руками.
— Что вы, что вы! Я и так перед вами в долгу!
Не слушая возражений мадам Тарваль, Генрих перегнулся через стойку и сам бросил деньги в кассу.
Когда он направился к себе, к нему подошел один из посетителей ресторана — француз.
— Разрешите, мсье офицер, выпить за человеческое благородство! — поклонился он Генриху.
Все присутствующие поднялись с бокалами в руках.
Генрих повернулся к стойке, взял из рук мадам Тарваль фужер с вином и поклонился присутствующим.
Все дружно выпили.
Генрих вышел.
Минут за двадцать до отхода поезда, когда Курт уже сносил вещи своего шефа в машину, Генрих зашел в ресторан попрощаться с хозяйкой и Моникой.
— Я на неделю уезжаю в отпуск и хочу попрощаться с вами и мадемуазель.
— О, это очень любезно с вашей стороны, мсье барон. Приезжайте поскорее. Мы будем ждать вас, а Монику я сейчас позову.
Попрощавшись с Генрихом, мадам Тарваль пошла разыскивать дочь. Генрих присел к столику. Прошла минута, другая, а Моники все не было. Наконец, когда Генрих потерял надежду ее увидеть, девушка появилась.
— Вы хотели меня видеть, мсье фон Гольдринг? — сухо спросила она.
— К чему такая официальность? Чем я провинился перед вами, что вы не хотите даже взглянуть на меня?
Девушка стояла, опустив глаза, бледная, хмурая.
— Наоборот, я очень благодарна за ваш рыцарский поступок…
— Я уезжаю в отпуск и зашел проститься с вами.
— А вы уже попрощались с дамами, в обществе которых так бурно отметили получение новых погон и «Железного креста»?
В подчеркнуто-равнодушном тоне, каким был задан этот вопрос, прорывались нотки горечи.
— Моника, хорошая моя наставница, да ведь я их даже не разглядел! Как только они явились, мы с гауптманом Лютцем ушли домой.
— Вы оправдываетесь передо мною?
— А вы словно упрекаете меня…
— Я упрекаю на правах учительницы, — впервые за все время улыбнулась Моника
— Ну, а я оправдываюсь на правах ученика. Так какие же наставления дадите вы мне на время отпуска?
— А разве вам нужны мои наставления? Ведь вы едете к своей названной матери и… сестре. Они, верно, хорошо присмотрят за вами.
— Почему вы запнулись перед словом «сестра»?
— Я не представляю, как можно называть сестрой незнакомую девушку. Вы же сами говорили, что видели ее, когда были семилетним мальчиком… и потом сестрам не возят таких дорогих подарков.
— Выходит, вы ничего не пожелаете мне?
— Ведите себя хорошо и… возвращайтесь скорее.
— Оба эти наказа выполню с радостью…
Генрих крепко пожал руку Моники и быстро вышел.
«Неужели она меня любит?»- думал он по дороге на вокзал. Ему было и радостно и одновременно грустно.
РЫБАКИ И РЫБКИ
Телеграмму о приезде Гольдринга в Мюнхен Бертгольд получил поздно вечером. Он уже собирался покинуть помещение штаб-квартиры и идти отдыхать после целого дня работы.
Бертгольд долго ждал телеграммы; он делал все возможное, чтобы ускорить приезд Генриха в Мюнхен. Но теперь все это было несвоевременно. Выехать сейчас домой он никак не сможет, а сделают ли Эльза и Лорхен все как следует?
С телеграммой в руке Бертгольд опустился в большое кресло у стола и задумался. Сколько планов, желаний, надежд он возлагал на приезд Генриха, и — вот тебе! Он прибыл именно теперь, когда уехать хотя бы на день нельзя.
О приезде Гольдринга Бертгольд несколько раз говорил жене. Между ними была договоренность, что он обязательно прибудет домой на этот случай. А вот теперь надо давать телеграмму, чтобы его не ждали… Неужели ничего нельзя придумать? Неужели все его планы полетят ко всем чертям только лишь из-за того, что в штаб-квартире сейчас больше работы, чем когда-либо? Но за всю свою сознательную жизнь, а она прошла в органах разведки, он ни разу не поступился интересами службы во имя своей семьи.
Двадцать восемь лет Бертгольд в разведке. Неужели двадцать восемь? А память так хорошо сберегает малейшие подробности того дня, когда он, молодой офицер, ехал в Вену, чтобы устроиться при штабе австро-венгерской армии и регулярно осведомлять своего шефа, обер-лейтенанта Брандта, о настроении и поведении офицеров штаба.
Сколько тогда было радужных надежд на блестящую карьеру, сколько юношеской романтики! Вильгельм Бертгольд разведчик по происхождению, по образованию, по профессии. Охота на людей доверчивых и искренних, откровенных, высокопоставленных и малоизвестных, но таких, которые благодаря занимаемым постам были знакомы с делами секретного порядка, эта охота в роду Бертгольдов считалась такой же нужной и не менее почетной профессией, как, скажем, работа врача, преподаватели богословия или горного инженера. И когда молодой Вилли ехал в Вену, он вместе с матерью пошел в кирху и горячо молился богу, чтобы он поддержал его и помог в таком трудном деле, как работа агентурного разведчика, успех которой зависит от количества простодушных глупцов.
До 1916 года молодой Бертгольд не имел оснований жаловаться на судьбу. Она была благосклонна к нему, и эта благосклонность сказывалась в многочисленных похвальных отзывах Брандта о его работе. Но в 1916 году Вилли Бертгольд, тогда уже гауптман, совершил недопустимую ошибку. Он не распознал в одном высокопоставленном офицере австро-венгерского генштаба немецкого профессионала разведчика и в очередном рапорте описал его деятельность очень темными красками.
После этого звезда Бертгольда закатилась на долгое время. Правда, его не выгнали, но и не замечали, разрешая выполнять лишь те задания, с которыми легко мог справиться даже желторотый филер. Бертгольд молча сносил пренебрежительное отношение к нему до 1918 года, когда судьба, казалось, снова улыбнулась ему. Возникла потребность набрать полный контингент разведчиков самых различных профилей, чтобы экспортировать их на оккупированную Украину. Вспомнил о Бертгольде друг его детства и однокашник по школе разведчиков Зигфрид фон Гольдринг. Баронский титул открывал ему путь не только в кабинеты высокопоставленного начальства, но и в гостиные их жен. Гольдринг и Бертгольд поехали на Украину вместе, хотя получили различные задания: Зигфрид должен был заняться транспортом и вербовать там агентуру, а Вилли поручили собирать сведения об экономике южной Украины.
Чтобы искупить старый грех, Вилли Бертгольд работал без отдыха, не зная усталости. Он изучил земские архивы, статистические данные, запорошенные пылью докладные записки геологических разведок. Но когда осенью 1918 года немецкая армия удирала с революционной Украины, Бертгольд тоже вынужден был бежать, захватив с собой, как наибольшую ценность, икону Козельщанской божьей матери, поспешно выкраденную им из монастыря, и свою докладную об экономике южной Украины. Камни, на иконе, как выяснилось позже, оказались фальшивыми, а в докладную никто даже и не заглян