— Хотите немного развлечься, святой Антоний? — вдруг спросил он.
— Смотря как.
— Герр Заугель, вы уже допрашивали француженку из Бонвиля?
— Вторая стадия, — бросил тот, икнув.
— Не понимаю, о чем речь? — насторожился Генрих.
— Герр Заугель разработал свой метод допроса. Он имеет три стадии первая, как вы уже слышали, — внутренняя обработка, вторая стадия — внешняя, а третья — комбинация из двух первых, — смеясь пояснил Миллер
— И что ж дала ваша обработка, герр Заугель? Она призналась? — спросил Генрих и, почувствовав, как дрогнул его голос, закашлялся.
Заугель недовольно поморщился.
— Пока нет, но это меня не волнует — ко второй стадии обработки мы только приступили! Сегодня как это, как это говорят? Ага! Сегодня она увидела лишь цветочки, а завтра попробует и ягодки! Будьте уверены, почувствует их вкус и сразу скажет, зачем и к кому ехала.
— Но женщина, может быть, не виновата?
— Дорогой Генрих! — вмешался Миллер. — Вам как будущему нашему сослуживцу надо знать: из гестапо человек может попасть на тот свет или в концлагерь. Концлагеря поблизости нет, поэтому остается одно — тот свет! И на месте Заугеля я бы с ней долго не возился, я придерживаюсь принципа: меньше французов — меньше врагов. Эту, правда, жаль выпускать, не приголубив, — очень красивая.
— Красивая женщина, и вы мне ее не показываете!
— Герр Заугель, барон прав. Прикажите!
Пошатываясь, Заугель вышел из комнаты и, открыв дверь кабинета, крикнул дежурному.
— Приведите Людвину Декок!
Генрих почувствовал, что его волнение достигло предела. Мозг лихорадочно работал: сделать вид, что очарован красотой женщины, попросить оставить с ней вдвоем, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств… Но как? Симулировать побег отсюда невозможно. Предложить этим двум тварям поехать кататься на машине, захватив с собой арестованную якобы для развлечений? Это, вероятно, единственный выход. Но их надо еще больше подпоить, чтоб не помнили, на каком они свете! Заугель уже близок к этому, а вот Миллер…
Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола, злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвердо державшийся на ногах, принес три больших бокала и налил их почти до краев. Заугель выпил свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но закашлялся так, что едва отдышался.
— Черт, у меня все плывет перед глазами! — простонал он и сжал голову руками.
— У меня, признаться, тоже какие-то круги перед глазами, — засмеялся Генрих, разыгрывая пьяного. Своего бокала он даже не пригубил, резонно рассудив, что этого никто не заметит.
Послышались шаги, и автоматчик ввел в комнату молодую женщину. Она была в одной рваной сорочке и дрожала от холода. От левого плеча через грудь тянулась кровавая полоса.
Увидев Заугеля, арестованная отступила назад к двери, и все ее тело тотчас напряглось. Но на окаменевшем лице не дрогнул ни один мускул. Эта неподвижность казалась неестественной, словно мысленно женщина уже переступила границу, отделявшую ее от смерти. Мертвецкое спокойствие застыло в ее больших карих глазах.
Заугель попробовал подняться, но пошатнулся и мешком свалился на стул. Его посоловевшие глаза мгновенье тупо смотрели на Людвину Декок и вдруг блеснули.
— Ма-мадам может сесть! Я пригласил вас не на допрос, а… а на поминки. Согласитесь, очень любезно и оригинально пригласить даму на ее собственные поминки.
Женщина не шелохнулась. Казалось, она не слышала Заугеля, не видела присутствующих в комнате.
— Ах, вы брезгуете? — лейтенант снова попытался подняться, сделал даже шаг вперед, но его занесло вправо, и он изо всей силы больно ударился локтем об острый угол буфета.
— У-у-у! — пискливо застонал он, и его раскрасневшееся лицо так побледнело, что казалось, он вот-вот потеряет сознание. Миллер подбежал к своему помощнику и обхватил его руками за плечи.
— Я же говорил вам — нечего с ней возиться! Везите к обрыву! — И Миллер щелкнул пальцами, имитируя звук выстрела, как обычно.
— Да, да, к обрыву, к обрыву, к обрыву! — стучал кулаком по столу и вскрикивал Заугель.
Миллер, пошатываясь, прошел в своп кабинет и через минуту вернулся с книжкой.
— Вот реестр, распишитесь!
Заугель проворно схватил авторучку и склонился над книгой. Генрих увидел, как против фамилии Людвины Декок появились четыре слова. «Приговор приведен в исполнение. Заугель»
— Ганс! — Генрих тронул Миллера за плечо. — Можно вас на минутку?
Миллер отошел с Генрихом чуть подальше от стола.
— У меня к вам маленькая просьба. Ганс, разрешите мне выполнить этот приговор! Ваш Заугель все равно не способен это сделать. А мне эта женщина нравится… вы меня понимаете?
— А, святой Антоний не устоял перед искушением! Пожалуйста! Развлекайся сколько угодно! — Миллер перешел на ты. — Хочешь остаться здесь или желаешь отвезти ее к себе? Только чтобы ни одна душа не видела!
— Можешь быть спокоен, у меня есть ключ от черного хода.
— И до утра постарайся все кончить! Заугель, объясните барону, где вы это делаете! Тьфу, он уже спит! Ну, тогда я сам тебе расскажу. Из нашего переулка вверх идет дорога прямо к скале, что над речкой. Ты ставишь ее на край обрыва, стреляешь или толкаешь — и ни одна душа не знает, кто здесь был пущен в расход, река отнесет тело далеко на юг и так его изуродует…
— Понятно. А теперь прикажите отвести красотку в машину и во что-нибудь завернуть. Пусть ее постережет автоматчик, пока мы с тобой выпьем еще по одной. Ну, наливай, а то у меня руки дрожат… верно, с непривычки.
— О, в первый раз всегда так бывает. — Миллер снисходительно потрепал Генриха по плечу. — Ничего, привыкнешь!
Был третий час ночи, в гостинице уже все спали, и Генрих незаметно провел Людвину Декок к себе в комнату. Женщина всю дорогу молчала и по лестнице шла, словно лунатик, не глядя под ноги, не касаясь руками перил. Только в номере она словно проснулась — впервые за весь вечер Генрих услышал ее голос.
— Мерзавец! — крикнула Людвина. — Еще отвратительней того палача с лицом херувима!
Обессиленная взрывом ненависти и гнева, она пошатнулась, но когда Генрих приблизился, чтобы помочь ей сесть, оттолкнула его с неожиданной силой.
— Не подходите, я все равно не дамся живой!
— Хорошо, я не подойду. Но вы все-таки сядьте, Людвина Декок! Я сейчас позову мадемуазель Монику, и она…
— Я не знаю никакой Моники!
— И она вам все объяснит.
— Повторяю, я не знаю никакой мадемуазель Моники!
— Тогда я вам напомню: это та девушка, которая передала вам в Бонвиле сведения о поезде и которая сегодня встречала свою кузину на вокзале.
— У меня здесь нет ни одной знакомой души, и никто меня не встречал.
— Хорошо, мы сейчас проверим…
Генрих подошел к телефону и набрал номер. Очевидно, звонка ждали, трубку тотчас сняли.
— Моника, прошу немедленно зайти ко мне в номер, — услышала Людвина спокойно произнесенные слова, и сразу же глаза ее застлал туман, и она почувствовала, что проваливается в бездну.
ПОМОЛВКА, ПОХОЖАЯ НА ПОХОРОНЫ
«Получил отпуск с двадцать пятого января на десять дней. Четвертого февраля ты должен быть в Мюнхене. Целую. Отец».
Это скорее напоминало приказ, чем приглашение.
Телеграмму Бертгольда Генрих получил на адрес штаба и тотчас же пошел к генералу.
Но Эверс не стал читать телеграмму.
— Знаю, знаю! Мне позавчера звонил Бертгольд, и я пообещал отпустить вас. Но больше чем на пять дней отпуск предоставить не могу. Проинформируйте моего друга об обстановке, в которой мы живем, чтобы у него не создалось впечатления, что я чересчур строг со своими офицерами. Впрочем, я уверен, он не хуже вас осведомлен о том, что здесь происходит. В другое время я охотно отпустил бы вас на месяц, но сейчас…
— Очень вам благодарен, герр генерал.
Итак, снова придется ехать в Мюнхен.
О цели поездки знал только Миллер. Даже Лютцу Генрих решил пока не говорить о своих отношениях с дочкой Бертгольда. Ведь у гауптмана свой взгляд на вещи, не всегда совпадающий с общепринятым среди большинства офицеров.
— Ну что же, Генрих, поезжай, — вздыхая, говорит Лютц. — Надеюсь, ты узнаешь у отца такие вещи, о которых наши газеты и радио даже не упоминают. А так бы хотелось знать обо всем, что происходит. Надоело быть кротом: закопали в эту яму, и сиди, ничего не зная, ничего не видя.
Дни, оставшиеся до отъезда, промелькнули быстро. Пришлось еще раз съездить в Понтею — принять вновь построенный дот, отвезти пакет в Шамбери, выполнить несколько мелких, но хлопотливых поручений.
С Моникой из-за всех этих дел Генрих виделся один раз: девушка пришла к нему сообщить, что с Людвиной Декок все в порядке — она в полной безопасности. Моника так переволновалась за Людвину и за Генриха, что теперь прямо сияла от счастья, и Генрих не решился сказать ей о поездке в Мюнхен.
Но больше Генрих скрывать не мог, накануне отъезда он зашел в ресторан предупредить, что вечером придет прощаться.
Мадам Тарваль встретила его упреками:
— Мсье Гольдринг, вот уже три дня, как вы не переступали порог моего ресторана! Я понимаю, мы доставили вам столько хлопот…
— Упаси боже, мадам! Я просто не хотел причинять вам лишние заботы. Ведь теперь, как никогда, туго с продуктами. Хозяин казино, где мы обедаем, и тот жалуется, а он получает все необходимое без ограничения и в первую очередь.
— Но я ведь не закрыла еще ресторан! Как бы туго с продуктами ни было, для вас, мсье, всегда что-нибудь найдется.
— Очень тронут, мадам, вашим отношением. Я его чувствую на каждом шагу. И сейчас очень грущу оттого, что мне придется на несколько дней разлучиться с вами и мадемуазель Моникой.
— Как, вы снова уезжаете? Когда и куда? — Моника старалась скрыть волнение, но лицо ее сразу стало печальным.