«Сегодня в 16.20 буду в Шамбери. Встречайте. Бертина».
«Какого черта тебе тут надо?» — про себя выругался Генрих и, еще раз прочитав телеграмму, сверил дату. Бертина телеграфировала сегодня утром в шесть.
Генрих постучал в кабинет Эверса.
— Герр генерал, сегодня будут какие-либо поручения?
— Сегодня? Нет.
— Тогда разрешите обратиться к вам с просьбой.
— Буду рад ее удовлетворить.
— Я только что получил телеграмму от племянницы Бертгольда. Она просит встретить ее в четыре с минутами в Шамбери. Если вы разрешите…
Генерал взглянул на часы.
— Вам, как всегда, везет, обер-лейтенант, через тридцать минут помощник Миллера Заугель в сопровождении охраны выезжает на моей машине в Шамбери встречать пропагандиста от штаб-квартиры. Вы можете поехать с ними.
— Бесконечно вам благодарен, герр генерал!
Заугель очень обрадовался, узнав, что у него будет такой спутник, как Гольдринг, и пообещал ровно через полчаса ждать с машиной у гостиницы.
Не поднимаясь к себе в номер, Генрих разыскал Монику.
— Обстоятельства складываются так, что я сейчас должен ехать. Со мной едет помощник Миллера Заугель, — сказал он поспешно. — Вот против этого Заугеля я и хочу вас предостеречь. Он сказал мне, что на электростанции, куда вы часто ездите, работает его агент, которого вы все считаете маки, и что у этого агента возникло подозрение, касающееся вас и Франсуа Флорентена. По распоряжению Заугеля за вами установлено постоянное наблюдение. Очевидно, и за Франсуа Флорентеном тоже. Выводы сделаете сами. А теперь я выйду и подожду Заугеля у входа в гостиницу. Не надо, чтобы он видел нас вместе.
Услышав, что к дверям подъехала машина, Моника быстро скрылась в дверях буфетной, не успев промолвить ни слова. Только ее благодарный взгляд успел поймать Генрих.
— Кого это вы встречаете с таким почетом? — спросил Генрих Заугеля, когда их «хорх» помчался по шоссе вслед за автомашиной с пятью автоматчиками.
— Пфайфера, самого Пфайфера, барон.
Генрих пожал плечами, эта фамилия ничего ему не говорила.
— Как, вы не знаете Пфайфера? — удивился Заугель. — Да ведь это же один из лучших ораторов Германии, один из ближайших помощников Геббельса. Очевидно, у Заугеля были основания так говорить: в Шамбери им сообщили, что выступления Пфайфера проходят с огромным успехом. Он, как выяснилось, прибыл утром и успел сделать доклады офицерам гарнизона и двум подразделениям солдат. Тема всех выступлений была одна — что произошло под Сталинградом.
Разыскивая Пфайфера, Генрих и Заугель побывали на митинге и выслушали две речи современного Цицерона. Пфайфер, плотный человек с солидным брюшком, действительно был неплохим оратором. На тему «Сталинград» он выступал, очевидно, много раз. Докладчик сыпал цифрами, именами, названиями населенных пунктов, не заглядывая ни в тезисы, ни в блокнот, которым помахивал, держа его то в левой, то в правой руке. По Пфайферу выходило, что причиной поражения под Сталинградом была растянутость линии фронта, затруднения с транспортом. Когда сократится линия фронта, армия фюрера наберется сил, все пойдет хорошо, и уже в этом, 1943, году она отомстит большевикам за погибших на берегах Волги.
Пфайфер был красноречив, говорил горячо. Голос его, сильный, хорошо натренированный, то снижался до шепота, слышного даже в дальних рядах, то раскатисто звучал над толпой, словно грохот грома. Генрих наблюдал за лицами слушателей и должен был констатировать: ораторское искусство Пфайфера влияло на аудиторию: солдаты вместе с ним кричали «хох», когда того хотел оратор, и чуть не плакали там, где он, приглушив голос, трагически дрожавший в наиболее патетических местах, говорил о гибели армии Паулюса.
Когда закончился второй митинг, Заугелю, наконец, удалось поймать пропагандиста, но Пфайфер категорически заявил, что до восьми вечера нечего и думать о выезде из Шамбери, потому что ему нужно выступить еще в нескольких местах.
— Смею напомнить, герр Пфайфер, что у нас теперь не очень спокойно, лучше выехать пораньше или заночевать в Шамбери, а в дорогу тронуться утром, — заметил Заугель.
— С какого это времени офицеры армии фюрера стали бояться темноты? Я привык думать, что ее боятся лишь дети? — пошутил Пфайфер и победоносным взглядом окинул большую толпу, окружавшую его.
Присутствующие расхохотались, Заугель покраснел и отошел.
— Герр Пфайфер, очевидно, не знает условий, сложившихся у нас в последнее время, — пожаловался он Генриху.
— Герр Заугель, я считаю, что вы совершенно правильно сделали, предупредив гостя о том, как опасны ночные поездки. Меня удивляет его легкомыслие и этот чисто демагогический прием. Поглядим, куда денется его храбрость ночью, если действительно на нас наскочат маки?! Нам что, мы люди военные, привыкли глядеть в глаза опасности, а этот болтун, верно, и не нюхал пороха.
И Заугелю пришлось скрыть свое волнение. Не мог же он признаться Генриху, что сам боится ехать ночью, особенно теперь, когда большой отряд маки спустился с гор.
В шестнадцать двадцать Генрих и Заугель встречали на вокзале Бертину.
— Какой счастливый ветер занес вас в наши края? — спросил гостью Генрих, как только она появилась на ступеньках вагона.
Бертина была в парадной форме.
Заугель не скрывал своего восхищения, глядя на приезжую.
— Попутный, барон, который дует для тех, кто умеет управлять парусами… А кто это? — Бертина протянула руку Заугелю. — У меня такое впечатление, Генрих, что в вашей дивизии собрались самые красивые офицеры нашей армии. Так куда и как мы поедем сейчас?
— Все зависит от вашего желания: мы можем выехать машиной сегодня вечером или поездом завтра утром.
— Меня устраивает и первый, и второй вариант, так что поступайте как хотите.
Генрих заранее заказал для Бертины номер в офицерской гостинице, но она заявила, что отдыхать не станет. Зато жаждет пообедать, а потом пройтись по городу.
Попросив прощения, Заугель пошел к Пфайферу уточнять время отъезда, а Бертина и Генрих спустились в ресторан.
— Вы так и не объяснили, Бертина, какой попутный ветер пригнал вас к нашим берегам и надолго ли? — снова спросил Генрих, когда они уютно расположились в отдельном кабинете и официант, подав заказанное, вышел.
— Иначе говоря: откуда вас принесло и как долго вы будете докучать мне? — рассмеялась Бертина и с вызовом взглянула на собеседника.
— Я, кажется, не дал вам ни малейшего повода для такого вывода.
— А ваше упорное нежелание отвечать на мои письма, а то, что вы даже ради проформы не пригласили меня на помолвку?
— Вы женщина, Бертина, и должны быть догадливой. Я не переписывался с вами и избегал вас именно потому, что очень хотел этого.
— О Генрих, это почти объяснение! Смотрите, чтобы я не поймала вас на слове! Ведь я теперь буду вашей соседкой и должна предупредить: хочу отблагодарить эту курносую Лорхен, украв у нее из-под носа жениха.
— Как это — будете моей соседкой? Ведь, концлагерь, в котором вы работаете, насколько я помню, находится в Восточной Пруссии?
Бертина приподняла одно плечо и повернула его к Генриху.
— Вы очень невнимательны, барон, обратите внимание вот на это, — Бертина постучала пальцем по новеньким погонам.
— О, да вас можно поздравить!
— Как видите. А это означает не только повышение в чине, но и в должности. Я назначена начальницей женского концлагеря спецрежима в Понте-Сан-Мартин, это, кажется, недалеко от Сен-Реми.
— Спецрежима? Что это значит, если перевести на обычный человеческий язык?
— Это значит, мне оказано особое доверие: приняв лагерь, я должна сдать своеобразный экзамен, то есть установить в нем такой режим, который превратит этих пленных в обычную рабочую скотину, и они забудут не только о непокорности, но даже о том, что когда-то считали себя людьми.
Бертина выпила рюмку коньяку и затянулась сигаретой. Ее большие синие глаза лихорадочно блестели, тонкие ноздри вздрагивали, губы были плотно сжаты.
— Тогда я не понимаю, почему именно вас назначили в этот лагерь? Ведь вы все-таки женщина, Бертина!
— Вы могли бы сказать любезнее, красивая женщина.
— Это вряд ли кто посмеет оспаривать. Тем более я. Но вы все-таки не ответили на мой вопрос.
— Боже мой, Генрих. Вы страшно старомодны, трогательно старомодны. Теперь я понимаю, почему вы выбрали в подруги жизни Лору. Самочка, которая вяжет своему хозяину теплые носки и напульсники, Маргарита с прялкою в руках, в лучшем случае маленькая актриса кабаре, с легким привкусом порока. У вас не тошнит от этого идеала добропорядочных немок? Нам, настоящим арийкам, это осточертело!
— Бертина! Это ж крамола, настоящая крамола! Вы забываете, что сказал фюрер об обязанности женщины, о ее месте в обществе?
— А, три «к». Законы устанавливаются для масс, а у каждой нации есть свои избранники, которые эти законы сочиняют. И я буду принадлежать к этим избранникам, я уже к ним принадлежу. Напрасно вы не приехали к нам в лагерь, помните, я вас приглашала. Вы бы увидели, как дрожит передо мною весь этот сброд — француженки, русские, голландки, польки, бельгийки… даже немки, оскорбившие свою расу! О, у меня были неограниченные права, и, будьте уверены, я ими воспользовалась. — Откинувшись на спинку стула, Бертина прищурила глаза, словно всматриваясь в какую-то далекую картину, возникшую перед ней, и вдруг рассмеялась.
— Что способствовало вашему дальнейшему продвижению? Ведь вы продвинулись очень быстро?
— О, просто молниеносно быстро. Я ввела кое-какие усовершенствования в систему охраны пленных и в режим для них. Кроме того, я отлично изучила вкусы своего начальства… Когда прибывала партия новых пленных, я отбирала самых молодых и красивых и знала, кому и каких направить. К концу года я была уже помощником начальника всего лагеря.
— Так вы скоро дослужитесь до генерала.
Захваченная своими воспоминаниями, Бертина не заметила ни иронического тона Генриха, ни злых огоньков в его глазах.