Генрих протянул запечатанный конверт.
Граф быстро пробежал глазами письмо.
— Это прекрасно! Это просто прекрасно, что случай привел ко мне в замок сына Вильгельма Бертгольда. Лет десять назад у нас с ним было столько общих дел. Когда вы прибыли, барон?
— Если я явился к вам сегодня, то мог прибыть только вчера. Я не разрешил бы себе даже на день отложить такой приятный визит.
— Молодость дает право на невнимание к нам, старикам, и я тем более ценю вашу любезность. Где вы остановились, барон?
— Пока пользуюсь гостеприимством гауптмана Лютца, но надеюсь, что…
— Вряд ли вы найдете что-либо приличное в нашем городишке. Я бы чувствовал себя в неоплатном долгу перед генерал-майором Бертгольдом, если б его сын не нашел пристанища в моем замке. И моя племянница Мария-Луиза тоже. Сейчас мы пройдем к ней, она вам это подтвердит.
Граф сделал движение рукой, слуга молча покатил коляску к двери. Гольдринг и Лютц последовали за нею и свернули в широкий коридор, ведущий, в правое крыло замка.
— Предупредите графиню, что у нас гости, — приказал граф горничной, которая распахнула перед ними дверь одной из многочисленных комнат.
Но Мария-Луиза появилась не скоро. До ее прихода старый граф успел поведать офицерам историю нескольких картин, украшавших стены голубой, затянутой шелком комнаты. Здесь висели полотна новейших художников, но даже после пояснений хозяина трудно было понять их смысл. Да, граф, как видно, и сам не очень разбирался в этой живописи, объяснения давал путаные и часто не мог скрыть иронических ноток, звучавших в голосе.
— Я не поклонник всех этих «измов» в искусстве, — наконец признался Рамони. — Но графиня, как все женщины, не хочет отставать от моды. Вот, кстати, и она сама.
В комнату вошла высокая худощавая женщина лет тридцати. На ней было черное узкое платье с длинными пышными рукавами из прозрачной ткани. Переступая порог, женщина подняла руки, чтобы поправить прическу, и легкая черная кисея свесилась с плеч, словно два крыла. Очевидно, покрой платья был рассчитан на такой эффект. Впрочем, как и поза графини. Мария-Луиза нарочно задержала руки у головы, прищуренными зеленоватыми глазами рассматривая присутствующих.
И в выражении лица графини, и в самих его чертах было тоже что-то неестественное: к удлиненному овалу лица никак не шли наведенные, ровные, как шнурочек, брови и увеличенные с помощью помады губы.
— Это очень мило с вашей стороны, синьор Лютц, что вы привели к нам барона! — певучим голосом проговорила Мария-Луиза и бесцеремонным взглядом окинула Генриха с головы до ног.
— Тем более, дитя, что барон — сын моего старого знакомого, — прибавил граф Рамони.
— Надеюсь, милый дядя, ты догадался предложить барону остановиться у нас?
— Я затем и привел гостей сюда, чтобы ты подтвердила мое приглашение.
— Я его не только подтверждаю, а очень прошу барона не отказывать мне и дяде! Да, да, ибо… простите мне мою откровенность, вы к ней потом привыкнете — приглашая вас в замок, я учитываю не только ваши, но и свои интересы!
— Не догадываюсь, чем могу служить, но заранее радуюсь, если это так.
— У нас тут очень неспокойно, барон, а мы так одиноки! Иногда даже страшно становится. Да, да, в нашей благословенной Италии дошло уже до того, что на собственной земле, в собственном замке приходится дрожать по ночам от страха.
— Как всякая женщина, ты, Мария, преувеличиваешь мы за надежными стенами! И если немного лучше организовать охрану… Как офицер, барон, вы бы могли нам в этом помочь.
— Я с радостью проинструктирую охрану и если нужно, то и усилю ее.
— Буду вам, синьор Гольдринг, очень признателен.
— И это все, чем я смогу служить вам, синьора?
— Я пригласила вас быть моим рыцарем. Разве этого мало? Ведь обязанности рыцаря не ограничены, — Мария-Луиза многозначительно подчеркнула последние слова.
Графа Рамони, очевидно, утомил разговор — он снова откинул голову на подушку. Заметив это, Генрих и Лютц поднялись.
— Простите, граф, что мы отняли у вас столько времени, — извинился Генрих.
— О, что вы! Это я должен просить у вас прощенья за свою слабость. Она лишает меня возможности подольше побыть в таком приятном обществе. Оставляю гостей на тебя, Мария! Покажешь барону его комнаты. Прошу, барон, чувствовать себя, как дома! А вас, синьор Лютц, надеюсь теперь чаще видеть у себя в замке!
Граф попрощался кивком головы, и лакей покатил его коляску к двери.
— Как мы теперь поступим, синьоры, поужинаем или раньше осмотрим будущие покои барона? — спросила Мария-Луиза, когда они остались втроем.
— Я думаю, что лучше покончить с делами, — заметил Лютц.
— Синьор Лютц, вы как всегда рационалистичны и деловиты! — насмешливо бросила Мария-Луиза.
— Наоборот, чересчур романтичен! Я не хочу портить вкус чудесного вина, каким угощают в замке, мыслью о такой прозаической вещи, как осмотр апартаментов.
— А это можно объединить! Я прикажу подать ужин в кабинет барона, и мы отпразднуем новоселье.
Мария-Луиза позвонила и тихо отдала распоряжения горничной. Потом повела гостей на свою половину, в левое крыло.
— Здесь живу я, а эти четыре комнаты отдаются в полное ваше распоряжение, барон: кабинет, библиотека, спальня и гостиная. Обращаю ваше внимание еще на одно удобство: эта половина имеет отдельный черный ход в парк. Вы можете приходить и уходить, не попадаясь мне на глаза.
— В таком случае, боюсь, что я никогда не буду пользоваться черным ходом!
Мария-Луиза бросила долгий взгляд на Генриха, потом таким же окинула Лютца. Она явно кокетничала с офицерами, и во время ужина. Генрих с ужасом подумал, что его обязанности рыцаря графини будут не столь уж легкими, как он надеялся.
На следующее утро Курт перевез вещи обер-лейтенанта в замок, но Генрих в этот день не видел ни хозяина, ни хозяйки — он вернулся к себе лишь поздно вечером.
Не прикоснувшись к ужину, который ему любезно прислала Мария-Луиза, Генрих быстро разделся и лег в кровать, надеясь, что сон принесет ему необходимое забытье, отгонит тяжелые мысли, которые после сегодняшней встречи с Миллером целый день не давали ему покоя. Но забытье, как и сон, не приходило; Генрих гасил и вновь зажигал ночник, который мягким голубым светом заливал все вокруг, сдвигал и раздвигал роскошный полог кровати, ложился на спину, поворачивался на бок, даже натягивал одеяло на голову, как любил делать в детстве, но все раздражало, все мешало, все только еще больше будоражило нервы.
Из головы не выходил приказ, прочитанный сегодня. В приказе главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал фельдмаршал Кессельринг почти дословно излагал уже знакомый Генриху план расправы с местным населением, который еще летом составил Бертгольд. Текст отдельных абзацев совпадал с тем, что предлагал Бертгольд. И в первом и во втором говорилось: «Всюду, где есть данные о наличии партизанских групп, надо арестовывать соответствующее количество населения данного района и в случае акта насилия, учиненного партизанами, этих людей расстреливать».
Генрих даже помнил фразу, произнесенную Бертгольдом, когда он прочитал ему этот абзац:
— Были бы заложники, а повод для расстрела всегда найдет любой фельдфебель!
Итак, план Бертгольда принят и вступил в действие. Возможно, сейчас, когда он, Генрих, лежит на этой широченной постели, утопая в пуховиках, на его родине горят приднепровские села, города, гибнут тысячи людей.
И здесь, в этом мирном уголке Италии, тоже прольется кровь невинных. Прольется у него на глазах, в его присутствии! И он ничем не сможет помочь, ничем не сможет предотвратить тех репрессий, к которым собирается прибегнуть Миллер по приказу Кессельринга. Поскорее бы уж получить весточку от «антиквара», пусть даже с самым сложным заданием.
Какой мертвенный свет отбрасывает этот голубой фонарь! Может быть, зажечь люстру и немного почитать, пока усталость возьмет свое? Генрих приподнимается на локте, и взгляд его падает на огромную картину, висящую на противоположной стене. Протянутая к изголовью рука нажимает на выключатель, комнату заливает яркий свет. Теперь можно, даже не поднимаясь с кровати, хорошо разглядеть картину. На огромном полотне художник, вероятно, запечатлел один из эпизодов Варфоломеевской ночи. Большая каменная стена дома, на которой дрожат отблески невидимого глазу пожара. У самой стены, в луже крови, старик с перерезанным горлом. Его застывшие, остекленевшие глаза с мертвым равнодушием взирают на Генриха. Возле старика стоит гигант с оголенной грудью. Левой рукой он схватил за косу молодую женщину, отвернув ее голову назад, а правую, с большим окровавленным ножом, занес над нею. Женщина прижимает к груди маленького голенького ребенка, очевидно выхваченного прямо из теплой постельки. В глазах матери ужас, мольба, нечеловеческое страдание. Она вся напряглась, старается повернуться к убийце боком, чтобы защитить ребенка. В глазах палача огонь фанатизма, звериной жестокости.
Генрих долго не может оторвать взгляда от картины. Ему вдруг кажется, что все фигуры на полотне оживают. Дрожат руки женщины, защищающей ребенка, заносит нож убийца… Нет, это не нож, а штык от винтовки — длинный, острый, окровавленный. И на убийце генеральский эсэсовский мундир. И лицо… лицо… аккуратно прилизанные волосы, подстриженные усики… Так ведь это же Бертгольд!
Немедленно снять картину! Так недалеко и до галлюцинаций. Генрих вскакивает на ноги и нечаянно опрокидывает графин с водой.
— Что случилось, герр обер-лейтенант? — спрашивает полуодетый Курт, вбегая в спальню.
— Хотел погасить свет и задел графин. Убери осколки и сними эту картину, она меня раздражает.
Когда Курт ушел, Генрих снова улегся в кровать. Теперь он испытывает жгучий стыд. Так распустить нервы! А ведь железные нервы — это его главное оружие, можно сказать, единственное оружие! И это после всех обещаний, которые он давал себе в Париже… Ну, не думай ни о чем, засни, не упрекай себя! Вот так: спокойно, удобно вытянуться на кровати, теперь вздохнуть… выдохнуть… еще раз… еще… до тех пор, пока дыхание не станет совсем ровным… И считать, один, два, три, четыре…