Нижний Яицкий городок или Гурьев уже от зимы проснулся. Ловили рыбу, коптили её. Торговали с пришедшими из степи купцами. Рыбы полно. Хлеба маловато. Теперь легче будет. Полных три корабля зерна привёз Чепкун.
Кузьма Погожев, что с двумя кораблями остался зимовать на Яике обрадовался возвращению своих. Пообнимались, выпили на всех бочонок мёда, пришлось-то по нескольку глотков, и тронулись вверх по Яику. Долгий путь впереди. Что там за Верхним Яицким городком толком и не знает никто. Степь. От края и до края. А что за степью. Да, ничего, снова степь на тысячи километров. А в ней сотни диких кочевых народов, что вечно воюют между собой, за место в этой степи, за скудную добычу в несколько овец, да несколько коней.
Экспедицию опять решили разделить. Кузьма с португальским картографом Вашкой Риберу, прозванным Ивашкой Рябым, на одной лодье, с собранной отборной командой, поднимается вверх по Яику до второго Яицкого городка. Места знакомые, карты составлены. По прибытию и небольшого отдыха кораблик идёт не спеша дальше и карту составляет. Там ведь нужно и расстояние мерять и на листки всё это зарисовывать. Основной же состав экспедиции, все четыре судёнышка вскоре должны Кузьму догнать. Нормальный план. Их, конечно, на обратном пути несколько раз обстреляли из луков какие-то степняки, но получив в ответ залп из мушкетов, с гиканьем и свистом уносились к себе в степь. Потеряв убитыми половину.
Река Яик за зиму ничуть не переменилась, как петляла в прошлом году, так и в этом продолжала петлять. Опять проплывёшь вверх чуть не полдня, а смотришь, оказываешься всего в сотне метров от места, где проходили утром. Если бы вынесли лодью, да перетащили посуху, то быстрее бы точно получилось. Ну, это так Погожев бурчал про себя. Гружёную-то лодью не шибко пронесёшь двести метров. А если разгружать, да снова загружать, то и не будет выгоды во времени. Так и плыли, как и в прошлый раз. И опять их один раз попытались с берега степняки стрелами закидать, затаились в камышах. А Кузьма учуял, лошадь всхрапнула. Приготовились и только первые стрелы вылетели из прошлогоднего камыша, как казаки всем бортом залп дали. Попали в кого-то уж точно, там завизжали, завыли, и больше играться со стрелками своими не решились.
Весной плыть всё же было легче. Яик запомнился перекатами. Иногда за день приходилось по три четыре раза выбираться из лодьи и перетаскивать её через мель. Теперь по половодью это совсем редко встречалось. Иногда за целый день ни одного переката. И берега снова были пустынны. Ни башкир, ни ногаев, ни каких либо других степняков не было видно. Теперь зато была твёрдая уверенность, что в пяти сотнях вёрст на север есть этот самый Верхний Яицкий городок.
Плыть, вообще, было не в пример легче. Одолевшая их в прошлую осень мошка ещё не пробудилось, а то ведь тогда все лица в кровь расчесали, вдохнуть нельзя было, чтобы не проглотить несколько мошек.
Прибыли, вон он полуостров, образованным рекой Яик и её довольно полноводным притоком Чаган, А вон и городок, что огорожен вполне себе высоким валом из земли вперемешку с каменюками большими и даже ров неглубокий вырыт. Крепость! Их ждали. Видно разведка донесла, что вверх по реке кораблик идёт. Ну, и обещали ведь по весне вернуться — хлебушка привезти.
На пригорке стояла бочка с брагой хмельной и на траве весенней зелёной были расстелены рушники, скатёрки, даже ковры лежали. Погуляли. Послушали новостей друг у друга.
- А как вы-то сюда перебрались, есть ли карта какая, — спросил Кузьма.
Богдан Барабоша за зиму сдал. Да и лет-то не мало атаману. Далеко за полсотню, раз участвовал в походе в 1584 году, когда несколько сотен донских и волжских казаков захватила земли Ногайской Орды вдоль реки Яик. Там шестнадцать лет, да тут двадцать пять. А ведь уже атаманом был Богдан.
- Мы шли вдоль реки Камелик, так её местные называли. Долгонько. Уже и не скажу сколь. Потом на нас напали ногайцы, и мы повернули на юг, а вскоре вот сюда и вышли.
- И далече до той реки? — полюбопытствовал Кузьма.
- Вёрст тридцать, может чуть поболе, мы в ту сторону редко ходим, там кочевий нет.
- И можно по реке этой Камелик до Волги доплыть?
- Ну, сначала-то ручеёк, долгонько. А вот потом нормальная река, на таких судах, как у вас вполне идти можно.
Кузьма рассказал про этот разговор Ивашке Рябому — картографу. Зря ведь, ей богу. Тот упёрся, тридцать вёрст ерунда, нужно обязательно этот путь на карту нанести. Ну, а что, может и прав испанский картограф. Попросили у Богдана проводника, тот в благодарность за привезённый хлебушек тоже расщедрился и лошадей выделил и десяток провожатых. Два дня туда, да два дня назад, чтобы на ручеёк посмотреть. А с другой стороны, их ведь послали карты составлять. Так найденный путь из Волги к реке Яик разве не важная новость.
Вернулись как раз к прибытию Чепкуна с остальным отрядом. Отдохнули денёк и вновь в путь. Яик почти сразу свернул на восток, и петлять ещё больше стал. Плывёшь целый день, а Ивашка потом и говорит на привале прошли десять километров ваших. Да, что же это такое. Почти три недели так-то плыли то вверх, то вниз, по нарисованной гишпанцем картинке. А вот когда река снова пошла на север, то и прямее сразу стала. Ничего, доберёмся, найдём эту гору Магнитную.
Событие шестьдесят шестое
Фома Кантакузин бывший посол Блистательной Порты в Московии уже год жил в Вершилово. Сам Фома был православным греком — «фанариотом», то есть византийцем и официально считался потомком императоров Второго Рима (Константинополя).
Две его дочери Феодора и Елена были грамотными. Они умели писать и читать на двух языках: греческом и турецком. Даже счёт им преподали. Для девочек это и так был перебор. Однако Фома сыновей не имел и решил, что лишним не будет, станут ему, потом помогать, письмо составить али челобитную написать.
В Вершилово по приезду отправили всех в карантин, обследовали и ничего страшного не нашли. Баня для грека и жителя Стамбула экзотикой тоже не была. Выше температура, не смертельно. После карантина Фоме выделили терем в несколько отдельно от самого Вершилова стоящем поселении для учёных. С ним встретился Михаэль Мёстлин — Президент Академии и учинил настоящий допрос с целью выведать, а какими такими знаниями обладает новое приобретение князя Пожарского. Разочаровался немчин. Ни математикой, ни астрономией, ни даже алхимией Фома не занимался.
- Зачем же тебя пригласил Пётр Дмитриевич? — приставучий же немец.
Фома о том, что Пётр хочет обженить его младшую дочь Елену со своим меньшим братом Иваном говорить не стал. Ни к чему это учёному знать, это не наука, а политика. Нужно будет ему узнать об этом, вот вернётся Пётр Дмитриевич с польского похода, тогда и скажет.
- Князь Пожарский хотел, чтобы я передал знания о жизни Турецкой империи об обычаях Стамбула, о всяких подводных течениях и интригах в Блистательной Порте и во дворце самого султана, — осторожно проговорил Фома.
- А насколько хорошо, ты грек знаешь греческий язык и турецкий?
- Оба языка я знаю. Могу, и писать, и читать, и даже стихи составлять. — Надо сказать, что разговаривали они с помощью толмача монаха, что знал, и немецкий, и греческий.
- Хорошо, Фома Кантакузин, я принимаю тебя в Академию. Будешь преподавать тем, кого отправит к тебе Пётр Дмитриевич турецкий язык, учителей греческого у нас хватает, но может и знание этого языка пригодится. Что же до прочих твоих знаний, то пусть князь сам разбирается, кого и чему ты будешь учить. Сам же учи русский язык, а с октября и дети и ты пойдёте в школу. Попробуй пока девочек хоть немного русскому научить, у тебя три месяца есть много успеть можно. Им же легче в первом классе будет.
- Может, и учителя посоветуешь, почтенный Михаэль?
Посоветовал, стал ходить к ним парнишка увечный, его монахи привезли из Киево-Печорской лавры. Он владел и греческим и латынью и русским. Хроменький был.
Жизнь в Вершилово от его Стамбульской сильно отличалась. Здесь всё открыто. Ходи куда хочешь, занимайся, чем можешь. И никто на тебя пальцем не показывает. Даже дочери могли в одиночку по улицам ходить ис однолетками играть. В Блистательной порте же всего нужно бояться, написал кто-то ложный донос на его дядю Михаила Шейтаноглу Кантакузина и его вместе с братом — отцом Фомы — Андроником казнили в Фанаре в 1595 году. Фома тогда ещё молодым совсем был.
Дядя был очень богат. Он имел монополии на меховую торговлю с Москвой, одна только которая приносила ему годовой доход в 60 000 дукатов. Так кроме того ещё и владел прибыльной монополией на соледобычу в Анхи́але. Позавидовали, оболгали. Раз, и нет головы.
Совсем уж ангелами русских тоже считать нельзя. Одни их казаки чего стоят. Среди людей, что сопровождали Фому с семейством в Вершилово, был и один турок. Он, думал, что Кантакузин посол и напросился сопровождать его до Москвы. Сложное дело было там у него. Сыновей хотел из плена вызволить.
По прибытии в Вершилово занесли его в списки, как «турченин» Гаджи Муглы Терсень — «ареиз». Фома ещё в бытность свою послом заметил, что в Москве умышленно коверкают иностранные имена и другие слова. Понять, зачем это делается, ни тогда, ни сейчас бывший посол не мог. «Ареиз» — это так писцы Посольского приказа записали турецкое «рейс», что переводится как «корабельщик», а в Вершилово звучало бы как «капитан». Чем «ареиз» лучше «рейса», тем, что произносить сложнее? Почему «турченин», а не турок? Да, бог с ними с писцами. Гаджи Муглы такую историю Фоме поведал, когда в сопровождающие напрашивался.
Едет он разыскивать своих сыновей — их захватили донские казаки во время морского набега. Действительно, Фома сам этим делом занимался, несмотря на прямой запрет царя, чтоб «турского салтана не задиралися, и на море не ходили» — донские атаманы отправились в ежегодный морской набег. У берегов Крыма они разорили город Гёзлев (будущую Евпаторию), а потом, объединившись разбойниками из Запорожской Сечи, и отправились к противоположному берегу Чёрного моря, грабить Трапезунд. Пограбили они портовый город знатно, хоть и сами понесли потери. На обратном пути совместная казачья флотилия захватила у берегов османской империи немало турецких торговых судов. Именно у Трапезунда в казачий полон и угодили малолетние сыновья «корабельщика Гаджи Муглы», которых русские записали как «Садий да Агмут».