Жизнь оказалась пустой. И эту пустоту снова заполнило то, что я называю фронтовой ностальгией. Я знала, как нужна ТАМ, и привыкла быть необходимой, и мне уже было трудно обходиться без сознания этой необходимости. А кому я нужна здесь, я, бездарь, невесть что возомнившая о себе?..
Промаявшись так около месяца, пошла в военкомат со слезной просьбой – направить меня на фронт. Послали на медкомиссию. Волнуясь, спрашиваю после рентгена легких врача: «Что, плохо?» А он, бедняга, с виноватым таким видом отвечает: «Нет, все в порядке», – думал, наверное, что огорчит меня своим ответом…
И вот я, снова в погонах старшины медслужбы, еду в городок, где стоит на переформировке 1038-й КСАП – Отдельный калинковичский самоходный артполк. Калинковичи – тоже белорусское Полесье. Значит, были соседями. Но среди самоходчиков много совсем зеленых, не нюхавших пороха, только что с курсантской скамьи. Чувствую себя рядом с ними старым солдатом, хотя они мои сверстники. Юнцы с уважением косятся на красную нашивку за ранение.
Командир санвзвода – пожилой мужчина, доброжелательный и деликатный. Но, к сожалению, пьет отчаянно. (Говорят, всю его семью заживо сожгли в Белоруссии фашистские каратели.) Упившись, мирно ложится спать в нашу палатку, а я караулю, стараясь уберечь от начальства.
И вот – не уберегла. Дорвавшись до спирта из НЗ, заснул мертвецким сном, а в это время в санвзвод заявился какой-то генерал от медицины.
Расталкивали храпящего военфельдшера – не растолкали. И откомандировали куда-то бедолагу. Жаль…
Взамен объявился молодой и отнюдь не симпатичный. Подобострастный с начальством, высокомерный с подчиненными. Ну, посмотрю на него в бою – там лакейские качества не пройдут. Нового фельдшера прозвали в полку «Палеодор» – за привычку напевать в хорошем настроении «Палеодор, смелее в бой!»
Кроме меня в полку есть еще одна девушка-санинструктор – Лена. До войны – грузчица. Высоченная, широченная, из тех, про кого говорят «неладно скроен, да крепко сшит». Ее все называют «большой старшиной», а меня «маленькой старшиной» – по сравнению с ней я, которую по довоенным «доакселератским» меркам считали рослой, кажусь малюткой.
Повар тоже девушка. Раскормленная, избалованная, нагловатая. Успела обидеть старого военфельдшера. Взяла на танцы его офицерские брезентовые сапожки, да так и «позабыла» их отдать. А он стеснялся спросить…
Теперь сапожки эти обтягивают толстые икры Лидки, напоминая мне о бедном фельдшере.
И конечно, меня раздражает, что она охотно принимает дежурные офицерские ухаживания. Из-за таких вот тыловых потаскушек и родилась оскорбительная кличка «ППЖ» – «полевая походная жена»…
Мне и Лене выдали темно-синие комбинезоны – точно такие, как в санитарной дружине. Но тогда, в самом начале войны, я и не знала, что они – танкистские. Не знала и того, что от танка самоходка отличается лишь тем, что не имеет крутящейся башни – для того, чтобы выстрелить в нужном направлении, самоходная пушка должна развернуться сама.
В начале августа наш полк погрузился в эшелон, на открытые платформы. Боевые расчеты находились в самоходках, штабные и спецслужбы – в своих машинах.
Нам дали зеленую улицу, и мы молниеносно долетели до Прибалтики.
Я как бы продолжала свой путь на запад в том же направлении, в каком его начала, – Третий Белорусский фронт, продвинувшись летом вперед, стал фронтом Прибалтийским.
Выгрузившись на латвийской земле, полк пошел дальше своим ходом – на гусеницах и колесах. Сидя в удобной санитарной машине, я чувствовала себя словно на пикнике.
Вообще быт самоходчиков оказался неизмеримо легче, чем быт пехотинцев: ни изматывающих пеших маршей, ни окопной грязи с сопутствующими ей «автоматчиками». Но я тосковала по пехоте – сердце мое осталось там…
Первое, что меня удивило в Прибалтике, это огромное количество техники – и нашей, и вражеской: самолетов, танков, русских «катюш», немецких «андрюш», или «скрипачей» (шестиствольных минометов).
(Впоследствии я узнала, что плотность фашистского огня под Ригой превосходила даже плотность огня под Берлином…)
Снова встреча со смертью, пока еще вражеской: трупы немцев во дворе бывшей сельской школы. Все они в нижнем белье, у всех кровь на животе – должно быть, при неожиданной ночной атаке выскочили в чем были и попали под пулемет…
Ход нашей колонны замедляется. Вчерашние курсантики бледнеют. «Большая старшина» машинально матерится. Баранка в руках нашего шофера ходит ходуном, машина вихляет из стороны в сторону. Фельдшер истерически кричит на шофера.
Прямо с марша батареи вступили в бой…
Хотя было ясно, что фашисты обречены, сопротивлялись они неистово. И на что надеялись?.. Правда, в своих листовках немцы кричали о каком-то новом сверхмощном оружии, которое изменит якобы ход войны. Мы тогда думали, что это просто блеф. Теперь знаю, что речь шла о создании атомной бомбы…
И под конец войны, в августе сорок четвертого, здесь, в Прибалтике, некоторые населенные пункты переходили из рук в руки по нескольку раз. Шли уличные бои. Отступая, фашисты ставили в домах мины с часовыми механизмами – на такой мине подорвалась повариха Лида, искавшая повсюду «трофеев». Осталась без ноги – второй брезентовый сапожок (память о старом фельдшере) так и не нашли…
В наступлении убитых и раненых было не меньше, чем при отступлении.
И все-таки мы дышали совсем другим воздухом – воздухом приближающейся Победы.
Очень скоро я поняла, что наша санитарная машина, идущая во втором эшелоне, во время боя никакой пользы не приносит.
Те раненые, которым удавалось выскочить из загоревшейся или просто подбитой самоходки, долгое время оставались без помощи. Хорошо еще, если рядом оказывалась пехота.
Я попросила военфельдшера отпустить меня в батареи. Он охотно согласился. И я стала передвигаться во время маршей на броне, что было прекрасно, а во время боя – внутри самоходки, что было ужасно.
В этой тесной металлической коробке всегда стоит такой грохот, что не разберешь, когда бьешь ты, а когда – по тебе. Машина каждую минуту проваливается в очередную воронку, окоп, яму, и кажется – все, подбили… Стреляющая самоходка наполняется пороховым дымом, думаешь – горим.
Часто карабкаясь на броню прямо на ходу, я с ужасом поняла, как уязвима самоходка для нетрусливого хладнокровного врага: взобрался сзади, подполз к смотровой щели, и бросай туда гранату либо строчи из автомата.
А как они горели, эти «коробочки», как горели! Вот уж не думала, что сталь может так полыхать!
Редко кому удавалось выбраться. Через верхний люк нельзя – по горящей самоходке обычно лупят вражеские автоматчики. Нижний, аварийный люк, как правило, намертво заклинивается, упершись в землю.
Нет, честное слово, в пехоте воевать все-таки легче!
Да и присутствие медика в самоходке, которая ведет бой, бессмысленно, даже вредно, как присутствие каждого лишнего человека.
К тому же все другие экипажи уже не могут рассчитывать на помощь санинструктора.
Я придумала свою тактику. Доезжала с ребятами до исходных позиций, потом спрыгивала с брони и, сколько это было возможно, шла следом. Затем действовала как в пехоте. Соответственно обстановке. Тяжело раненных перевязывала и оттаскивала в безопасное место, чтобы затем организовать их эвакуацию в тыл. Тем, кто мог идти самостоятельно, указывала дорогу до ближайшего пехотного медпункта. (Со своей санитарной машиной я так и не сумела наладить связь – нашего военфельдшера нельзя было заставить приблизиться к передовой…)
«Командир не должен подвергать себя пуле или осколку», – повторял он не единожды. (Любил человек красиво выражаться.) Вот тебе и «Палеодор»! Вот тебе и «смелее в бой»!
Таким образом, я вроде бы снова оказалась в своей дорогой пехоте. Но при этом имела еще и привилегии: большие переходы делала на броне, могла в часы затишья подскочить во второй эшелон, чтобы помыться или, как тогда образно выражались, «храпануть минут шестьсот» где-нибудь под крышей.
Я поймала себя на том, что уже не лезу на рожон. А о пресловутом «любопытстве», когда я могла выскочить под снаряды только для того, чтобы посмотреть, как они рвутся, не было и речи. Насмотрелась…
К тому же оказалось, что труднее всего умирать именно накануне Победы. Каждый остро чувствовал это…
Лена, «большая старшина», трусиха и страшная матерщинница, вдруг безответно влюбилась. Предмет ее любви – командир самоходки Леша – даже немного побаивался этой неуклюжей гренадерши, обходил стороной.
А когда Лешу послали на опаснейшее задание – разведку боем, Лена влезла в его самоходку и не захотела выходить обратно.
Машина была подбита противотанковой пушкой, загорелась. Боевой расчет, выбравшийся все-таки через нижний люк, был расстрелян фашистскими автоматчиками. А Лену схватили и замучили.
Мы поняли все это, когда, продвинувшись вперед, нашли то, что осталось от самоходки, и то, что осталось от экипажа.
Лену я узнала только по знакомому комбинезону – хорошо помнила черную заплату, пришитую белыми нитками. Да еще по пряди ее рыжих жестких волос, почему-то зажатых в кулаке…
А скоро я и сама близко познакомилась с фашистами.
Полковая разведка притащила «языка». Перед тем как передать его в штаб, ребята попросили меня «чуток отремонтировать фрица».
«Фриц» – молодой обер-лейтенант – лежал на спине с закрученными назад руками. Светловолосый, с правильными резкими чертами мужественного лица, он был красив той плакатной «арийской» красотой, которой, между прочим, так не хватало самому фюреру. Пленного даже не слишком портили здоровенная ссадина на скуле и медленная змейка крови, выползающая из уголка рта.
На секунду его голубые глаза встретились с моими, потом немец отвел их и продолжал спокойно смотреть в осеннее небо с белыми облачками разрывов – били русские зенитки (разрывы немецких снарядов были черными).
Что-то вроде сочувствия шевельнулось во мне. Я смочила перекисью ватный тампон и наклонилась над раненым. И тут же у меня помутилось в глазах от боли. Рассвирепевшие ребята подняли меня с земли. Я не сразу поняла, что случилось. Фашист, которому я хотела помочь, изо всей силы ударил меня подкованным сапогом в живот…