м тот ропот не слушал и молодцев своих в обиду не давал. И не потому, что боялся он без них шагу ступить, просто не о себе ему теперь думать надо было – о земле своей. Было их у отца трое сыновей. Да старший еще в малолетстве умер, а младшего, любимца общего, в первом же бою кварская стрела к ногам Любима бросила. Как он тогда умом не тронулся – до сих пор не знал.
Вот и был Любим после смерти отца один за всю свою землю в ответе, вот и старался от случайных стрел за заслоном воинов укрыться. Хотя бы до поры, пока Миролюб не подрастет. А до этого ждать ох как долго: мал еще мальчонка. И такой же он солнечный да развеселый, как брат меньшой был. Оттого-то Любиму порой и страшно становилось, оттого-то и хотелось судьбу переиграть да побольше времени Миролюбу выгадать, чтобы успел и вырасти, и полюбиться, и научиться чему, а не как малой…
Любим видел, что мамки свирские девок попрятали, точно и нет тех в городе. Только он со своими молодцами еще и треть города не посмотрит, как девки-то задними дворами да огородами сбегут. Запретное-то – оно слаще. А родительский ропот?.. Ну, так это испокон веков было. Любим и сам порой княжеским правом пользовался. Правда, редко так выпадало, чтобы там, где он бывал, находилась девка краше его Милонеги. Уж даже челядь судачила: мол, княжич молодой будто присох к жене. Даже отец, пока жив был, головой качал. Да не присыхал Любим к Милонеге. Просто все равно ему было. Не ведал он отродясь, что за невидаль – любовь эта. Как знал с детства, что у него нареченная есть, так и забыл о том думать. Раз есть, то уже есть. Зачем еще искать-то? К тому же по душе пришлась Милонега. Не было всех тех выдумок, про какие гусляры поют, просто ладили они добром.
И думал Любим в тот день все о неважном. Даже не про кваров, не про подати. Сначала все про щенков тех свирских да про оскаленную суку, а после почему-то про брата убитого.
А потом… Брат-то меньшой, несмотря на жизнь короткую, влюбиться успел. Да не полюбиться с девкой какой, а, как сам говорил, «взаправду». Любим над ним до слез хохотал, пока тот в тайне своей признавался, все на дверь косясь, как бы отец не прознал. Куда там на всю жизнь влюбиться-то ему было в четырнадцать весен? Но ведь не обманулся постреленок. Так и вышло, что на всю жизнь. Через три седмицы после того разговора Любим ему грудь пробитую куском плаща своего перетягивал да шептал глупое. Все про любовь его курносую, что ждет-де, да не может он так ее подвести. А малой все пытался сложить в улыбку губы бескровные, да только глаза уже не на Любима смотрели – в небо. И вот вспомнил это Любим, когда захотел сына воеводиного поглядеть. Знал, что тот ненамного старше его Миролюба.
Всеслав заметно напрягся, но кликнул воинов. Правда, объяснил потом, что Радимка с коня свалился и зашибся немного. Посланные воины принесли мальчонку на руках. Кудрявый, черноглазый – точно на Миролюба похожий – с перевязанной худой ручонкой. Встал, неуклюже поклонился, поприветствовал как полагалось. Хоть и видно было, что слезы еле сдерживает: стоять на зашибленных ногах больно. Но не заплакал. «Добрый воин будет», – мельком подумал тогда Любим, а потом это случилось. Как его малой там говорил? «Как увидел ее, так дух вышибло»?
Вот и у Любима вдруг дух вышибло. Сперва думал: оттого, что малец, которого воин уже из дружинного двора вынес, дернулся в крепких руках, да Любим решил, что тот дите уронит. Уж потом понял, что это от другого. Просто воеводина жена за воротами ждала да к сыну руки протянула – по вихрастой голове погладить. И подумать Любим тогда не успел, как губы сами сказали:
– А что ж ты, воевода, с милушкой своей не знакомишь? Покажи ту, что такого доброго воина родила, – шутливо проговорил он.
И наверное, до конца дней своих будет помнить, как улыбнулся скупой на эмоции Всеслав да ответил:
– Отчего же не познакомить, князь? – и кликнул: – Улеб, обожди там с Радимкой, князь с Добронегой познакомиться хочет.
И снова дрогнуло что-то от имени простого. Добронега.
Он еще мог сказать, что помутилось что-то в голове, привиделось – не бывает такой красы. Да только, видно, посмеялись боги над ним за его жизнь беспечную да за то, что над малым потешался: «Нету любви той! Выдумки всё! Вон один раз обнимешь свою курносую покрепче, да и пройдет все». А тот в ответ полыхал ушами да злился. Позже Любим думал, что, может, и не так уж неправ он был в тот день. Может, это все оттого, что так ни разу обнять ее и не доведется.
И словом-то они не перемолвились толком. Добронега поздоровалась спокойно, без смущения. Только видно было, что мыслями она за воротами, где сын. Да и ушла почти сразу, забрав с собой покой Любима. И стал он с той поры частым гостем в Свири. Квары в том невольно помогли – лезли, окаянные, будто медом им намазано. Всеслав недоумевал, верно, пару раз даже говорил: «Своих людей хватает, князь, не волнуйся. Вон отец твой не волновался».
Тогда Любим в первый раз понял, что ненавидит Всеслава. За речи эти правильные – нечего было князю в Свири делать, без него управлялись; за улыбку эту спокойную, словно он, князь, ребенок несмышленый, воевода, дескать, лучше все знает. А главное – за то, что пытался он у Любима Добронегу отобрать. Даже ту малость, что была: встречи эти редкие, крохи внимания. Уж он и подарками Радимку заваливал, и вертлявую младшую дочь Всеслава терпел, хоть не нравилась ему девчонка жутко, да ничего не помогало. Была Добронега приветлива, добра, да и только. Но Любим верил, что еще чуть-чуть побудет рядом, еще один взгляд она на него бросит – и у нее тоже дыхание перехватит. И тоже на всю жизнь, сколько бы та жизнь потом ни продлилась.
А потом Всеслав что-то заметил, хоть и был Любим осторожен и спокоен. Это он умел. Его сызмальства слишком спокойным для ребенка считали. А уж с годами и подавно мало что могло выбить его из колеи. Ну, разве что была тьма в памяти, когда малой к Перуну отошел. Но это давно было, Любим верил, что позабыл.
А однажды Всеслав молвил:
– Князь, поговорить с тобой хочу. У меня здесь воинов полный город. Они одного слова моего слушаются, но тяжело мне уже их сдерживать. Охрана твоя всякий стыд потеряла. Не княжеских кровей они, чтобы в любой дом входить да девок наших брать. Образумь их, князь, пока беды не вышло.
Смотрел тогда Любим на Всеслава и думал о том, что впервые слышит такую долгую речь от него, да еще думал, кто ему узор на рубашке вышивал. Еще от матери осталась или уже жена пальцы иглой колола? Да еще думал, что Стремна здесь ревет почти как беспокойное море. Да о чем только не думал, чтобы гнев свой загасить. За все эти месяцы, в каждый свой приезд Любим ни разу не воспользовался своим княжеским правом, хотя мог войти в дом воеводы и взять ту, что ему по нраву. И не сделал бы ничего воевода, а коли бы попытался, так на то охрана у Любима есть. А чужой бы не вмешался в это, хотя бы и кулаки чесались, потому что древнее оно – право княжеское. А то, что его молодцы заскучали да разошлись в Свири… так они в той Свири больно частыми гостями стали. Двое вон даже жен себе взяли, а Всеслав смеет ему, Любиму, указывать! И стала накрывать пелена, как тогда, когда смотрел в застывшие глаза малого. В синие-синие. Почти такие же, как ее. Попробовал успокоиться тогда Любим, почти получилось, да увидел на воеводином запястье кожаный плетеный оберег и подумал снова о той, что его сделала, и вырвалось тогда злое:
– Прекратят, воевода. Только не обессудь, я вместо них правом княжеским воспользуюсь. Да в твой дом войду.
Застыл Всеслав, будто стужей его приморозило. И все смотрел безмолвно, только грудь под рубашкой ходуном ходила. А Любим ненавидел его в тот миг всей душой за то, что тот еще смеет думать, кого отдавать в жертву, ее или кучу безымянных девок. Смеет еще сомневаться в выборе, подлец! И когда уже князь сам едва не заорал в лицо воеводы: «Как ты смеешь еще думать?!» – Всеслав ответил, с трудом разжимая зубы:
– Ее не получишь.
И ушел тогда князь с берега Стремны, а в голове колоколом звенело: «Ее не получишь». А черное, злое, уже застлало разум. Осталась только мысль о том, что ошибается воевода. Он – князь, и он все получит.
Как добрался до воеводиного дома, Любим не помнил. Помнил только, что охрана его была за спиной.
Добронега стояла, склонившись у стола, за которым сидела измазанная кашей младшая дочь воеводы. И снова как кипятком окатило: тот посмел привести в дом меньшицу! Посмел, когда у него уже была она!
Любим помнил, как Добронега подняла взгляд и вмиг отшатнулась. И как подхватила на руки перепачканную девчонку. Помнил, как что-то выкрикивал ей в лицо, а девчонка ревела так, что в ушах звенело. Помнил испуг в синих глазах и то, как скользили по плечам тугие черные косы, когда Добронега качала головой. Отказывала… Она отказывала ему!
А потом Любим помнил чью-то хватку на плечах. Обернулся с единственным желанием убить того, кто смеет его сдерживать, и увидел воина, которого воевода называл Улебом. Едва успел крикнуть своим, чтобы того убрали с дороги, как появился сам воевода. Чернота разом спала, и звенеть в ушах перестало. Только слышно было, как орет девчонка на руках Добронеги. И сказал тогда Любим спокойно:
– Либо моей будешь, либо вдовий наряд примеришь.
А Добронега отшатнулась к печи и испуганно посмотрела на Всеслава. И был миг, когда она готова была шагнуть к нему, Любиму, но вмешался все тот же Улеб:
– Злое ты задумал, князь. Вся Свирь встанет.
И отступил князь, ненавидя эту правду, и тем же днем уехал из Свири.
Боги не преминули наказать его, когда две седмицы спустя оказался в его доме старый хванец. Князь принял его сперва приветливо, потому что с детства слышал об этих чудесниках столько всего, что сам чуть не богами их считал. Да только хванец тот, едва наедине остались, молвил:
– Зло рядом с тобой, князь. Зло, что на другое зло ответит. И оно сына заберет.
Рассмеялся тогда Любим, но на душе от слов тех осадок остался. Велел принять хванца как доброго гостя, но больше старался с ним не видеться. А еще Миролюба охраной окружил, точно как себя. Не понимал малец, отчего раньше можно было одному в рощу бежать, а теперь только во дворе да только с воинами за плечами. Но не мог Любим те слова из головы выкинуть.