Первый шаг сделан – представлена прелесть богатства.
Но у женщин, даже у тех, которых может прельщать богатство, есть еще другая, более дорогая, вещь: честь, целомудрие…
Нужно разбить и эту брешь.
Что такое честь?
Доброе имя перед общественным мнением и в особенности перед своим мужем.
Но ведь только четыре стены будут свидетелями наших отношений, говорит обольститель, а стены – немы: не бойтесь, они никогда не изменят…
Но и этого мало: честная женщина должна колебаться, в особенности когда не любовь влечет к человеку, а человек этот средствами старается сбить ее с долга.
«Чего же вы боитесь? Вы знаете, что людская природа так устроена, что некоторые грехи, совершенные женщиной по выходе честною замуж, могут быть прикрыты?!»
Я сомневаюсь, чтобы 18-летняя женщина, 5 месяцев назад вышедшая замуж, могла так ловко лгать, передавать так естественно историю, которая известна всем нам, – как обманывают мужчины честных женщин!..
Елизавета Александровна, как порядочная женщина, обратилась с жалобой к мужу.
И здесь является естественный факт: ее оскорбила та вольность, которую позволил Гольдсмит, поцеловав ей руку.
Но муж благоразумнее ее и говорит: здесь нет ничего дурного – может быть, это сделано из чувства благодарности за твои заботы о ребенке!.. Известно, что в некоторых классах общества целование руки женщины считается только вежливостью… Заводить из-за этого историю – преждевременно, говорит муж.
Но Гольдсмит счел долгом идти кверху и от руки добрался до шеи…
Этот факт – движение к шее – также был передан мужу.
Муж не нашел в лексиконе света такого обыкновения, чтобы можно было целовать шею посторонней женщины, и он решился отомстить.
Разбойничьи, грабительские идеи начинаются, так как человеку нужны деньги, и он обдумывает, где бы достать их.
Здесь же на первом плане желание не достать денег, а как бы наказать человека, отучить от известного дома.
Есть пословица, что известных людей можно добить не дубьем, а рублем…
И действительно, в наш девятнадцатый век, век меркантильных интересов, рублем можно задеть всякого за живое.
Почему же не наказать рублем человека, который считал в деньгах все величие, желал даже обольстить ими женщину, наказать не потому, чтобы для нас был дорог рубль, а чтобы показать, что нельзя вторгаться в чужой мир безнаказанно?!
Обыкновенно разбойник, вор, задумав разбойничать, воровать, идет на место преступления; здесь же предполагаемые разбойники и грабители остаются дома, а жертва приезжает к ним.
Жертва эта входит в кабинет и начинает разговор. Как этот разговор перешел в драку и как появились обязательства – история темная, которую может разъяснить Гольдсмит, а если его объяснения недостаточны, то – подсудимые.
По утверждению Гольдсмита, на него напали подсудимые, потребовали подписания обязательств и тут же вытащили 2 000 руб.
Неправдоподобность этого последнего заявления ввиду того, что 4 000 руб. остались целыми в кармане, когда грабители обшаривали свою жертву, достаточно разъяснена обвинительною властью, так что едва ли вы можете дать какую-нибудь веру этому заявлению об ограблении 2 000 руб.
Это заявление Гольдсмита дает мне право сказать: нельзя губить целую жизнь подсудимых на основании слов такого недостоверного свидетеля, которому верить отказываются даже во имя здравого смысла.
Значит, Гольдсмит – недостоверный свидетель события…
Обратимся к другому источнику – к показаниям братьев Бострем.
Они говорят, что между ними и Гольдсмитом происходила драка, драка вследствие оскорбления, нанесенного Гольдсмитом жене одного из Бострем. Дело началось из-за этого. Цели приобрести во что бы то ни стало денежное обязательство у них не было. Обязательство это появляется как путь к соглашению, – чтобы г-н Гольдсмит не был опозорен публично, чтобы до сведения лиц, от которых зависело его положение, не было доведено об обстоятельствах, его компрометирующих.
На это указывают, между прочим, следующие факты: обыкновенно получение обязательства есть последнее действие грабежа, насилия, и потерпевшее лицо сопротивляется до последней степени.
Здесь же происходит предварительно спокойный разговор о замене одного обязательства другим, и обнаруживаются до того добрые отношения, что Гольдсмит находит даже нужным успокоить господ Бострем, боясь, что они раздумают воспользоваться документами: я, говорит Гольдсмит, дал им документ и успокаивал их, что деньги отдам.
Для чего делалось это?
Для того чтобы явиться к следователю и накрыть противников.
Года два назад наше общественное мнение сильно возмущено было подобными фактами: известные чины полиции, узнав, что такое-то лицо желает совершить преступление, вместо того чтобы остановить его на приготовлении или на покушении, выжидали, пока совершится преступление, чтобы накрыть преступника и получить похвалу, награду.
Почтенный наш товарищ не принадлежит к этому сословию – он не нуждается в какой бы то ни было награде; но у него была другая цель: он желал отомстить людям, которые подрались с ним.
Он дает им денежное обязательство, но боится, чтобы они не раздумали, и поэтому старается успокоить их, чтобы они – например, но совету жен, – не отказались от злого дела.
Ей богу, мне кажется, что если здесь совершено было преступление, то совершению его усердно помогало само потерпевшее лицо…
Затем защитник перешел к изложению доказательств того, что между г-ном Гольдсмитом и женой Оскара Бострема действительно существовали те отношения, о которых упоминается выше.
Об этих отношениях показывают: Елизавета Александровна Бострем и кухарка Матрена Федоровна.
Гражданский истец не доверяет г-же Бострем, потому что она как существо, очень близкое своему мужу, готова показать в пользу него неправду.
Не верьте ей, – говорит гражданский истец, – если она плачет; не верьте, если в ее голосе слышится правдивость; не верьте даже тогда, когда ваше сердце начинает верить.
Но источник правды есть сердце; если ваше сердце говорит вам, что такой-то человек говорит правду, то, значит, так и есть… Отказаться от этого – значит, отказаться от очевидной истины…
Затем противная сторона говорит: не верьте кухарке, что для нее показались подозрительными продолжительные свидания Гольдсмита с Елизаветою Бострем, потому что разве свидание кума с кумой – вещь редкая?..
Я не спорю, что кум с кумой могут видеться, но когда эти свидания очень часты, то у нас даже есть пословица, что они опасны.
Если бы кума молчала, то наше сомнение разрешилось бы в пользу Гольдсмита; но ввиду заявления Елизаветы Бострем следует думать, что, кроме духовного родства, в отношениях Гольдсмита к куме было еще нечто другое. По свойству человеческой природы всегда возможен переход из мира духовного немного к миру реальному, и вот этот-то реальный мир и выяснился в том факте, который видела кухарка.
Противная сторона ссылается на кормилицу, которая действительно, говорит, что Гольдсмит никогда не бывал более пяти минут у г-жи Бострем.
Но вы припомните, что кормилица – чешка, которой не с кем слова было перемолвить; вероятно, она была поставлена в такие условия, что весьма редко выходила из своей комнаты и потому не могла знать, подолгу ли оставался г-н Гольдсмит у г-жи Бострем.
Но если действительно со стороны Гольдсмита было ухаживание за женой Оскара Бострема, то взятие с него денежного обязательства не есть ли факт нравственно безобразный, ради которого нужно отвернуться от подсудимых, и не доказывает ли этот факт преступления, в котором обвиняют Бострема?
Повторив, что в деянии подсудимых нельзя видеть корыстную цель, потому что первым побудительным мотивом и целью этого деяния не было получения от Гольдсмита денежного документа, защитник задался вопросом: самый факт взятия векселя, заемного письма всегда ли указывает на корысть?
Не всегда: например, жена живет несчастливо с мужем, и последний, хотя согласился жить врозь, но все-таки иногда приходит к ней, мучает ее, и, если с такого мужа будет взято обязательство в 15–20 тыс., с тем чтобы, как скоро он нарушит свое обещание не приходить к жене, обязательство было представлено ко взысканию, – в таком случае нет корыстной цели, потому что здесь обязательство служит средством только для другой, более отдаленной цели.
Точно так же и в настоящем деле, если согласиться с подсудимыми, что документ был взят для того, чтобы отказаться от преследования Гольдсмита по суду и перед общественным мнением путем оглашения известных фактов, то здесь нельзя видеть корысть, а – месть или приобретение документа по добровольному соглашению…
Но не приняла ли здесь месть форму чрезвычайно нелепую, отталкивающую?
Действительно, скверно бесчестье оценивать на деньги. Но когда семейство торжествует, когда человек, покушавшийся разрушить семейный союз, со стыдом выгнан из дома, – тогда нет такого желания мести, которое требовало бы другой, более благородной формы, а есть только желание, чтобы тот, кто пытался нарушить мир в семье, тяжело поплатился за свою попытку.
Вот это-то обстоятельство – что покушение на честь жены его не удалось, – и примеряет с личностью Бострема.
Здесь не было вымогательства, а было получение документа безденежного, без всякой валюты.
Подсудимые считали этот документ до того законным, что, когда явился следователь, они добровольно представили его: они, конечно, этого не сделали бы, если бы считали, что приобрели документ путем незаконным, путем насилия.
Документ явился результатом соглашения: или будут оглашены такие-то факты, или должен быть представлен такой-то выкуп: при этом уголовный, преступный характер, приписываемый деянию подсудимых, сам собою падает.
Правда, если люди расправляются с другими, сами приискивают меру удовлетворения, играют в одно и то же время роль и оскорбленных, и обвинителей, и судей, то такое самоуправство нетерпимо.