Гудков в Ростове; он сманивает Зебе, другого оговорщика; Зебе от Гаврилова не получал приглашения, но приглашен его именем. Чтобы уехать, надо предлог; придумано написать письмо на немецком языке от родителей и прислать его к Зебе: он покажет хозяину и уедет. Пишут письмо и отсылают его с эстафетой Гаврилову, чтобы он переписал его и прислал от имени родителей Зебе.
Письмо, говорят, было прислано. Но опять-таки нет его в наличности, и мы не можем судить о достоверности рассказа, что его писал Гаврилов.
Что же касается денег, то указывают на то, что 300 руб. присланы; а что присылка эта имела соотношение с приглашением Зебе, ссылаются на телеграмму, которую Гудков писал Гаврилову: «Товар куплен, недостает 300 руб.». Телеграмма эта в переводе, сделанном Гудковым, значит: Зебе согласился на наем, нужно 300 руб.
Все это объяснено, но не обращено внимания вот на что: телеграмма послана 2 февраля 1865 г., а деньги, посылку которых не отвергает Гаврилов, объясняя ее поручением Гудкову купить железа в Ростове, – отправлены 30 января. Допустив связь телеграммы и посылки денег, приходится сказать, что бывают иногда следствия прежде причин; но с этим согласиться трудно.
Этим исчерпывается все, чем обвинение располагает по вопросу о приготовлении Гавриловым средств и людей для дела.
Самое дело не удалось, – серии вышли плохи; компания распалась, развела другие преступления, и люди рассеялись.
Какими данными запаслось следствие по участию Гаврилова в этом периоде дела? Об этом мы будем говорить после небольшого перерыва времени, о чем я прошу господина председателя.
Объявлен перерыв на полчаса.
По возобновлении заседания защитник продолжал.
В привозе машин в Копанки, увозе в Варваровку и в обратном доставлении из Варваровки в Копанки, после неудачной подделки, господин прокурор находит наибольший запас данных против Гаврилова.
Не могу согласиться, чтобы и тут не было натянутых и поверхностных выводов.
Да, машины останавливались в Копанках, но без всякой опаски и таинственности. Так не поступил бы Гаврилов, если бы знал, что это за вещи и зачем их везут.
Вещи эти, даже без участия Гаврилова, отправлял управляющий Богданович, он же принимал их и выдавал билеты в принятии извозчикам. При второй отправке вещей в Копанки, уже из Варваровки, они шли с письмом Щипчинского, просившего дать ему возможность перегрузить их в Копанках; принимая их, Гаврилов открыто выдал квитанцию в приеме.
Если бы Гаврилов знал, что делается в Варваровке, если бы он был руководителем, он бы лучше других имел сведения, что компания распалась, что ходит слух о подделке, и самое главное, не распорядился бы в своем имении складывать улики преступления. Так всегда поступают действительно виновные. Вот, Солнцев, участник дела, когда к нему попала часть машин, поспешил скорее отделаться и услал их туда же, в Копанки…
Когда правосудие обнаруживает преступление, страх и чувство самосохранения дают известный характер жизни и поступкам участников злого дела. Нет таких личностей, которым бы не изменило тогда спокойствие духа.
И в настоящем деле случилось то же. Скрылся из Варваровки Щипчинский, скрылись Зебе, Гудков и проч.; один Гаврилов остается спокоен. На пути к побегу Щипчинский заезжает к нему, но и такой случай не нарушает обычного порядка жизни подсудимого. Свидетель Деревянников, живший в это время у Гаврилова, не замечает ни волнения, ни беспокойства, ни секретных переговоров Гаврилова с Щипчинским. Щипчинского берут, Солнцева арестовывают – значит, будет раскрыто все дело; но Гаврилов и тогда остается у себя в имении, так же в имении, как и до ареста этих личностей. Не изменился он и тогда, когда Солнцев делает признание и оговоры. Действительно, прошло несколько времени, и Солнцев снял с Гаврилова обвинение.
Вот те выдающиеся факты настоящего дела и те выводы, которые, вытекая из сопоставления известных нам обстоятельств дела, говорят в пользу подсудимого.
Кроме фактов внешних, задаваясь вопросом, совершил ли подсудимый то деяние, которое ему приписывают, необходимо обратить внимание на внутреннюю сторону, на нравственные качества обвиняемого, надо посмотреть, насколько способен подсудимый к тому делу, о котором идет речь.
Прокуратура предвидела, что мы обратимся к этой стороне дела, и на этот раз не ошиблась; но она назвала этот материал ненадежным, назвала его «областью предположений» в противоположность «фактической почве», на которой она исключительно остановилась.
Против этого я спорю со всею силою убеждения.
Внутренний мир человека – это такой же факт, как и внешние деяния. Движение человеческой мысли и науки в области права шли именно к тому, чтобы в суждении о человеческих поступках давалось преобладание этому внутреннему миру.
20–30 лет честной безукоризненной жизни человека должны заставить задуматься, быть осторожнее к показаниям, которыми приписывается обвиняемому дело, настолько темное, что решиться на него можно было бы лишь при испорченности нрава. Как-то не вяжется одно с другим!
То же мы видим и здесь.
Прошлое Гаврилова более чем безупречно. Вам читали отзыв лиц, перед глазами которых проходила домашняя и общественная жизнь подсудимого. Ответьте мне: Гаврилов, как его изображают отзывы, похож ли на Гаврилова, каким его изображает обвинение?
Впрочем, отзывов всех было подано до 50, а, по заявлению защиты, читалось их три-четыре; может быть, это – лучшие отзывы, а другие на них не похожи?
Совсем нет.
Отзывы одинаковы, я вам это сейчас докажу.
Кроме отзывов, читанных по нашему заявлению, читался один по выбору прокуратуры. Очевидно, что, преследуя цель, противоположную цели подсудимого, прокуратура взяла наиболее неблагоприятный отзыв. И что же? Отзыв Филимонова говорит то же самое. В нем только есть некоторые подробности, вызванные миросозерцанием автора. Так, автор лучшим качеством человека считает «привычку не беречь денег и держать их не запертыми» и хвалит за это Гаврилова.
Я не останавливаюсь на отзывах дворян и купцов, людей, равных с ним по богатству, равных по сословным преимуществам. Я обращу внимание ваше на крестьянские отзывы. Крестьяне, не его крестьяне, а окрестные, заявляют, что не было лучшего посредника, не было добрее человека, чем он: он тратил свое, чтобы улучшить их быт. Он познакомил их с благом, им дарованным «положением», настолько осязательно, что, по его почину, они день 19 февраля, день свободы, ежегодно празднуют общественной молитвой.
И против этого человека, который, насколько мог, содействовал развитию и благосостоянию низшего сословия, теперь собрались улики, обвиняющие его в преступлении – подделке государственных бумаг, сбыт которых всегда рассчитывается на эту же массу простонародья.
Уликой против Гаврилова, уликой, образовавшейся после, но изменившей взгляд на все дело, считают «подкуп свидетелей и соучастников». Перейдем к этому и мы. На первых порах нас поражает масса противоречий и неправды, сказанных Гудковым и товарищами. Чуть ли не все начальство тюрьмы обвиняется им: и доктора, и фельдшера. На его показаниях основан вывод обвинения, что даже тюремный священник занимался не пастырской деятельностью, а переговорами и подкупом.
Но нам известно, что ни начальство, ни служащие при больнице в самом деле суду не преданы, ибо высшая, обвинительная камера не нашла возможным довериться показаниям, с полной верой принимаемым прокурором. Обвинительная камера расходится и в другом с прокуратурой: иной, кроме пастырской деятельности, она не усмотрела в отношениях священника к подсудимым.
Что касается до Гудкова и Зебе как лиц, оговаривавших Гаврилова и бравших назад оговоры, то прежде всего надо заметить, что тюремная жизнь давно сделала из поступков, им приписываемых, источник денежных выгод. Там нередко создаются оговоры, чтобы за снятие их взять выкуп – и за правду, и за неправду. Когда сделан оговор и снят, и при снятии оговора играли роль деньги, то еще нельзя судить: оговор или снятие оговора ложны, и куплена правда или неправда. Вопрос разрешается иными обстоятельствами.
Подтверждают подкуп, указывая на то, что Гудков и Зебе жили роскошно в тюрьме, что жизнь их была так хороша, что и на воле лучше не бывает. Но нам известно, что, кроме Гудкова и Зебе, Виттан и Щипчинский были участниками дела: их слово могло быть не менее важно для Гаврилова, как слово Гудкова и Зебе, значит, и им бы следовало жить так же хорошо. Но ни они, никто другой не указывают на роскошь в жизни этих подсудимых. Между тем Гудков и Зебе все-таки раз оговорили Гаврилова, снятие оговора достоверными их еще не делало; тогда как Щипчинский и Виттан, и особенно первый, не меняя своих показаний, должны были показаться Гаврилову более надежными помощниками.
Но есть свидетели того, что Гудков жил хорошо. Где же средства? Средства эти ему давала должность арестантского старосты, должность прибыльная, если досталась ловкому человеку…
Гудков, настаивая на подкупе, говорит, что за снятие оговора назначено было 10 000 руб. Деньги не были отданы, а ограничились одним обещанием. «Я верил его слову, – говорит Гудков, – я жил у Гаврилова прежде и знал его хорошо». Если Гудков, живя у Гаврилова, вынес впечатление, что последний настолько честный человек, что ему можно поверить на слово 10 000 руб., и если он ему после на слово поверил, то значит, что мнение Гудкова о Гаврилове осталось одинаковым, неизменным.
Но Гудков же говорит, что однако в бане, когда ему палач принес водки от имени Гаврилова, он не стал ее пить, потому что слышал кое-что о Спесивцеве и других. Если это правда, то значит Гудков уже не считал Гаврилова человеком хорошим и, следовательно, вряд ли на слово ему поверил бы 10 000 руб.; если же поверил на слово, то не значит ли это, что свидание в бане изобретено Гудковым и что вообще Гудков способен на изобретательность.
Более правдивый Зебе поддерживает оговор Гудкова, однако нигде не указывает на то, чтобы Гаврилов вел переговоры лично с ним: все делалось через Гудкова, значит, достоинство его показаний держится и падает вместе с достоинством показаний Гудкова, от которого он все слышал. Обвинение ссылается на записку, которой Гаврилов просил у сестры присылки 515 руб., как на несомненное вещественное доказательство подкупа. На что, мол, Гаврилову в остроге деньги?