Этому предположению дает подкрепление и тот факт, названный обвинением уликой, – факт, что из арестантских рот Гудков посылал к Гаврилову, прося у него 5 руб. Простая просьба, даже искренняя, прямо указывает, что, кроме просьбы, иного основания требовать с Гаврилова денег у Гудкова не было. А если верить Гудкову, то в это время наступал платеж 10 000 руб.; если бы это было так, то у Гудкова это выразилось бы в письме и ином, более решительном тоне.
Вот что дает нам настоящее дело. Многим располагает обвинение, но и подсудимому есть на что указать. Так много сомнительного, так недостоверны лица, которым верит прокуратура, что обвинение становится вопросом. И, может быть, настоящие концы этого дела покоятся в той бумаге, которую в 1862 году Виттан подал властям. Может быть, это его усилиями, правда, не вполне удавшимися, правосудие сведено на ложный путь. Может быть, не лишено достоверности слово подсудимого, что он невинен.
Я не могу сказать ничего более: я – человек, сужу по-человечески, по внешним фактам, а душу его я не знаю.
Но и от меня, и от вас ничего более не потребуется, и вы должны постановить приговор по тем данным, которые вы изучили. Ваше убеждение должно создаться не беспричинно, а на основании того, что предложено вам обвинением и защитой. Если данные шатки, если показания не внушают доверия, следует вынести оправдание подсудимому. Это не моя просьба, это голос закона.
Председатель, отпуская вас в вашу совещательную комнату, ознакомит вас с требованием закона. Для меня важно только указать вам руководящие начала его.
Закон наш не жесток к подсудимому: он не забывает прав его и не лишает его средств оправдания. Закон не желает обвинения подсудимого во что бы то ни стало: им оставлена теория, требующая для страха подданных сильных и частых обвинений, – он хочет осуждения только тех, чья вина несомненна, всякие же сомнения он требует принять в пользу подсудимого. Закону важнее, чтобы суд был строг к доказательствам и не жесток к подсудимым. Закону одинаково дороги интересы как обвинения, так и оправдания. Никогда не принесет он основательности судебных решений в жертву минутному интересу обвинения того или другого лица.
Строгости в суждении – вот чего я прошу у вас, другой просьбы вы не услышите от меня. Я не подумаю настаивать на том, что годы страданий искупили вину: это будет уже просьба о пощаде, а пощады просят провинившиеся. Это будет уже просьба о милости; но защита, оставаясь верна долгу гражданина, не может вас просить о том, на что вы не имеете права. Вам не дано миловать, да нет и надобности настаивать на этом. Право миловать принадлежит иной, выше вас стоящей власти, перед которой еще не оставалась тщетной ни одна из просьб, отыскивающих милосердия.
Но тот же закон, который не дал вам права помилования, требует, чтобы осуждение произносилось только тогда, когда доказана основательность обвинения.
Теперь я окончу слово мое, и подсудимый останется один перед вами, томительно переживая минуты неведения, ожидая вашего слова.
Не будьте строги без пользы, не будьте жестоки!
Если то, что вы видели здесь, убедило вас, крепко убедило в его виновности, скажите: «Виновен».
Но если от вас требуют грозного приговора, не представив данных, которым бы вы могли ввериться без всякого сомнения, вы скажете, вы должны вынести – оправдание.
Судите же!
Молю Небо, чтобы приговор ваш, удовлетворяя высшим требованиям закона, в то же время был полон наитием того любвеобильного правосудия, сущность которого состоит в том, что, веруя в лучшие стороны нашей природы, суд до последней крайности, до последней возможности сомневается в человеческом падении.
Только этот взгляд истинен, только он верен, только в нем отражается, возможно, полно та небесная правда, которой жаждет человеческое сердце!
Речь Плевако как гражданского истца по делу братьев Александра и Ивана Поповых,
обвиняемых в мошенничестве
Товарищество «К. и С. Поповы», как вам известно, по почтенному прошлому и по личным достоинствам своего теперешнего состава принадлежит к тем промышленным фирмам, которые делают честь торговому сословию своей страны.
Долговременный почет развивает в лицах, им пользующихся, – особенно, если этот почет заслужен, – тонкое понимание того интеллектуального блага, которое в добром имени и почете заключается. Для таких натур – независимо от более осязаемых и всем понятных побуждений искать защиты своего нарушенного подрывом их торгового дела права, – для таких натур, говорю я, тяжело переносить упреки в нерадении и неохранении славы и чести, ими унаследованной.
И вот, когда на поверку оказывается, что упреки идут не без основания, опираются на факты, а между тем эти факты – плод грубого и злонамеренного подкопа со стороны неразборчивого торгашества, простительно и понятно стремление положить предел злу, понятно ополчение против недругов.
Но хотя мы теперь в положении боевом, хотя против нас готовятся удары сильные и, по всей вероятности, меткие, я хочу отступиться от прививаемой боевой тактикой привычки тянуть во что бы то ни стало в свою сторону, рассчитывая на подобный же прием и со стороны соперников и на то, что вы, судьи, восстановите истину, отсекая крайности наших мнений.
Более вдумчивое отношение к задачам сторон на суде убедило меня, что применять механический закон диагонали сил к живому делу правды не следует: две крайности не намечают верного пути, а дают двумя вероятностями больше, что исследователь попадает на путь недолжный.
Я хочу верить, что живое чувство справедливости может угадать и в одном робком голосе более правды, чем в десятках громких и ловких голосов, извращающих ее…
В настоящем деле, как и в большинстве дел, требующих вашего решения, собраны факты, значение которых не общепризнанно. Предстоит по отношению к ним выйти из состояния неизвестности и установить определенное мнение.
Но задача этим не кончается.
За внешними фактами – чаем, травой, ящиками, за их движением по направлению от складов, как и за мускульными движениями ног человеческих, – лежит вопрос о том, куда и зачем это движение предпринимается. Траву могли везти в склад по ошибке, и ошибка могла заключаться только в том, что ее мало привезли; от склада могли отвезти траву как нежелательную и могли отводить отвозом глаза менее подозрительной власти.
Этикетки, которыми А. и И. Поповы украшали свой чай, могли быть только подражанием малограмотного грамотному, могли быть случайным совпадением существенных букв – инициалов одного предприятия, с не менее существенными инициалами имени другой фирмы…
Словом сказать, судебной власти удалось найти в помещении А. и И. Поповых, предназначенном для чайного дела, присутствие подмеси копорки. Сведущие люди установили, что этот сорт травы не имеет на рынке никакого употребления, ни к чему не пригоден и получает свое значение лишь в подпольных сферах промышленности. Кажется, достаточно твердо установлено и то, что Ботин и Хохлов ставили этот продукт именно этому торговому дому.
Я могу смело принять эти факты как непоколебимые. Будь сомнение в этих фактах, обвинителю и нам пришлось бы согласиться, что дело шатко. Фактическую почву надо устанавливать осторожно: фактические вопросы это та область, где нет места догадкам, где каждый обвинительный штрих, как цена крови, должен быть куплен дорогой ценой.
Но раз факт установлен, то значение факта в общей экономии жизни данного лица мы можем устанавливать смелее: ведь закон, правосудие и суд имеют смысл и право на свое существование только потому, что в нашей жизни так много схожего, что по образу и подобию своей обычной, чаще всего случающейся нормы мы можем без страха судить о других. Придумайте, поищите в вашей памяти схожие случаи: зачем честному торговцу в своем помещении иметь, зачем приобретать внушительную массу материала, из которого фабрикуется подделка того самого товара, которым он торгует?
Опыты? Но вы видели здесь, что для опытов достаточно щепотки травы. Мысль тем лучше сосредоточивается над вопросом, чем менее ненужного хлама окружает его оболочку…
Но всякий спор о причине нахождения копорской травы в складе А. и И. Поповых уничтожается благодаря красноречивому комментарию, даваемому местом нахождения.
Стоит перейти из складов чая и копорки, и длинные переходы прямо вводят вас в особые отделения, где в миниатюре вся Европа имела своих неаккредитованных представителей: вот английское мятное масло, вот лаки, вот приютился оподельдок, вот и касторовое масло. Тут неведомо для себя работают иностранцы, работает даже прибывший с того света Алякритский.
Очевидно, мы присутствуем в лаборатории современного Фауста, заключившего союз с Мефистофелем…
Во всяком деловом отношении, в особенности промышленном столкновении, частные удобства и неудобства, слабые и сильные стороны правил и установлений, ограждающих отношения, сказываются во времени. Если мы хотим знать, в данном случае, что значит в торговле фирма и какое зло наносится воспроизведением и подражанием этикетке существующей давно фирмы, мы должны обратиться к опыту стран, где крупные торговые обороты ведутся веками, где и охрана интересов, и подкоп под них богаты многолетним опытом. Позвольте мне познакомить вас в этом отношении с богатой, глубокомысленной практикой французских судов. При заманчивости, какие имеют произведения известных фирм Франции для всемирного рынка, легкомыслие и злоумышление давно старались вводить в заблуждение публику и сбывать вместо настоящих фабрикованные продукты.
И вот как строго и справедливо отнеслись к подобным проделкам французские суды. Они признали, что сбыт товара своего, не снискавшего к себе доверия на рынке, под чужим этикетом, есть деяние, равное мошенничеству и воровству.
Таким ложным знаменем они признали не только случаи полного воспроизведения чужого имени или знака, но и всякое внешнее действие, где имеется в виду недобросовестно ввести покупателя в обман, а себе приобрести незаконную выгоду. По мнению их, даже пользование своим именем, если при этом видно намерение не напоминать о себе, а рассчитывать на сходство своего имени с именем, приобретшим заслуженную репутацию, есть деяние наказуемое и наносящее ущерб чужому законному праву.