Весь тот день чувства ее колебались, как маятник, между радостью и отчаянием. Элизабет дважды пыталась поделиться своим открытием с Ирен и дважды в припадке благоразумия меняла тему. На ланч она отправилась одна и обнаружила, поглощая еду, что глаза ее полны слез. Ею уже овладела нелепая страсть к невидимому пока поселившемуся в ней существу.
Вечером она позвонила Роберту. Трубку он не снял, и Элизабет оставила на недавно купленном им автоответчике просьбу немедленно перезвонить.
Она наполнила ванну, погрузилась в воду. Смотрела на низ своего живота и пыталась представить микроскопические изменения, которые там происходят. Она боялась предстоявших физических перемен, того, что будут говорить о ней люди, но упоение, испытываемое ею, превозмогало любые страхи. Зазвонил телефон, Элизабет выскочила из ванны и, мокрая, побежала снимать трубку.
Звонил Боб.
– Таки я это дело взломал, – сказал он. – Простите, что потратил столько времени. Нужно было понять, как работала голова вашего старого чудика, остальное оказалось проще простого. Греческие буквы, французский язык, незатейливый личный код. Элементарно, дорогой Ватсон. Не поклянусь, что правильно расшифровал каждое имя. Сомнительные места я пометил. Но в целом все вроде бы сходится.
Справившись с разочарованием – не Роберт, нет, – Элизабет сказала:
– Чудесно, Боб. Спасибо вам огромное. Когда можно забрать книжку?
– Приезжайте, если вам удобно, на уикенд. Я отправил вам пару страниц утренней почтой. Две последние, потому что с них я и начал. Если почтальоны не бастуют, письмо придет завтра утром. Хотя от них всего можно ожидать, ведь так?
– Еще бы. Ладно, буду ждать утра.
– Ну да, – сказал Боб. – Знаете, выглядит все это мрачновато. Выпейте немного перед тем, как читать.
– Конечно, Боб, вы же меня знаете. Еще раз – спасибо.
Роберт позвонил после полуночи, когда она уже уснула. Элизабет сразу сказала ему, что у нее будет ребенок. Вообще-то она собиралась уведомить его как-то помягче, но спросонья у нее это не получилось.
– Кто отец, я никому не скажу. Сохранить это в секрете труда не составит, – сказала она.
Роберта услышанное потрясло.
– Мог бы и обрадоваться, – попеняла ему Элизабет.
– Дай мне время, – ответил он. – Я рад за тебя, а со временем обрадуюсь и за себя, и за ребенка. Ты просто дай мне время привыкнуть ко всему.
– Дам, – сказала Элизабет. – Люблю тебя.
Назавтра, в субботу, пришло письмо от Боба.
Элизабет отложила его до после завтрака, а поев, аккуратно вскрыла ножом. Боб воспользовался старым коричневым конвертом от какого-то каталога не то официального письма, наклеив сверху бумажку с ее именем и адресом.
Конверт содержал два листка тонкой и хрусткой белой бумаги. Волновалась Элизабет необычайно. И, едва увидев старательно выведенные черными чернилами слова, поняла, что получила именно то, чего желала.
Хорошо было услышать в трубке старческий голос Грея, произносивший отрывистые фразы; обрывки воспоминаний, мелькавшие в бормотании Бреннана, наполняли ее трепетом. Но теперь она держала в руках прошлое, оживавшее в исписанных паутинным почерком листках.
Она начала читать.
Не понимаю, как пролетели эти дни. Ярость и кровь ушли. Мы сидим, читаем. Всегда кто-то спит, кто-то прохаживается. Приносят еду. Мы читаем не книги, только журналы. Кто-то ест. И всегда есть другие, незамечаемые либо отсутствующие.
После смерти Уира я как-то отдалился от реальности. Ушел в дикую глушь за пределами страха. Время, которое я знал, наконец-то упало в обморок. Я получил этим утром письмо от Жанны. Она уверяет, что с нашей последней встречи прошло два месяца.
Солдаты прибывают из Англии как посланцы неведомой земли. Что такое мирная жизнь, представить мне не по силам. Не знаю, как смогут просто жить люди, которые меня сейчас окружают.
Единственное, что иногда вырывает нас из оцепенения, – воспоминания о погибших. В разрезе глаз какого-нибудь новобранца я узнаю Дугласа или [имя нрзб, Риви?]. И воображение заставляет меня цепенеть. Я вижу, как лопается летним утром его череп, едва он склоняется над упавшим товарищем.
Вчера пришел поговорить с нами связист, и его жестикуляция напомнила мне У. Я вдруг ясно увидел его – не распростертым в грязи, каким видел в последний раз, но выбирающимся с безумными глазами из шахты. Картинка задержалась только на миг, затем время снова впало в обморочное состояние и потекло куда-то мимо меня.
Назавтра вызван к Грею. Возможно, и он чувствует то же самое.
Мы не презираем артиллерийский обстрел, просто лишились сил, потребных для того, чтобы его бояться. Снаряды рвутся в резервной траншее, а мы продолжаем разговаривать. Кровь льется по-прежнему, но никто ее не замечает. Мальчишка с оторванными ногами лежит у полевой кухни, из которой разливают чай. И все переступают через него.
Я пытался сопротивляться сползанию в нереальный мир, но мне не хватило сил. Я устал. Теперь устал и душой.
Много раз я ложился спать, мечтая о приходе смерти. Я чувствую себя недостойным. Виноватым в том, что выжил. Смерть не придет, я обречен вечно плыть по течению настоящего времени.
Не знаю, за какие дела я осужден на такое существование. Не знаю, что натворил кто-то из нас, чтобы вытолкнуть мир на его нынешнюю противоестественную орбиту. Нас ведь отправляли сюда всего на несколько месяцев.
Никто из детей будущего поколения никогда не узнает, на что это было похоже. Они этого никогда не поймут.
Когда все закончится, мы тихо смешаемся с живыми и ничего им не скажем.
Мы будем разговаривать, спать, заниматься повседневными делами – совсем как люди.
Мы запрем все, что видели, в безмолвии наших душ, – там, куда не сможет пробиться ни единое слово.
Часть шестаяФранция, 1918
1
Стивен отложил перо и записную книжку. Стояла ночь. Лунный свет заливал склоны поднимавшихся за деревней холмов. Стивен закурил новую сигарету перевернул страницу журнала. У кресла лежала на полу стопка других, уже просмотренных. Глаза его пробегали по страницам, однако он почти не читал.
Он встал, вышел во двор за домиком. Из-под ног брызнули куры.
Он вышел на улицу. Дорога, частью которой она стала, была еще не достроена. Ноги его ступали по лужам, перешагивали через россыпи щебня. Дойдя до шоссе, он огляделся. Вдали негромко били пушки, раскаты взрывов походили на звук, создаваемый идущим по насыпи поездом.
Стивен постоял, дыша всей грудью. Где-то заухала сова. Он вернулся на улочку, несколько раз прошел ее из конца в конец. Сова напомнила ему о детстве – мальчишки издавали такой же звук, прикладывая ладони ко рту. Детство казалось Стивену до того далеким, точно прожил его не он, а кто-то другой.
Возвратившись на квартиру, он застал там Маунтфорда, игравшего в карты с лейтенантом по фамилии Тайлкоут. Маунтфорд предложил Стивену присоединиться к игре, но тот отказался и просто сидел, оцепенело наблюдая, как они передвигают по столу засаленные картинки.
Утром, чтобы увидеться с Греем, он прошагал две мили, отделявшие деревню от штаба батальона.
Когда он вошел в кабинет Грея, тот вскочил на ноги.
– Рейсфорд! Как приятно снова увидеть вас. Учтивые вы все-таки люди, штабные, – взял да и пришел в гости.
Грей почти не изменился, он по-прежнему походил на терьера, в приступе любознательности склоняющего голову набок. В усах его и в шевелюре появились проблески седины, но движения оставались быстрыми и уверенными.
Он отодвинул от стола кресло, указал на него Стивену, тот сел.
– Курите, – сказал Грей. – Ну-с, так. Довольны вы своей жизнью, всеми этими никому не нужными картами и списками?
Стивен вздохнул.
– Мы… существуем.
– Существуете? Боже милостивый, не такие слова ожидал я услышать от фронтовика вроде вас.
– Наверное. Но, если помните, сэр, я о переводе в штаб не просил.
– Помню, и очень хорошо. Однако мне казалось, что бои вас вконец измотали. И заметьте, до такого состояния доживают отнюдь не все. Об этом заботятся пули.
– Да. Мне повезло.
Стивен набрал в легкие сигаретного дыма, закашлялся.
Грей глянул в окно, закинул ноги на стол.
– Как вам известно, наша часть поработала довольно прилично. Ужасные потери на Сомме, но у кого их не было? В остальном все недурственно. Оба батальона почти укомплектованы.
– Да, я знаю, – сказал Стивен и улыбнулся. – Мне довольно многое известно о численности частей, которые стоят в этом районе. Больше, чем в то время, когда я был на передовой.
Грей быстро покивал, постучал себя кончиком ручки по зубам.
– А скажите-ка, – попросил он, – когда война закончится и полк возведет мемориал, какие слова вы бы на него поместили?
– Не знаю. Я полагал, что мемориал будет дивизионным. И на нем будут, наверное, перечислены бои, в которых участвовал полк.
– Да, – согласился Грей. – Получится список, которым можно будет гордиться, не правда ли?
Стивен не ответил. У него эти труднопроизносимые названия гордости не вызывали.
Грей сказал:
– Ну ладно, у меня для вас хорошая новость. Ваша работа в штабе закончилась. Вы возвращаетесь на передовую. – Он помолчал. – По-моему, этого вы и хотели.
– Я… Да, наверное.
– Вид у вас не очень-то радостный.
– Мне не по силам радоваться тому, что происходит на этой войне. Но и огорчения я не испытываю. Мне все равно.
– Теперь слушайте. Довольно скоро начнется наступление. Весь наш растянутый фронт должен будет быстро продвинуться вперед, на территорию Германии. Некоторые части, как вам известно, уже продвигаются. Если хотите вести в бой свою прежнюю роту, пожалуйста. Ее временный командир станет вашим заместителем.
Стивен вздохнул, но ничего не сказал. Хотелось бы ему ощутить радость или волнение.
Грей встал, обошел вокруг стола.
– Вы подумайте о надписи на мемориале, Рейсфорд. Подумайте о смрадных городках и паршивых деревушках, названия которых покроют ложной славой толстозадые историки, просидевшие всю войну в Лондоне. Это