Младшего брата Леви звали Иосифом. Он хорошо учился в школе, постоянно удостаивался наград за успехи в латыни и математике. Потом поступил в Гейдельбергский университет. Защитил докторскую диссертацию, получил множество предложений о работе от частных фирм и правительственных учреждений. В сознании Леви образ респектабельного мужчины в очках, с холодным достоинством взиравшего на тех, кто заискивал перед ним в надежде на будущие услуги, плохо сочетался с памятью об упрямом и слабогрудом, но в сущности потешном мальчугане, каким он знал его когда-то. Иосиф лез из кожи вон, состязаясь со старшим братом, однако разница в возрасте оставляла ему мало шансов. Леви с самого рождения брата испытывал к нему огромную нежность, главным образом потому, что его произвели на свет люди, которых он, Леви, любил больше всех в мире, – отец и мать. Он хотел, чтобы Иосиф как можно раньше понял, что их родители – замечательные люди, способные на самые прекрасные поступки. И пуще всего боялся, что Иосиф, не поняв, что значит честь семьи, каким-либо образом уронит ее. Он не испытывал зависти ни к достижениям Иосифа, ни к его известности – он был за него искренне рад, потому что втайне считал успехи брата своей заслугой.
Временами младший брат приводил его в отчаяние своими капризами и своенравием. У них было так много общего, что, казалось бы, Иосифу сам Бог велел во всем подражать старшему брату, а он – из чистого упрямства, как думал Леви, – всегда поступал по-своему и демонстрировал независимость. Допуская, что брат делает это ему назло, Леви не давал воли таким мыслям, глушил в себе раздражение и всегда старался оградить брата от любых бед.
Оказаться в узком туннеле во время взрыва – в определенном смысле это было вполне в духе Иосифа. Врубаясь киркой в землю, Леви ясно представлял себе бледное, странно невыразительное лицо брата, закрытые глаза, хилую грудь, придавленную толщей земли.
Отдыхая, все трое слышали гул продолжавшегося наверху обстрела.
– Похоже, до наступления рукой подать, – сказал Крогер.
– Не пробьемся мы сквозь эту стену, – отозвался Ламм. – Даже по звуку ударов ясно, сколько земли там навалило. Я думаю, надо попытаться расчистить дорогу взрывом.
– Потолок обвалишь, – сказал Крогер. – Вон, посмотри на него.
– Возьму заряд поменьше и утрамбую землю. Главное – направить взрыв в нужную сторону. Не беспокойся, нас волной не накроет. А вы как думаете?
– Я согласен, – ответил Леви. – Если ничего другого не остается. Только будьте осторожны. И заряд заложите минимальный. Не получится – попробуем еще раз.
Он не хотел, чтобы Иосифа завалила земля, обрушенная однополчанами.
На то, чтобы вырыть нору требуемого размера, у Ламма ушло два часа. Потом он установил заряд и детонатор, подсоединил провода и протянул их до лаза, который вел на поверхность. Убедился, что Леви и Крогеру, присевшим у него за спиной, ничто не грозит, и нажал на ручку взрывной машинки.
Лежа в своей тесной гробнице, куда отверстие, не превосходившее шириной вязальную спицу, пропускало воздух, но не свет, Стивен вслушивался в затихавшие отзвуки взрыва и дрожал от вновь вспыхнувшей надежды. За ними все же послали спасательную команду. Рота, которой прежде командовал Уир, не бросила их: собирались они долго, но теперь шли им на выручку. Стивену хотелось переменить позу однако в пространстве, которое оставил ему взрыв, о свободе движений нечего было и думать. Одним виском он упирался в твердую меловую глыбу, которая отделяла его и Джека от того, во что обратился главный туннель. Только по ней Стивен и мог ориентироваться; земля, смещенная взрывом аммонала, завалила их со всех сторон.
– Ты еще здесь, Джек? – спросил он и, протянув ногу, нащупал ступней плечо. Послышался слабый стон.
Стивен попытался разговорить Джека.
– Ты ненавидишь немцев? – спросил он. – Ненавидишь все, чем они дышат, их страну?
Со времени взрыва Джек почти не приходил в сознание.
Стивен попробовал разозлить его.
– Они убили твоих друзей. Разве ты не хочешь дожить до их поражения? Не хочешь увидеть, как их будут гнать и унижать? Въехать в их страну на нашем танке? Увидеть, как их женщины станут со страхом смотреть на тебя снизу вверх?
Джек не ответил. Пока он жив, думал Стивен, у меня еще сохраняется надежда. Но если я останусь один и не смогу притворяться, что помогаю товарищу, то уступлю отчаянию, которое, если честно, давно должно было меня раздавить.
Откуда к ним поступает воздух, он толком не понимал, однако под потолком их тюрьмы скапливалось что-то, чем можно было дышать. Время от времени он менялся местами с Джеком, чтобы поделиться с ним этим «чем-то». Стивен полагал, что один из взрывов изогнул какой-то идущий с поверхности вентиляционный рукав или трубу, по нему-то сюда и доходила крошечная струйка воздуха, которая поддерживала в них жизнь.
Сильнее всего угнетала Стивена темнота. Взрывом у него вырвало из пальцев фонарик, который разбился. Сначала их с Джеком полностью засыпало землей, но понемногу им удалось сбросить ее с себя. Камера, в которой они лежали, имела в длину примерно пятнадцать футов, а ширина ее позволяла разве что раскинуть в стороны руки. Впервые обнаружив это, Стивен ощутил такую безысходность, что даже вскрикнул.
Самым разумным для них было лежать и ждать смерти. За те часы, в которые он выбивался из сил, Стивен успел, сам того не заметив, бросить где-то свою рубашку, гимнастерку и поясной ремень с револьвером. Брюки и сапоги остались на нем, а вот возможности застрелиться он лишился, хоть и мог еще достать из кармана нож и полоснуть им по артерии.
Он открыл в темноте нож, приложил его к шее. Знакомое ощущение от единственного старательно наточенного лезвия оказалось приятным. Стивен нащупал под кожей глухо бьющийся пульс, сигнал, посылаемый мозгом телу. Перед страхом быть погребенным заживо он готов был покончить с собой.
Удары сердца отзывались в кончиках пальцев правой руки. Сердцу было все равно, что происходит со Стивеном. Эти биения были точно такими же и когда он бегал мальчишкой по полям, и когда приходил молодым человеком на работу; их неизменному ритму было безразлично, в каких событиях он участвует, о чем думает и что чувствует. И это добросовестное равнодушие ко всему на свете, кроме собственной пульсации, сейчас поразило Стивена.
– Ты слышишь меня, Джек? Я хочу рассказать тебе о немцах, о своей ненависти к ним. Объяснить, почему ты должен жить.
Ответа не последовало.
– Ты должен хотеть жить, Джек. Должен верить.
Стивен подтянул Джека поближе к себе, зная, что причиняет ему боль.
– Почему ты стараешься умереть? – спросил он. – Почему не пытаешься выжить?
Боль вернула Джека в полусознательное состояние, и он наконец-то заговорил:
– То, что я видел… Я не хочу больше жить. В тот день, когда вы пошли в наступление. Мы наблюдали за вами. Я и Шоу. Падре, не могу вспомнить, как его звали. Если бы ты видел, то понял бы. Он сорвал с себя крест. Мой сын умер. Какой мир мы для него сотворили! Я рад, что он мертв. Рад.
– Всегда существует надежда, Джек. Жизнь продолжается. И будет продолжаться – с нами или без нас.
– Не для меня. В приюте, без ног. Мне не нужна их жалость.
– Ты предпочитаешь смерть в этой норе?
– Господи, да. Их жалость была бы… безнадежной.
Стивену слова Джека показались убедительными. Сам он стремился выжить не потому, что располагал аргументами весомее, а потому, что в нем жил инстинкт – грубый, как вожделение.
– Когда я умру, – продолжал Джек, – я попаду к людям, которые все понимают.
– Ведь тебя же любили дома. Жена, сын, а до них родители. Тебя и дальше будут любить.
– Отец умер, когда я был младенцем. Меня растила мама. Вокруг были одни женщины. Все уже умерли. Только Маргарет, а с ней я больше не могу разговаривать. Слишком много всего случилось.
– Но разве тебе не хочется увидеть, как мы победим? – еще задавая этот вопрос, Стивен понял, насколько он пуст.
– Победить не может никто. Оставь меня в покое. Где Тайсон?
– Давай я расскажу тебе кое-что, Джек. Я приехал в эту страну восемь лет назад. Пришел в большой дом на широкой улице города, который стоит неподалеку отсюда. Я был молод, опрометчив, любопытен и себялюбив. Был подвержен опасным порывам, всему, что человек более зрелый обходит стороной, не желая рисковать. А в том возрасте страха не знаешь. Думаешь, что все можешь понять, что со временем все обретет смысл. Понимаешь, о чем я? Меня никто никогда не любил, вот в чем суть, хоть тогда я этого и не сознавал. Ты жил с матерью, а это совсем другое дело. Никого не интересовало, где я, что со мной, буду я жить или умру. И мне пришлось самому придумывать причины, по которым я продолжаю жить. И отсюда я выберусь, не знаю как, просто потому, что никому я не нужен. Если придется, прогрызу себе дорогу зубами, как крыса.
Джек бредил.
– Я пока пиво не буду. Пока. Где Тернер? Сними меня с крестовины.
– Я встретил женщину. Жену владельца большого дома. Влюбился в нее и поверил, что она тоже любит меня. Я нашел в ней то, о существовании чего и не подозревал. Может быть, просто почувствовал облегчение, ошеломление от того, что кто-то может меня любить. Не думаю, впрочем, что причина была только в этом. У меня были мечты, надежды. Впрочем, нет, неверно. Ни о чем я не мечтал, и это в моей истории самое странное. Мне хватало плоти, телесной близости. Мечты появились потом.
– Компрессор уже заработал. Спроси у Шоу. Сними меня.
– Дело не в том, что я люблю ее, хоть я и люблю, и всегда буду любить. Не в том, что мне не хватает ее, что я ревную ее к любовнику-немцу. Но что-то в происходившем с нами дало мне способность слышать некие вещи, о которых я раньше и не подозревал. Я как будто прошел через дверь, а за ней – звуки и знаки какой-то будущей жизни. Понять их невозможно, но раз я слышал их, то и отмахнуться от них не могу.
Стивену показалось, что Джек чем-то давится. Однако сказать, был ли то сдержанный смех или рыдание, он не мог.