Франсуаза взяла ее за руку:
– Умница. Какая радость!
Элизабет, прослезившись, сказала:
– А я думала, ты рассердишься. Ну, знаешь – из-за того, что я не замужем.
– Я просто рада за тебя, если хочешь знать.
– О да. Да. Именно это я и хотела узнать. – Элизабет улыбнулась. – По-моему ты не очень удивилась.
– Нет, не очень. Я заметила, что ты немного раздалась. И перестала курить. Ты сказала, что дала зарок в новогоднюю ночь, но ты их и раньше давала, только безрезультатно.
Элизабет рассмеялась.
– Хорошо. Ты не собираешься спросить, кто отец?
– А я должна? Это так важно?
– По-моему, нет. Он этому рад – ну, более или менее. Собирается помогать нам деньгами, хоть я его и не просила. Думаю, все будет в порядке. Он очень хороший человек.
– Ну и прекрасно. Больше я ни о чем спрашивать не стану.
Спокойствие, с которым Франсуаза приняла новость, удивило Элизабет – пусть даже мать обо всем догадалась и успела приготовиться к сегодняшнему разговору.
– И ты не против того, что твоего внука родит незамужняя женщина?
– Как я могу быть против? – ответила Франсуаза. – Мои мать с отцом тоже не были женаты.
– Grand'mère? – поразилась Элизабет.
– Нет. Grand'mère не настоящая моя мать. – Франсуаза смотрела на дочь с нежностью. – Я все собиралась рассказать тебе, но как-то случая не представлялось. Твой дед женился на Жанне, Grand'mère, в девятнадцатом, после войны. А мне тогда было уже семь лет. И пять, когда они познакомились!
– Я же видела – что-то не сходится! Прочитала его записные книжки и попробовала кое-что подсчитать. А потом решила, что не в ладах с математикой.
– В них упоминается женщина по имени Изабель?
– Да, пару раз. Я полагала, это его давняя подружка.
– Это моя мать. Младшая сестра Grand'mère.
Элизабет смотрела на Франсуазу широко раскрытыми глазами.
– Значит, Grand'mère не была моей настоящей бабушкой?
– Во плоти – нет. Во всех остальных отношениях – да. Она вырастила меня и любила как собственное дитя.
Перед войной твой дед недолгое время жил в доме одной семьи. У него случился роман с Изабель, они вместе сбежали. А потом она, поняв, что беременна, оставила его и со временем вернулась к мужу. Годы спустя, во время войны, твой дед встретил в Амьене Grand'mère. Она отвела его к Изабель, но та взяла с сестры обещание не говорить ему о ребенке.
– А ребенком была ты?
– Верно. Глупая какая-то увертка. Не знаю. Изабель хотела пощадить его чувства. Обо мне он узнал только перед самой женитьбой на Жанне. Меня прислали к ней из Германии, я жила там после смерти матери. Она умерла от гриппа.
– От гриппа? Это же невозможно.
Франсуаза покачала головой:
– Да нет. Была эпидемия. Сразу после окончания войны она убила в Европе миллионы людей. Изабель всегда говорила, – если с ней что-то случится, меня вырастит Жанна. Они условились об этом, когда Изабель уезжала в Германию с мужчиной, которого полюбила. С немцем по имени Макс.
– А он не захотел, чтоб ты жила с ним, так?
– Нет, не думаю. Он очень болел после войны. И умер, лишь ненадолго пережив Изабель. Ну и, в конце-то концов, я же не была его дочерью.
– И ты выросла как дочь Стивена и Жанны?
– Именно. Grand'mère была чудом. Она стала для меня второй матерью. Семья у нас была очень счастливая.
Официант принес вторые блюда.
– Тебя ведь это не расстроило? – помолчав с минуту, спросила Франсуаза. – Для тебя это важно? Надеюсь, что нет, потому что для меня не важно. Если люди любят друг друга, как любили мы все, подробности не имеют значения. Любовь важнее, чем плоть и кровь, чем то, кто кого родил.
Элизабет на мгновение задумалась, потом сказала:
– По-моему, ты совершенно права. Мне понадобится немного времени, чтобы все переварить, но я совсем не расстроилась. Расскажи о своем отце. Был он счастлив?
Франсуаза приподняла брови, вздохнула.
– Ну там все было… сложно. После войны он два года молчал.
– Как, не говорил ни слова?
– Ни слова. Не знаю, наверное, ему все-таки пришлось сказать «Да», когда они женились. Какие-то слова он ради сохранения собственной жизни должен был произносить. Но в то время я ни разу не слышала, чтобы он говорил. Да и Grand'mère рассказывала мне о двухлетнем молчании. Она уверяла, что помнит, как он заговорил снова. Дело было утром, мы завтракали. А он вдруг встал из-за стола, улыбнулся и сказал: «Сегодня вечером мы идем в Лондоне в театр. Выезжаем после полудня, поездом». Она ушам своим не поверила. Мне было тогда десять лет.
– Вы жили в Англии?
– Да, верно, в Англии. В Норфолке.
– После с ним все было хорошо?
– Ну… ему стало получше. Он разговаривал, был со мной очень добр. Даже баловал меня. Но со здоровьем у него было неладно.
– О войне он что-нибудь рассказывал?
– Никогда. Ни слова. С того дня, по словам Grand'mère, все выглядело так, точно ее просто не было.
– Когда он умер?
– Перед тем, как я вышла за твоего отца. В сорок восемь лет. Как многие люди его поколения, он так по-настоящему и не оправился.
Элизабет кивнула.
– Всего за пару лет до моего рождения.
– Да, – печально подтвердила Франсуаза. – Жаль, что он не увидел тебя. Мне так хотелось, чтобы это произошло. Он стал бы… счастливее.
Элизабет опустила взгляд на тарелку.
– A Grand'mère? Как она это пережила?
– Она была чудесной женщиной. И очень любила его. Выхаживала, точно мать ребенка. Она и есть героиня всей нашей истории. Ты ведь помнишь ее, правда?
– Да, – солгала Элизабет. – Конечно, помню.
– Прости, – сказала Франсуаза, поднося к лицу салфетку. С минуту она не могла произнести ни слова. – Я вовсе не собиралась плакать на людях. Мне не хочется испортить твой счастливый день, Элизабет. Он и для нее значил бы очень много.
– Все хорошо, – ответила Элизабет. – Хорошо. Теперь все хорошо.
За летние месяцы Элизабет несколько раз посетила имевшуюся при ближайшей к ней больнице консультацию для беременных. Возраст ее вызывал некоторую озабоченность – она пару раз слышала, как врачи и сестры называли ее «пожилой первородящей». Однако в настоящую тревогу эта озабоченность так и не перешла, поскольку больше ни с одним врачом она там дела не имела.
– Благодарю вас, миссис Бембридж, – сказал Элизабет доктор, осматривавший ее на восьмом месяце. – Уверен, как себя вести, вы уже знаете назубок.
– Прошу прощения?
– Ну, вас же рвет то и дело.
После чего выяснилось, что у него в руках чужая история беременности. Интересно, подумала Элизабет, кого они тут осматривали под моим именем? Ей сообщили, что на предполагаемый день родов для нее забронирована койка, и попросили до той поры воздержаться от воздушных перелетов.
– Запомните, – сказала медицинская сестра. – Как правило, роды – дело долгое. Не звоните в больницу, пока схватки не станут регулярными и болезненными. Если вы приедете слишком рано, нам придется просто отправить вас домой.
Ирен сообщила ей о курсах, которые посещала дочь одной из ее подруг. Элизабет записалась на них и поехала в Килберн, на квартиру, где бойкая дама рассказывала дюжине будущих матерей о том, как протекают роды и какие обезболивающие при них используются. Элизабет поставила в уме галочку: нужно будет как можно раньше попросить об эпидуральной анестезии.
Ребенок вертелся и лягался у нее в животе. На коже появлялись то выпуклости, то вмятины – это он потягивался и поворачивался. Болела спина, и под конец лета Элизабет начала тосковать по холодным дням зимы, к наступлению которой все закончится и она снова сможет спокойно дышать.
Временами она сидела голой на краю кровати, – распахнув окна в надежде уловить хоть слабый ветерок. Сидела и держала ребенка на ладонях, подсунутых под раздувшийся живот, на котором обозначилась в последнее время тонкая буроватая линия, уходившая в промежность. Кожа на тазовых костях натянулась, покрылась подобием белых шрамиков, но в остальном ничего страшного с ее животом не случилось, в магазинных кабинках для переодевания ей доводилось мельком видеть животы, изуродованные и похуже. Большинство вопросов, которые задавали посетительницы курсов, сводилось к тому, что они называли восстановлением прежней фигуры, и к возобновлению постельных отношений с мужьями. Элизабет же обнаружила, что ни то ни другое ее не волнует.
Ею владело жадное любопытство ко всему, связанному с ребенком. Конечно, она испытывала к нему материнские чувства, стремление оградить его от любой беды, но этому сопутствовало и уважение, временами почти благоговейное. Ребенок был отдельным существом со своим характером и своей судьбой; он выбрал Элизабет, чтобы созреть в ней, позволить ей произвести его на свет, но трудно было представить себе, что он не существовал – в каком-то смысле – еще до нее самой. Элизабет все не верилось, что они с Робертом из ничего создали самостоятельную человеческую жизнь.
Роберт, потратив несколько дней на изощренные обманы, запутывание следов и хитроумные игры с автоответчиком, исхитрился последнюю перед родами неделю провести рядом с ней. Он собирался остаться с Элизабет и после родов – пока она не оправится и не сможет перебраться к матери. Жена Роберта была уверена, что он отправился в Германию на какую-то конференцию.
Присутствовать при родах Роберт не хотел, а хотел просто быть под рукой на случай, если он вдруг понадобится. И потому арендовал в Дорсете коттедж на берегу моря, где она могла спокойно провести последние оставшиеся до родов дни, а он – присмотреть за нею. В Лондон они собирались вернуться за три дня до определенной врачами даты родов.
И все же пока они ехали в машине Элизабет по гэмпширским просторам, на душе у него было неспокойно.
– Что, если начнется раньше? – спросил он. – Что я должен буду делать?
– Ничего, – ответила Элизабет, неуклюже поворачиваясь на пассажирском сиденье, чтобы взглянуть на него. – Просто держать младенца в тепле. В любом случае первые роды обычно тянутся часов двенадцать, и даже при твоей скорости вождения мы успеем добраться до больницы в Пуле или Борнмуте. К тому же первенцы, как правило, преждевременно не рождаются. Так что не волнуйся.