– Ну, и что дальше? – спросил Жером.
– А дальше, дальше он погиб, кажется, предпоследним. Понимаешь, не знаю, что там у них произошло с наступлением ночи, путаница какая-то. То ли они хотели ферму хитростью взять, не знаю; короче, вдруг у нас вылетела дверь, в нее ворвался какой-то тип и наткнулся прямо на Леша, тот как раз винтовку отложил, покемарить хотел. Здоровый такой детина, одного с Леша роста, и возраста такого же, немец, в руках у него ничего не было… не знаю, в чем дело… винтовку снять не мог – зажат оказался, выхватил нож, Леша пошел на него, а мы все – мы далеко от двери были, спали уже – встать пытались, не получалось, прикладами стучали и орали. Я ближе всех лежал, и я увидел, как Леша и тот тип бросились друг на друга, сцепились, знаешь, как боксеры на ринге, когда уже бить друг друга не могут, сцепились, за шею друг друга обхватили, как два пацана, два ровесника. Держат друг дружку за шею, чтоб не так больно было, и одновременно – потому что их, идиотов, так учили, – одновременно руками на боку ножи нашаривают, кинжалы в ножнах. Достали. И я видел, как они, видел собственными глазами, Жером, как эти два идиота, держа друг друга за шею, обнимаясь, да, да, как дети, стали – ох, идиоты – тыкать ножами друг другу в бока и кричать «нет», «найн», «нет», один по-французски, другой по-немецки. Кричали «нет» не когда удар получали, а когда наносили, потому что самим жутко было. Я видел, как Леша кричал «нет, нет», вонзая кинжал немцу в сердце, и как тот стонал «найн, найн», всаживая лезвие Леша в живот и падая на него. Все продолжалось одну минуту, а кажется – сто лет. Я всю ночь ухаживал за Леша. Ему было очень больно: это больно, когда в живот. А под конец – мне уже плевать было, умру я или нет, – под конец он мне сказал, только это и сказал за всю ночь, в темноте, пока лежал, и повторил несколько раз… а пахнуть начинало все хуже и хуже и… Война – это кошмар…
– Так что ж он тебе сказал? – спросил Жером, слушавший как зачарованный.
– Он говорил: «А все-таки жаль, а? Все-таки жаль, месье Самбра», – он звал меня месье Самбра, потому что у меня фабрика, не знаю уж, откуда он узнал про фабрику, он говорил: «А? Месье Самбра, жаль, да? Очень жаль, а?» А я все думал о несчастном парнишке, о его жизни, представлял себе, как он старается, заботится о матери, кормит братьев и сестер, носится целый день, а ночь проводит за толстыми книгами по праву, которые понимает с трудом, как только выдается минутка, бежит в библиотеку, читает, глотает, чтобы в люди выбиться. А эта подлая война – она продолжалась-то всего три дня и неизвестно чего ради, эта война убила Леша, и ему было жаль. Только это и говорил: «Жаль, да, жаль, месье Самбра». Черт знает что! – выругался Шарль.
И резко отвернулся. Наподдал ногой проходящего мимо гуся – бац! – тот с воплем отлетел на шесть метров, но зрелище это, которое в любое другое время рассмешило бы Жерома, оставило его равнодушным. Он не шелохнулся и продолжал стоять на крыльце. Когда Шарль снова повернулся к Жерому, его лицо было совершенно спокойно и серьезно – Жером редко видал его таким.
– Вот поэтому, старина, – сказал Шарль, – я, видишь ли, и не хочу ввязываться в твою борьбу. Не держи меня за дурака, я знаю, что ты в ней участвуешь, ты всегда был идеалистом. Помнишь, ты чуть не увлек меня на испанскую войну, собственно, мы б и поехали, когда б не твоя скарлатина. Но не рассчитывай, что втянешь меня во что-нибудь подобное теперь. Немцы рано или поздно уберутся отсюда. Их американцы выпихнут, или русские, или англичане, не беспокойся, мы подождем. Подождем, пока они уйдут. Я, во всяком случае, подожду. Я не стану сцепляться с неизвестным мне парнем из Мюнхена или еще откуда-нибудь, посланным сюда бог весть зачем, ему самому неведомо зачем, не стану втыкать ему нож в живот, выкрикивая «нет, нет», в то время как он будет кричать «найн, найн». Я с этим покончил. Я уже не ребенок, а мужчина. Мужчины не любят подобной мерзости, мужчины моего склада. Для этой хреновины, старик, для того, чтобы играть в эту хреновину, нужны люди поумнее меня, или поглупее, не знаю, сам выбирай. Но не такие, как я, нет, не такие.
Он уселся рядом с Жеромом, словно переутомившись от своей речи. Действительно, за все время их знакомства это был самый длинный монолог, который Жером слышал от Шарля. И самый интересный тоже – Жером вынужден был это признать, хотя он и не пришелся ему по вкусу.
Глава 4
Единственный ресторан в Формуа помещался в гостинице «Современный заяц», на площади перед церковью. Шарль обедал там ежедневно с толстяком доктором Контом и хозяином гостиницы Флавье. Купив заведение, Оноре Флавье предполагал сохранить его первоначальное наименование «Современный отель», но жена его непременно настаивала на «парижском» названии «Прыткий заяц», так что в конце концов он уступил и начал перекрашивать вывеску. Но тут жена возьми да и погибни глупейшим образом под колесами автомобиля, он с горя забыл про вывеску, а после привык. «Современный заяц» предлагал посетителям приличный, но не более того, стол, а в смысле современности – ровным счетом ничего. Стены держались на честном слове, и только редкий заблудившийся турист отваживался тут заночевать.
В тот день подавали форель, одно из любимых блюд Шарля, тем не менее и доктор, и хозяин были изумлены его появлением в обеденное время.
– Что ты здесь делаешь? – спросил доктор: в свои семьдесят лет он даже самого Шарля перещеголял по обилию воспоминаний о былых похождениях. Жерома и Шарля он знал еще мальчишками, разговаривал с ними отеческим тоном, и Шарль это очень ценил. – Обедать пришел?
– Обедать, – лаконично, по своему обыкновению, ответил Шарль. – Пожалуй, Флавье, я б выпил пастиса.
– Пастис на тебя плохо действует, – начал было Конт с укором, но решительный вид Шарля остановил его: тот был явно не в духе.
– А что твои гости? – продолжил Конт. – Да, да, Жером и эта женщина! Старик Луи сообщил мадам Клейе, та рассказала Жюлю, он – своей жене, а та – моей. Как поживает Жером?
– Хорошо, – сухо отвечал Шарль. – Заходите как-нибудь вечерком, выпьем по стаканчику, завтра, послезавтра.
– Так почему же ты обедаешь здесь?
– Чтобы оставить их в покое, – рявкнул Шарль, не сдержавшись. – Некоторые люди любят покой, понятно?
Флавье принес стаканы, расставил их, сопровождая свои действия смешком старого пьяницы, хлопнул обоих приятелей по спине, да так, что они чуть не стукнулись подбородками о стол.
– Что, ребята, – засмеялся Флавье, – повздорили уже? А правда, Шарль, что у тебя в доме появилась неотразимая красотка?
– У Жерома, а не у меня, – прорычал Шарль.
– Что ж, жаль Жерома! – сказал Конт. – Она тебе нравится? Хороша собой?
– Недурна, – отвечал Шарль и, опорожнив стакан, за спиной у доктора знаком попросил Флавье принести еще.
– Жаль Жерома, – не унимался Конт, – он рискует лишиться ее в короткий срок, или я ошибаюсь? Ваш с ним кодекс еще действует?
– Понимаешь, – Шарль начал понемногу расслабляться, – понимаешь, может, еще она меня отвергнет, вот чего я боюсь.
Пастис всегда действовал на него оглушающе, и, залпом осушив второй стакан, Шарль вдруг почувствовал себя размякшим, умиротворенным и пьяным. Утро не задалось, чудовищным образом не задалось: сначала из-за него рыдала Алиса, потом он своим ворчанием довел до слез секретаршу, а потом наверняка и Брижит, тогдашнюю свою подружку, поскольку не пожелал разговаривать с ней по телефону. К удивлению всей своей конторы, он набросился на какие-то старые изнуряюще скучные счета и в порыве мазохизма позвонил домой сказать, что работы много и он не придет обедать. О чем, впрочем, тотчас пожалел. В результате и очутился на этой старой террасе со старой мебелью, покрытой облупившейся зеленой краской, в обществе своих неизменных заурядных собеседников. Жером прав: он, Шарль, не интеллектуал, невежда, мещанин. Работа у него скучная, такие же любовницы, такие же развлечения; предел мечтаний – поехать в Париж, фанфаронить в борделях, выставлять напоказ и тратить заработанные на башмаках деньги. Действительно, в самом деле, Жером прав. Жизнь его начисто лишена величия, лишена всего того, к чему они стремились, будучи лицеистами и студентами. Полумертвый живчик – вот кто он такой! Единственное, что имело ценность в его жизни, единственное, что было в ней возвышенного и ради чего он был готов на возвышенные поступки, – это лицо женщины, появившейся накануне. Лицо, совершенное по красоте и изяществу. Он вскочил с места, поглядел на опешивших Конта и Флавье – те уже занесли вилки и устремили было взоры на блюдо золотистой форели.
– Что с тобой? – спросил Конт. – Форель не нравится?
– А вдруг она уедет? – глядя в пространство, произнес Шарль.
– Я буду потрясен, – ответил Конт.
– Какой же я идиот! Она, может статься, уедет завтра, – продолжал Шарль. – А может, она уже уехала, может?.. Я ведь не знаю… Я идиот, простите, извините меня, – протараторил он и бросился к двери, оставив обоих приятелей сидеть с поднятыми вилками в знак полнейшего изумления и с такими же, как у него, вытаращенными глазами.
На свежевыровненную гравиевую площадку перед своим домом он въехал чересчур лихо, хотя и эффектно, затормозил в последний момент и едва не раздавил задумчивого павлина, поубавив ему таким образом спеси и перьев. Луиза, ломая руки, выбежала из кухни, подхватила незадачливую птицу, а в дверях показались перепуганные Жером с Алисой. Лица всех троих, ошарашенные и удрученные, показались Шарлю потешными донельзя, за исключением разве что лица Алисы, да и то не совсем. Входя в гостиную, он уже помимо своей воли смеялся.
– Интересно, так же ли быстро вы среагируете, если подкатит СС!
Он старался сдержать приступ безудержного смеха, старался не смотреть на них, но Жером оказался на его пути и наклонил к нему свое лицо.
«Не хватало еще, чтоб этот кретин меня поцеловал!» – промелькнуло в воспаленном уме Шарля, но Жером уже медленно, неправдоподобно медленно, как виделось Шарлю, распрямлялся.