— Не университет, господа, а город Цюрих. Неужели непонятно? Мало здесь агентов правительства русского? Они и докладывают в Петербург о состоянии умов русской учащейся молодежи в Цюрихе. Прекрасно знают о литературе, которую мы с вами читаем, знают о Герцене, и о Лаврове, и о журнале «Вперед»… Ах господи, да мало ли о чем они знают!
— Значит, хотят нас заставить вернуться в Россию? — все еще, как бы не веря в это, спросила Хоржевская.
— А если ослушаться? — вырвалось вдруг у Веры Любатович.
— Ослушаться — дело несложное, — сказала Софья Бардина. — Но надо сначала взвесить, что разумнее: остаться агрономом или врачом в Европе или вернуться в Россию недоучившись? Что до меня, я не задумываюсь над этим. Мечты о деятельности агронома для меня давно уже потеряли всякую соблазнительность. О том, чтобы работать в Европе, не может быть даже и речи. Черт с ним, с университетским дипломом. Зачем он мне? Мой долг — жить в России и бороться за правду. Бороться — это значит идти в народ, служить народу, проповедовать ему идеи справедливости. Итак, что до меня — я решила.
— Не одна ты решила этот вопрос, — медленно произнесла Ольга Любатович. — Что решила Соня Бардина, то решила и я. Конечно, нам необходимо вернуться в Россию и посвятить себя революции.
— Олечка, как же университет? — жалобно спросила ее сестра Вера. — Как же быть с тем, что мы хотели сделаться медиками и поехать в деревню лечить крестьян?
— Лечить русских крестьян нужно прежде всего от нищеты и гнета, — сурово сказала Ольга, не глядя на сестру. — Лечить крестьянина можно лишь одним средством — дать ему землю. Надо уничтожить экономическую систему, существующую в России, уничтожить полицейский режим. Мы едем в Россию, Вера.
— Едем все, — твердо произнесла Евгения Субботина и посмотрела на всех по очереди, не будет ли возражений.
Вера Фигнер не спеша натягивала перчатку, стаскивала ее, снова натягивала. Говорила раздумывая.
— Я тоже считаю, что нам надо вернуться. В России мы все посвятим себя подготовке будущей революции, пропаганде наших идей. Согласна. Но мы даже не знаем, как это делать. Где можно проповедовать наши идеи? И как? Легко сказать «мы пойдем в народ». Но как и куда идти? Нам необходимы советы людей, знающих положение лучше нас, знакомых с условиями…
— И ты тоже — в Россию? — спросила старшую сестру Лидия.
— Конечно! Но только позже. Может быть, через год — полтора.
— А муж, Верочка?
— Я имею в виду себя, — сухо ответила Вера.
— Девочки, — заговорила Софья Бардина. — У нас в России никаких связей с революционными группами нет. Мы никого не знаем, и нас там никто не знает. В Париже у меня есть хороший знакомый Иван Джабадари. Он по образу мыслей социалист и, кстати, очень умелый организатор. Руководит революционной группой кавказцев. Я познакомилась с ним в Париже на лекции. По моим сведениям, Джабадари собирается скоро вернуться в Россию, в Петербург, и начать там работать нелегально. С вашего согласия я сегодня ему напишу, условимся с ним о встрече, поговорим. Надеюсь, вы все с этим согласны?
Все, разумеется, согласились с Бардиной, она тотчас отправилась писать письмо Джабадари в Париж.
Через неделю пришел ответ из Парижа: Иван Джабадари предлагал встретиться всем в Париже.
Итак, прощай, Цюрих!
В Париж прибыли на короткое время. Сняли четыре комнаты в пансионе мадам Пуатье на Монмартре. Софья Бардина послала письмо Джабадари, приглашала его с товарищами через два дня.
Иван Джабадари оказался смуглолицым молодым человеком с густой бородой. Говорил он с легким акцептом, больше на «а», по-грузински. Сопровождали его два грузина — Михаил Чикоидзе, прямой, стройный юнкер артиллерийского училища в Петербурге, и молчаливый, в синих очках, с выступающими лобными буграми, Александр Цицианов.
После нескольких общих фраз о том, как в Париже устроились, давно ли Джабадари из Петербурга и скоро ли девушки едут в Россию, Джабадари объявил, что члены кружка кавказцев постановили бросить свое учение.
— Учиться сейчас не время. Что касается нас, мы полностью посвящаем себя пропаганде наших идей.
— Простите, — прервала Софья Бардина. — Ваших лично идей или идей Лаврова, Михайловского, Герцена, Лассаля? Идей социалистов?
Джабадари поднял обе руки.
— Какие-такие могут быть мои идеи, дорогая Софья Илларионовна? Мои идеи — это идеи революции. Зачем спрашивать зря! Мы порешили целиком отдаться пропаганде этих идей.
— Простите мой вопрос. Я считала, что не должно ни у кого остаться каких бы то ни было сомнений или неясностей, — извинилась Софья Бардина. — Но как вы думаете работать в России? Вы понимаете, я спрашиваю это единственно из желания ознакомиться с вашим опытом.
Джабадари стал разъяснять. Россия, по его мнению, готова вспыхнуть в любой момент. Но нужно зажечь Россию, чтоб она вспыхнула. Конечно, главная масса в России — крестьянство. Все надежды русских революционеров — на крестьянскую массу. Но как подойти к крестьянам? Вот в чем вопрос. Революционные кружки и в Петербурге и в Москве, да кое-где и в провинции терпят большой урон. Крестьяне обозлены, но они темны. Правильнее нам вести нашу работу среди той части крестьян, что приходят в город на заработки, поступают на фабрики. Конечно, они не перестают оставаться крестьянами и при первом удобном случае едут назад в деревню. Вот на этих людей — наша надежда. Они наиболее развиты, город их учит. И мы намерены этих людей вовлекать в борьбу. Их мы должны сделать социалистами и революционерами в настоящем смысле. Когда мы им внушим наши идеи, когда мы их научим, как говорить с крестьянами и о чем, они все поедут обратно к себе в деревню и там станут проповедниками социализма.
— В России, господа, положение очень тяжелое, — вставил молчавший до сих пор Цицианов. — Нужны жертвы и жертвы. Революция ждет жертв.
— Жертв мы не страшимся, — живо отозвалась Ольга Любатович.
Заговорили о необходимости жертв, и девушки оживились. Возможные предстоящие лишения и страдания никого не смущали — опасность еще более привлекала всех. Возникала потребность принести в жертву именно себя, — о, только бы народ вздохнул с облегчением. Никто не представлял себе четко, какой может быть жертва на избираемом пути. Но каждая была готова на все.
Софья Бардина деловито, подробно расспрашивала Джабадари об условиях работы среди мастеровых и выяснила, что в Петербург девушкам ехать незачем, в Петербурге — провал за провалом, полный полицейский разгром чайковцев, множество арестов. Другое дело Москва. Москва — средоточие ткацких фабрик, ткачи верны деревне, в Москве полиция действует слабо, до арестов еще не дошло.
Джабадари сказал, что он сам — в Петербург, как только добудет денег. Заберет с собой груз литературы здешней — он-то ее провезет, будьте спокойны, его не накроют! — и в Петербург, а оттуда в Москву.
Старшая Субботина переглянулась с младшими сестрами: только недавно перед самой поездкой в Париж из дому от родных пришел перевод. Спросила:
— Сколько вам нужно?
— Сколько добуду.
— Мы дадим вам четыреста франков, — сказала Субботина. — Хватит?
— Вы? — Джабадари был ошеломлен предложением цюрихской студентки. Откуда у нее такие большие деньги? Он вопросительно смотрел на Софью Бардину.
Та взяла его под руку и шепнула, что сестры Субботины богаты. Но это революционная семья, почти все свои средства она отдает революции.
— Верьте Субботиной, она не обманет, — сказала Бардина.
— Александр! Михаил! — закричал Джабадари. — Кланяйтесь нашей спасительнице.
Субботина вручила ему деньги.
— Еду! — ликовал Джабадари. — Через пять дней я уже в вагоне сижу!
Условились, как и где в Москве встретятся. Кавказцы ушли.
Глава четвертная
Вот уже второй месяц ходит Петр Алексеев по дорогам Смоленской губернии. Уже и торговать наловчился, расхваливает свой товар — ленты, иголки, пуговицы, ножи, — где продаст лент на гривенник, где ножик отдаст за двугривенный. А где, осмотревшись, потолкует с крестьянами, почитает им брошюрку, оставит ее, чтоб потом какой-нибудь грамотей почитал еще. И дальше пойдет, на груди под рубахой пряча запрещенные книги. Слушают по деревням речи коробейника о справедливой жизни, о кулаках-мироедах, о крестьянской общине. Но немного пользы пока приносят его речи. За шесть недель пешего своего хожде-ния по Смоленщине только и удалось Петру уговорить нескольких крестьян, умеющих по складам читать, взять «Хитрую механику». Обещали мужикам в тиши почитать. А в другой раз уговаривать не пришлось — на людях дело было. Незаметно сунул книжицу в карман мужику и ушел дальше по песчаной дороге.
«Что же это? — думал Петр. — Все не так, как говорил в Питере Василий Семенович. Мужик слушать не хочет, читать не умеет. Начнешь читать ему вслух — отойдет. Все нового манифеста царского ждет».
Он пошел не спеша по дороге, и все весомее, тяжелее становился за спиной короб на лямках. Не было видно деревни или села. Дорога была пустынной, глухой.
«Еще сто лет надо говорить с мужиками, прежде чем раскачаешь их, — раздумывал Петр. — Неужто даже Прасковья, и та неправа? Может ли быть неправа Прасковья?»
Мысли его вернулись к Прасковье, и он не то чтобы стал думать о ней, а просто зрительно представлял ее себе. Он слышал ее ровный, спокойный голос, ощущал в своей руке ее узкую руку, вдыхал неуловимый запах волос.
Понимал все, что их разделяет, понимал, что она образованна, умна, множество книг прочла, обо всем разговаривать может, а он недавно только выучился читать, простой мастеровой…
Ну да, он простой. Так ведь и Прасковья простая. В том-то и красота ее, что она простая. Ведь по-простому с ним говорит, по-простому. Ведь скажи ей, что между ними — пропасть происхождения, образования, воспитания, — ей-богу, она рассмеется. И хуже того, рассердится. Но как сказать ей: я люблю вас, Прасковья Семеновна, сделайте милость, станьте моей женой, на руках вас буду носить…