«Пойду сразу к Прасковье Семеновне на Монетную улицу. Только в таком виде неудобно являться. Помыться бы надо в бане, да и рубаху сменить».
Побродил по улицам, подождал, пока магазины откроются, зашел в один, небольшой, спросил ситцевую косоворотку, купил и отправился в баню. Славно попарился, новую рубаху надел, у парикмахера побывал — волосы, бороду малость подстриг, глянул в зеркало, остался доволен.
Пошел пешком. Издали, завидев дом на Монетной улице, так взволновался, что дальше идти не мог, остановился, перевел дух.
У знакомой квартиры долго не решался дернуть звонок.
«Неужто сей момент увижу Прасковью? Вот позвоню — она дверь откроет»…
Наконец позвонил — дверь открыла ему незнакомая женщина, пожилая, просто одетая.
— Вам кого?
Он смотрел на нее удивленно.
— А вы кто?
— Кого надо? — спросила она.
— Как кого? Ну кого-нибудь… Василия Семеновича… или Прасковью Семеновну…
— Нету тут таких. Не живут.
— А дети? Тут ребятишки были. Душ десять…
— Не знаю я ничего. Неделю только, как мы переехали сюда. Может, и жили раньше здесь ваши знакомые. Теперь не живут.
И захлопнула перед носом дверь.
Он стоял в полной растерянности. Не живут? Где же они? Переехали? Почему? Где Прасковья Семеновна?
Вспомнил про Воздвиженскую артель на Лиговке, близко от Вознесенской церкви, бывал там прежде не раз. Состояла артель из заводских и железнодорожных рабочих. Занимались с рабочими двое — учитель Грачевский и учитель Жуков. В артели ближе чем с прочими Петр был с Василием Грязновым — кузнецом, много читавшим, ходившим на Монетную в коммуну учиться.
Петр пошел на Лиговку, издали увидел колоколенку Вознесенской церкви и смутился: что, если и Василия нет на месте? Работает он то по ночам, то днем, — как знать, не ушел ли с утра на работу.
Василий Грязнов нынче работал ночью. Когда Петр вошел в комнату, где вместе с другими жил Грязнов, Василий еще спал. Будить, не будить? Перед глазами стоял образ Прасковьи; неужто ждать, когда Василий проснется, а до того сидеть томиться?
— Василий!
Он потормошил спящего за плечо. Грязнов открыл глаза, секунду глядел, не понимая, кто перед ним, потом вскочил, обнял Петра.
— Петр! Здорово. Откуда? Где пропадал?
— Был в деревне. У матери. Я прямо с вокзала. Пошел на Монетную. Но что такое? Там нет никого из наших. Где коммуна? Где детишки?
— Коммуна-а? — Грязнов потер обеими руками лицо, глянул на Алексеева, как взрослый глядит на мальчика-несмышленыша. — Коммуна? Нет, брат, никакой коммуны.
— А… Василий Семенович? А все остальные?
— Никого нет. Кто успел, тот удрал. Скрываются кто их знает где. Одни под замком, за решеткой, в тюрьме. О других бог только знает. Полный разгром, брат. Счастье твое, что в деревне был. Беспременно взяли бы и тебя.
— А… а дети?
На языке вертелось имя Прасковьи. Нестерпимо хотелось узнать: что с ней? Но о ней не спрашивал, все оттягивал свой вопрос.
— Дети? Не знаю, где дети. Разбрелись, должно быть.
Алексеев решился.
— А где сейчас Прасковья Семеновна?
— И Прасковья сидит. В Литейной части. На улице как раз и взяли ее. С неделю назад или чуть больше.
Алексеев не сдержался, схватил Грязнова за ворот рубахи, едва вовсе не оторвал.
— Врешь, Васька! Не может этого быть! Врешь!
— Да ты что? Сбесился? Ворот пусти… Тоже… Не может быть! Все может. Все! Понимаешь?
Петр стоял перед Василием, тяжело дыша. Стоял, смотрел на Грязнова и не видел его. Ничего не видел вокруг. В глазах померкло. В голове не укладывалось, что Прасковья за решеткой.
В дверях общежития показалась знакомая сутулая фигура близорукого Михаила Грачевского.
— Что у вас тут? Что вы кричите так?
Грачевский пришел на урок заниматься с теми, кто нынче ночью работал. Василий ему объяснил.
Грачевский подошел к Петру, положил руку ему на плечо, мягко сказал:
— Что поделаешь, Петр Алексеич. Без жертв не обходится. У Прасковьи Семеновны дело не очень серьезное. При ней, по-моему, ничего не нашли. Судить, конечно, будут ее. Но, думаю, больше двух-трех лет не получит.
— Два-три года просидеть за решеткой — это по-твоему мало?
— Я не сказал что мало. Но по российским условиям это не так много. Она знала, на что идет. И я знаю, на что иду. И ты знаешь. Вот и Грязнов понимает. И все-таки будем работать. Крестьянину глаза открывать на правду.
— Будет тебя слушать крестьянин! — с сердцем сказал Алексеев. — Да ему на тебя… если хочешь знать!
Грачевский с укором посмотрел на Петра:
— Нисколько не оскорбляюсь, Петр Алексеич. Я твое состояние понимаю. Просто советую тебе от подобных выражений раз навсегда отказаться.
Алексееву стало стыдно. Грачевского он, бывало, и раньше поругивал, говорил ему дерзости и все-таки любил и уважал его стойкость, душевную силу.
— Прости, Михаил Федорович. В голове помутилось. Слушай, а коли на свидание с ней напрошусь?
— Ни в коем случае. И себя подведешь, и ее.
— О господи! Что же делать?
— Продолжать, Петр Алексеич, то, что начали. Продолжать работать. Ты где живешь?
— Сам не знаю еще.
— Оставайся здесь, — предложил Грязнов. — У нас безопасно. — Помолчал и добавил: — Покамест.
Алексеев остался на Лиговке. Добро, лиговцы были почти все знакомы, приискали ему работу на небольшой ткацкой фабрике, рабочих на ней около сотни работало. Да, это не торнтоновская. Но от общежития было не так далеко, и на пропаганду времени оставалось больше.
Алексеев втянул в пропаганду и брата Никифора. Никифор позднее его переехал в Петербург из деревни, снимал с женой комнатушку, плотничал. Получал от брата брошюры, раздавал их верному люду, изредка собирал у себя трех-четырех малограмотных, читал им вслух — сам-то и не бог весть что за чтец был. Однако хоть и медленно, но с толком читал запрещенное.
Алексееву передавали литературу Грачевский и второй учитель артели, скупой на слова Жуков Иван.
Алексеев ходил по трактирам, вступал в беседы, давал книжки рабочим, сколачивал кружки. Он старался не думать о Прасковье, боялся представить себе ее в камере за решеткой. Отдался пропагандистской работе весь, с головой ушел в нее, намеренно отвлекая себя от мыслей о разлуке с Прасковьей. Но прежнего удовлетворения не было у него. Раздражало, что работа движется туго. Мастеровые притихли, напуганные обысками в общежитиях, арестами, разгромом кружков.
Алексеев все чаще говорил Грачевскому дерзости, спорил с Иваном Жуковым и возмущался, что Жуков от споров с ним уклоняется.
— Слышь, Петр, ты бы попридержал себя. Распустился, брат. На людей набрасываешься. Что хорошего? Без тебя людям тошно, — Грязнов тщетно пробовал урезонить Петра.
Грачевский как-то сказал ему, что его поведение вызывает подозрение у товарищей. Можно ли Алексееву поручать работу, не подведет ли он против воли?
Это подействовало. Он старался сдерживаться, меньше грубил, перестал придираться к Грачевскому, к Жукову.
Как-то вечером Грачевский привел на Лиговку незнакомого человека. Незнакомец был бородат, густоволос, смуглолиц. Говорил с легким грузинским акцентом.
— Иван Джабадари, — рекомендовал его Михаил Федорович, знакомя с Алексеевым и Грязновым. — Иван недавно из-за границы. Из Парижа. Сейчас придет Жуков, и Джабадари нам кое-что расскажет.
Пришел Жуков и поздоровался с Джабадари, как со старым знакомым. Грязнов запер дверь, сказал, что часа два никто не придет, можно говорить.
— Зачем два часа? — удивился Джабадари. — Одного часа хватит.
И стал вполголоса рассказывать о группе девушек-фричей, — беседовал с ними в Париже. Сказал вскользь, что таких девушек — русских студенток университета в Цюрихе он еще не встречал. Бросают университет, чтоб отдаться революционной работе.
— Между прочим, и мы, кавказцы, тоже решили бросить университеты и институты. Не до учебы сейчас! Но какая теперь работа может быть здесь в Санкт-Петербурге? Никакой настоящей работы в Санкт-Петербурге не может быть. Разгромлено все. Надо начать работать в Москве. Московская полиция еще не раскачалась. В Москве много ткачей.
— Правильно! — вырвалось у Петра Алексеева. — Вот это правильно говорите. Я из деревни недавно. Тоже ходил в народ. Сто лет надо ходить, и то не добьетесь. Мастеровой человек — вот наша надежда!
— Пожалуйста! — Джабадари сделал жест в сторону Алексеева. — Слышали, что говорит?.. Как ваша фамилия, дорогой?
— Алексеев.
— Слышали, что говорит Алексеев? Хорошо говорит.
Джабадари посоветовал всем перебираться в Москву. Жуков, Грачевский, Алексеев, Грязнов должны ехать в Москву как можно скорее. Потом приедут туда Джабадари, Чикоидзе, Цициапов и Зданович. Затем приезжают фричи. И начнем работать!
Прощай, столичный город Санкт-Петербург!
Москва после Петербурга показалась Петру Алексееву бесшумным городом медленной, неспешной жизни, будто даже не город, а очень большое село раскинулось по берегам Москвы-реки. И дома все больше в два этажа, редко где в три, и улицы простым булыжником мощенные. И сбитенщики по углам торгуют горячим сбитнем, совсем как на сельской ярмарке. И купец у дверей лавки зазывает покупателей с улицы, громко расхваливая товар.
Что и говорить, далеко первопрестольной до Петербурга!
Будто и не был вовсе в Москве. Вспомнил, как поразила его Москва давным-давно, когда мальчонкой пришел туда из смоленской деревни Новинской. Какой обширной показалась она, какой шумной, нарядной и многолюдной! Ныне совсем не то, Петербург смыл давнее впечатление о Москве.
«Оно и лучше», — подумалось Алексееву.
В первый день чуть ли не с вокзала пошел на Садовническую улицу, на шерстопрядильную фабрику Турне. Алексеев решил, что фабрика подходит ему, с нее-то и надо начать. Рабочих немного, — человек эдак сто — легче тут осмотреться, может, и старых знакомых найдет. Зашел в контору и нанялся. Понравилась и территория фабрики: дорожки расчищены, кое-где вдоль дорожек кустарнич