ек, поближе к жилому дому хозяина клумбы с уже увядшими осенними астрами. Но клумбы ухожены, деревья в саду подстрижены. Садовник сгребает опавшие листья.
«Ишь ты, и садовник имеется», — удивился Алексеев. Не бывало еще такого, чтоб на фабричной территории работал садовник.
Засмотрелся на садовника — высокого, большерукого. Батюшки, да ведь старый знакомец! Еще когда Петр в Москве работал, водился он с Николаем Васильевым. Странно, однако, что садовником стал работать. Был ладный ткач, хоть и вовсе неграмотен, читать не умел, а слушать, как другие читают, очень любил. Помнится, верил все, что еще немного — и наступит «царство мастеровщины».
Алексеев приблизился к Николаю, окликнул его. Николай поднял голову, увидал Алексеева, сразу заулыбался.
— Петруха!
— Ты что, садовником сделался, Николай? Из ткачей в садовники?
— За станком, брат, и дышать времени нет. А тут говори с кем хошь, об чем хошь.
Николай увлек старого друга к себе. Жил он в сторожке с женой Дарьей, молодой, рослой бабой с румянцем во всю щеку, видно хозяйкой хорошей. В комнатке было прибрано, на постели гора подушек в чистых наволочках, на столе скатерка сурового полотна, солоночка с солью прикрыта куском газеты от мух. На стене — начищенные кастрюли, а в углу над кроватью лампадка перед иконой.
Дарья обрадовалась Петру. Гости, должно быть, в сторожке садовника бывали не часто.
Алексеев осторожно рассказывал о жизни ткачей в Петербурге, о том, что климат там дюже плохой, осенью и весной человеку не дышится, потому как кругом болота. Жизнь не сказать насколько дороже, чем тут в Москве, а заработок не выше московского. Потому-то, мол, он и решил обратно в Москву перебираться.
— Стало быть, будем с тобой теперь видеться, — говорил Алексеев. — Я на фабрику Турне поступил.
— А живешь где?
— Да вот пойду сейчас квартиру искать.
— Этого добра в Москве сколько хошь. Квартиру найти легко.
— Так вы заходите, — пригласила Дарья на прощание. — Хоть каждый день милости просим. И Николай по трактирам будет меньше ходить.
— Приходится, — сказал Николай и выразительно посмотрел Петру в глаза. — Надо народ повидать, о жизни потолковать.
Алексеев испытующе глянул на Николая.
«Ей-богу, не зря ходит он по трактирам. Зачем ему? Есть дом, жена. Видать, сыты, сам он непьющий».
Через несколько дней Петр зашел в сторожку. Николай с женой пили чай, усадили Петра, обрадовались ему.
— Квартиру нашел?
— Нашел. За Москвой-рекой. На Татарской улице.
Не сказал только, что на Татарской сняты две комнаты и что живет он не один. С ним — Георгиевский, Чикоидзе и Джабадари, приехавший только что.
Две комнаты составляли отдельную квартиру. По бросалось в глаза, что к жильцам ее стали ходить мастеровые — и Василий Грязнов, работавший на Покровке, и братья Алексеевы — Никифор и приехавший вместе с ним Влас, и студент Лукашевич, поступивший чернорабочим на завод в районе Владимирского шоссе.
Петр Алексеев вовлек в работу еще троих — Семена Агапова, Ивана Баринова и Филата Егорова.
Филат Егоров — помоложе Петра, — с подстриженной бородой, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, говорил тихим и ровным голосом, шагал мягким, неслышным шагом, по воскресеньям надевал длиннополый синий кафтан и выстаивал в церкви обедню. Алексеева поначалу смущала религиозность Егорова, и он не сразу стал доверять ему. Но однажды послушал, как Егоров в трактире беседовал с мастеровым народом, и решил, что проповедь Филата Егорова — в помощь общему делу. Начал давать ему книги и брошюры, зная, что Егоров все это приведет в согласие с христовым учением и, адресуясь к религиозным чувствам мастеровых, будет призывать их во имя Христа биться за правду жизни земной.
Семен Агапов и Иван Баринов были люди другого покроя. Особенно нравился Петру Алексееву Агапов; он изо дня в день встречался и беседовал с мастеровым народом и на фабрике, где работал, и в трактирах, и в чайных, деловито и старательно выполнял свои новые обязанности, которые были ему по душе. И раза два в неделю приходил к Петру на Татарскую с подробным отчетом: с кем беседовал, и о чем, и как собеседник его откликнулся на все, что ему говорилось. И можно ли надеяться, что он в свою очередь увлечет кого-нибудь.
Баринов не столько вольно беседовал, сколько вслух читал мастеровым прокламации и брошюры, раздавал их и, как мог, вселял в слушателей надежду, что не век вековать им в каторжной жизни.
— Погодите, ребята, мы еще не так поживем.
В общем, тремя помощниками Алексеев оставался доволен.
Квартира на Татарской вскоре превратилась в явочную: здесь завязывались связи с рабочими, здесь хранилась у Алексеева нелегальная литература, здесь могли ночевать люди, укрывавшиеся от полиции. Пропагандисты для начала вступали в беседу с мастеровым в трактире, разговорившись, предлагали ему ту или иную книжку. А уж потом, когда он возвращал ее прочитанной, пропагандист приглашал мастерового в урочный час на Татарскую улицу.
Все труднее было встречаться в трактирах. Агенты полиции шныряли здесь между столами, зачастую притворялись сочувствующими, распознавать их не всегда удавалось. Джабадари предложил встречи в трактирах сократить.
Фричи были уже в Москве. Софья Бардина, Бетя Каминская, Ольга и Вера Любатович приехали первыми и стали постоянными посетителями квартиры на Татарской улице.
Квартира на Татарской улице становилась тесна. Алексеев стал подыскивать новую большую квартиру для организации. Нашел ее в Сыромятниках, в доме Костомарова. Но прежде чем снял ее, зашел в сторожку Николая Васильева. Дома была Дарья, он начал с ней разговор.
— Охота вам, право, жить с Николаем в сторожке вдвоем. Есть у меня одна мысль. Вот вам мое предложение. Давайте-ка сниму я большую квартиру, вы будете в ней за хозяйку и возьмете к себе жильцов-нахлебников, будете их кормить и поить. Ну, скажем, человек этак восемь, что ли. Они вам деньги будут платить за это. Есть у меня такие товарищи, хорошие люди. Просили найти, где бы им жить и столоваться. Сам я тоже жильцом-нахлебником вашим буду. Славно бы зажили, если бы согласились! Подумайте, Дарья, а?
Стал соблазнять тем еще, что Николаю ее незачем будет по трактирам ходить, будет теперь с кем дома поговорить.
Дарья подумала и согласилась. Чего лучше — хозяйкой квартиры быть! Коли деньги есть, готовить сумеет. Наобещала и жирных щей, и пельменей, и пирогов!
Николай согласился сразу, когда Петр предложил снять квартиру на его имя.
Квартира в Сыромятниках была снята, переехали в нее Софья Бардина, Бетя Каминская и Ольга Любатович, Джабадари, Чикоидзе, Лукашевич, Николай Васильев с женой своей Дарьей и Алексеев.
Дарья была очень довольна, особенно тем, что среди ее жильцов три девушки. Подлинных имен их Дарья не знала. Софья Бардина была для нее Аннушкой, Бетя Каминская — Машей, Ольга Любатович — Наташей.
Первой пойдет работать Маша. Петр Алексеевич подыскал ей место на тряпичной фабрике Моисеева, что на Трубной.
Джабадари, Грачевский и Лукашевич протестовали против того, что девушки собираются работать на фабриках простыми работницами.
— Господа, — говорил Джабадари, — вы не привыкли к жизни, которая ждет вас. Вы жили в комфорте всю свою жизнь. Нельзя вам, таким девушкам, в фабричные общежития. Вы пользы не принесете. Вы заболеете там. Вы умрете. Нельзя. Нельзя.
— Оставьте, пожалуйста, — гневалась Софья Бардина. — Что можно деревенским девушкам, можно и нам. Наша цель нас поддержит, ведь правда, Бетя?
— По-моему, даже лучше, что нам будет трудно, — говорила Бетя Каминская. — Разве на нас не лежит вина за то, что мы жили в комфорте, в то время как другие страдали? Искупление облегчит нам те неудобства, которые ждут нас.
Алексеев сказал, что Маша должна выйти на фабрику в понедельник с четырех утра. С воскресенья Джабадари занял два скромных номера в маленькой гостинице на Трубной, неподалеку от фабрики. Евгения Субботина с Бетей Каминской поселились в одном из них, Иван Джабадари с Михаилом Грачевским — в другом.
Евгения Субботина привезла костюм для Маши. Запершись с нею, стала ее одевать в ситцевый сарафан с взбитыми, пышными рукавами.
— Невозможно, — жаловалась Субботина. — Ни одна крестьянка не пойдет работать на фабрику в новом сарафане. Не могли найти старый, измятый! Снимай. Я его выпачкаю сейчас, изомну.
Бетя послушно сняла сарафан, смотрела широко открытыми грустными глазами, как Евгения старательно насадила на сарафан несколько пятен, потом изрядно измяла.
— Ну, кажется, хватит. Достаточно. Попробуй надеть теперь.
Сарафан был приведен в такой вид, что Бетя испугалась, как бы ей не отказали в работе на фабрике, как неряхе.
— Не беспокойся. Неряхам никто не отказывает, — успокоила Евгения. — Чистых побаиваются брать. А нерях охотно берут. Ну как, привыкаешь?
Позвали Джабадари и Грачевского. Те осмотрели печальную Бетю Каминскую, одобрили ее вид и предложили всем поспать. До трех часов.
— Впрочем, Евгения может спать, — сказал Грачевский. — Мы с Иваном проводим Бетю.
Евгения вдруг расплакалась.
— Что такое? Зачем плакать? — удивился Джабадари.
— Мне жалко Бетю, — призналась Евгения. — Не знает, на что идет!
— Перестань. Я сама выбрала себе этот путь и знаю, на что иду. И радуюсь.
Но радости в ее глазах не было.
Темным январским утром Джабадари и Грачевский повели Бетю Каминскую к воротам моисеевской фабрики. У ворот фабрики стояла толпа мужчин и женщин. Каминская кивнула спутникам, отошла от них, храбро стала в общую очередь.
Грачевский и Джабадари смотрели, как она, смешавшись с толпой, входила в ворота, не обернулась, исчезла.
В гостинице их дожидалась неспавшая Евгения Субботина.
Встретила их вопросом:
— Ну как? Как Бетя?
Грачевский сказал, что она была взволнована, но, по его мнению, скорее радостно.
— Первая русская интеллигентная девушка поступила сегодня простой работницей на фабрику, — многозначительно сказал Джабадари. — Студентка Цюрихского университета пошла работать на фабрику, чтобы быть поближе к мастеровому люду. Вы понимаете, что это значит?