Так был готов, что Алексееву приходилось сдерживать Парфена Антипова:
— Не горячись, поторопишься — все испортишь, только людей подведешь. Твое дело — готовить народ. Обучай грамоте, кого сможешь. Открывай людям глаза. Говори им, что будет бунт всенародный. Но к бунту надо готовиться.
— Понимаю.
Наконец Петр рассказал о Парфене Джабадари.
— Иван Спиридонович, Парфен Антипов — готовый пропагандист в деревне. И агитатор готовый. Накипело у него, сам горя хлебнул столько, что на десяток людей хватило б. Мечтает назад в деревню уехать. Надо ему денег дать на дорогу… ну, и на первое время. Семья у него большая, трое ребят. Сами понимаете. Я так думаю, что ежели бы ему две десятки…
— Достанем, — кивнул Джабадари. — Поговорю с нашими. Деньги есть на такое дело.
Петр привел Парфена Антипова в Сыромятники, познакомил его с Бардиной, с Евгенией Субботиной, с Джабадари. Все нашли, что Парфен Антипов вполне готов для бесед с крестьянами, злость против несправедливостей жизни — подсказчик ему.
Парфен ушел, сжимая в кулаке полученные бумажки — двадцать рублей.
Петр провожал антиповскую семью, помог посадить детишек в поезд.
На фабрике Тимашева Алексеев работал сдельно, временем дорожил. Доволен был тем, что станок его — в тупичке, ни справа, ни слева соседей нет, говорить можно свободней. Петр решил, что бояться здесь нечего, и перенес на фабрику с десяток книг — раздавать рабочим, иной раз почитать им вслух. Были среди книг и дозволенные русской цензурой, и запрещенные. Была тут книга Репе Лефевра «Париж в Америке», «Природа в её явлениях» Павлова, «Очерки из фабричной жизни» Голицынского — книгу эту читали особенно охотно, — было сочинение Андреева «Раскол и его значение в русской истории» и «Рассказы о жизни земной» Александра Иванова, и роман Виктора Гюго «Клод Ге», и «Объяснения к памятной азбуке», и книга Ореста Миллера «Беседы по русской истории»… Была и рукопись самого Петра: иностранные слова с объяснением их значения. Сделал он этот словарь иностранных слов для себя. Товарищи по работе все чаще обращались к нему с вопросами о значении того или иного встретившегося им нерусского слова. И Петр перетащил свой рукописный словарь на фабрику. Держал его вместе с книгами под станком.
Организация пока оставалась незаметной для московской полиции. Правда, арестовали в январе 1875 года Грачевского. Но арестован он был вовсе не как член какой-то организации, а сам по себе. Не осмотрелся, не остерегся. А ведь казалось — из всех наиболее опытный конспиратор… Меньше всего приходилось волноваться за Петра Алексеева, хотя главная работа по созданию фабричных кружков лежала на нем. Себя Джабадари называл одним из идеологов группы, называл, правда, не вслух — в собственных мыслях. Петра Алексеева — практиком и как практика превозносил его.
На фабрике Петр сошелся с Сергеем Лузгиным. Сергею лет тридцать, грамотный.
Разговорился с ним как-то Петр о том, где живет, есть ли соседи.
— Соседей у нас одна божья старушка. Вдова. У ней комнату мы и снимаем. Сама живет через кухню, в каморке.
— Через кухню? Стало, не рядом. То хорошо. Слышь, Сергей, я приду к тебе, посмотрю. Может, соберем у тебя людей, человек ну так пять или семь. Ты как?
— Да я, Алексеич, с охотой. Вот жена…
— Хм… Да… Жена. А ты не мог бы жену — в деревню?.. Денька на три?
— Про это у нас с ней давно разговор. Да ведь, понимаешь, на дорогу деньги нужны… Туда да обратно… Да еще гостинцев старикам из Москвы…
— Рублика три хватит тебе?
— Хватит.
— Ну вот. Деньги я дам. И сегодня зайду к тебе, посмотрю. Если все подойдет, вечером уговори жену съездить в деревню.
После смены пошел вместе с Сергеем к Рогожской заставе, познакомился с Лузгиной — женщиной молодой, с худосочным лицом, тихой и печальной. Домик стоял в глубине двора, не домик — хибарка, такая же ветхая, как старушка-домовладелица, полуглухая, копошившаяся в своей каморке.
— Отлично, — сказал Петр. — Уедет жена — у тебя соберемся.
Оставил Сергею трешку, попрощался, ушел. Через несколько дней Лузгин сообщил, что жена вечером уезжает, пробудет в деревне неделю, а то и больше. Можно собраться, когда Алексеев скажет.
Петр предупредил шестерых, с ними поодиночке беседовал, объяснил каждому адрес Сергея Лузгина и на ближайшее воскресное утро назначил собрание. Сергея попросил раздобыть гармонь, сам принес штоф водки и соленые огурцы. В случае чего — рабочий люд гуляет в воскресное утро. Обычное дело.
Собрались. Трое из Подмосковья, один из Смоленской губернии, двое из деревень в Рязанской. Седьмой — хозяин Сергей Лузгин. Восьмой — Петр. Выставили водку на стол, поставили огурцы, хлеб. Лузгин спросил, надо ли открывать штоф? Петр сказал, что надо открыть, да только так, чтобы потом было легко заткнуть горлышко штофа тою же пробкой. Сохранить до следующего раза. По одной чарке вначале выпить придется всем: полиция ныне тоже не дура, если нагрянет, сразу поймет, для чего собрались, коли штоф непочатый.
Сели и выпили по одной. Закусили солеными огурцами.
— Ну, а теперь начнем разговор. — Петр положил обе руки на стол, оглядел мастеровых, готовых слушать его. — Про то, братцы, как мы живем, нам с вами говорить нечего. Это мы с вами знаем и так. И про то, в каких общежитиях люди живут и сколько часов в день работаем, и как едим…
— Да уж скот так не ест, — вставил хмурый Пантелей Сорокин.
— Скот так не ест, — подтвердил Петр. — Ты скажи лучше, бездомная собака не ест так, как наш брат рабочий-мастеровой… И сколько нам за работу платят… Все это нам очень даже известно. И про то говорить нечего.
— Да уж чего говорить, — заметил Прокофий Федоров и зажал в кулаке реденькую рыжеватую бородку.
Обросший, как леший, Андрей Корчной, старший из всех, поглядел на штоф, вздохнул и ничего не сказал.
Петр ударил кулаком по столу.
— Говорить надо про то, как нам от такой жизни избавиться. Чтоб начать жить по-новому.
— Это как же по-новому? Интересно.
— По-новому — по-свободному, братцы. Я говорил уже вам об этом на фабрике. Многого там не скажешь. Для того и собрал вас у Лузгина. Здесь спокойнее. Вот вас семеро. Шестеро грамотных, хоть не шибко, а все-таки грамотных. Вы и будете ядро кружка на фабрике Тимашева. Для чего кружок, спрашивается? Что за кружок такой? Я скажу для начала, что такие рабочие кружки имеются уже и на других фабриках города Москвы. Почти на всех главных фабриках. Это я вам говорю точно. Знаю.
— Ты, что ли, те кружки собирал?
— Где мне одному все собрать! Не один я, братцы, в нашем деле работаю. Есть люди, много людей. Ну, не так, чтоб тысячи, но хватает. И есть, я скажу вам, между нами люди ученые, очень даже ученые. Они хоть и не из крестьян, не из нашего брата мастерового, но тем хороши, что люди эти умом и сердцем с нами. Они — образованная молодежь — много думали, как нам помочь, как избавить всю нашу Россию от великой неправды. Понятно? Они-то и учат нас, они и книги пишут про нас и для нас, и прокламации разные сочиняют. И между прочим, они и деньги для нас достают, чтоб нам помочь.
— Деньги? — поднял голову лохматый Андрей Корчной. — По скольку на брата?
— Ты, Андрей, ничего не понял. Чтоб всем русским крестьянам или мастеровым хотя бы по трешке на брата дать, — а чему трешкой поможешь? — это столько денег надо иметь, сколько ни у одного миллионщика не найдется. Ну, дадут тебе, скажем, трешку, пусть даже десятку дадут, — что, исправят твою судьбу? Ну, проешь, а то и пропьешь то деньги, а дальше? Все одно тебе спину гнуть да идти к станку за копейки по четырнадцать часов в сутки работать. Нет, брат, так нам помочь нельзя. Деньги они на то дают, чтобы печатать книги для нас или там прокламации, или чтоб было на что поехать кому, куда пошлет его главная организация революционеров, или на то, чтобы собираться нам… Вот, к примеру, Лузгину, чтоб собрать вас всех у себя, надо было жену в деревню отправить. На какие шиши? Ему денег дали на это. Или вот я притащил сюда целый штоф водки, будто мы с вами гулять собрались. Это на тот случай, если кто сторонний заглянет или даже полиция. Что, у меня деньги на это есть? Ну, я сказал там — дали, на тебе, Петр, собирай народ, побеседуй с ребятами. Так-то.
— Стало, водки нам больше пить не положено?
— Пей, если совесть, конечно, позволит. Люди живут — себе во всем отказывают. Денег дали, чтоб тебе помочь. И еще Лузгину. И Федорову. И Сорокину. И мне. И всем нам. Всем мастеровым людям России. И всему крестьянству. А ты пей, пропивай их святые деньги, что на то дадены, чтоб тебе помочь!
— Ну чего ты… чего ты, — забормотал смутившийся парень. — Я же не знал. Так спросил. Нужна мне та водка.
— Водка, братцы, для глаз полицейских нужна. Чтоб глаза отвести. Кто революцию готовит, тот водку не пьет. Пьяный душу отдаст за полштофа водки. Верно я говорю? Пьяного трогать не будут. Полиция за теми охотится, кто трезв да разумен, кто готов жизнь свою положить за свободу и справедливость.
— А что есть справедливость, Петр Алексеич?
— К тому и веду. Ты купцу Тимашеву ткешь сукно, скажем. Так? По четырнадцать часов в день у станка стоишь. Ты ему что ни день на сколько рубликов царских наткешь, не считал? На много рубликов, братец. А он тебе за это копейки. Так? Верно я говорю? Стало быть, Тимашеву наживать его сотни тысяч ты помогаешь. Вот по Тимашеву это и есть справедливость.
— Хороша справедливость! — усмехнулся Лузгин.
— Нам такой справедливости не требуется, — продолжал Петр. — По-нашему, тебе должно принадлежать то, что ты в поте своем заработал. Стало быть, и земля помещичья, на которой крестьянин пот проливает, не помещичья она, а крестьянская. Понятно? Что нужно, братцы? Нужно поднять крестьян, первое дело, — на всей Руси их поднять, чтоб у помещиков землю крестьянскую отобрать и распределить ее между крестьянами.
— Вот это б дело! — присвистнул Корчной.
— А второе, братцы, фабрики у купцов отобрать, потому что по народной справедливости принадлежат они тем, кто на них трудится. Значит, вам, рабочим-мастеровым. Вот чего желают революционеры. И чтоб никаких жандармов не было на Руси. И никакого царя. Вот как.