— Исключения для женщин недопустимы, — безапелляционно изрек Лукашевич. — У нас революционная организация, а не дамский кружок.
Варвара Александрова согласилась с Лукашевичем: почему для женщин должны быть какие-то исключения?
— Не понимаю, о чем мы спорим, — сказала Софья Бардина. — Разве наши девушки уже не работают на фабриках? Да, у нас были срывы. Кое-кого из нас прогнали с фабрик, потому что приказчики нас застали, когда мы читали вслух книжки в общежитиях мужчин. Значит, нам всем следует быть осторожнее. Но отказываться от работы на фабрикахтолько потому, что мы женщины и нам это трудно! Позвольте, а разве русским крестьянкам не трудно работать? Что же, Иван Спиридонович, вы намерены нас, революционерок, поставить в привилегированное положение? Как мы тогда сможем смотреть в глаза работницам фабрик!
— Не имеет смысла продолжать спор, — вставила Ольга Любатович. — Мы должны работать на фабриках простыми работницами. Это наш нравственный долг, и мы от него не отказываемся.
Лукашевич наскоро набросал новый текст четвертого пункта третьей главы устава:
«Член организации должен быть в положении простого работника, об исключениях решает община». Исключение касалось только трех новых членов общины — все по очереди избирались в «администраторы».
И этот пункт принят был всеми.
— Друзья! — Джабадари посмотрел на часы. — Уже десять минут двенадцатого. Поздно. Все устали. Надо кончать. Нам осталось проголосовать весь наш устав в целом. Это можно было бы сделать за пять минут и сейчас. Но есть предложение, чтобы каждый член-учредитель написал собственноручно часть текста. Таким образом, устав будет написан всеми основателями нашей Всероссийской социально-революционной организации. Вот почему мы соберемся еще завтра в семь часов вечера.
На том и разошлись. На следующий день первая попросила слова Ольга Любатович, но Цицианов предложил, чтобы сначала каждый, написал свою часть текста. Потом выступит Ольга Любатович.
Семнадцать человек один за другим подходили к Джабадари и под его диктовку писали каждый по десять-пятнадцать строк.
Очередь дошла до Николая Васильева. Он растерялся.
— Я не могу писать. Не обучен.
— Какая разница, дорогой! Поставь какой-нибудь знак. На тебе ручку, держи. Вот тут нарисуй свой значок.
Николай Васильев присел к столу возле Джабадари, неловко взял ручку и, прежде чем поставить свой незамысловатый иероглиф, вполголоса крепко выругался по адресу всех дворян, купцов и попов, благодаря которым он остался до старости безграмотным человеком.
Алексеев выговорил себе право написать текст того пункта программы, где говорилось о подготовке к бунтам.
— Пожалуйста, Петр Алексеевич! Пожалуйста! — Джабадари пододвинул Алексееву лист бумаги. — Твое предложение было — ты и пиши.
Наконец устав был записан шестнадцатью разными почерками, семнадцатый был иероглиф Николая Васильева.
— Иван Спиридонович, — напомнила Ольга Любатович, — я ведь просила слова.
Джабадари, складывая листы программы, кивнул ей: говорите.
Ольга встала.
— Я буду говорить от имени девушек — бывших фричей, как мы называли себя, когда учились в Швейцарии, от имени девушек, здесь присутствующих, и от имени остальных, которых вы знаете. Мнение это родилось не сейчас, а гораздо раньше, еще в Цюрихе, когда мы, фричи, вырабатывали нашу собственную программу. И хотя Иван Спиридонович устав, выработанный здесь и написанный всеми, уже сложил, я считаю возможным вернуться к нему, потому что до того, как этот устав был принят, мне слова по дали и я не успела. Я хочу сказать о браке. Мы еще в Швейцарии обсуждали этот вопрос. Имеет ли право русская революционерка выйти замуж, вступить в брак, обзавестись семьей? Если кто-нибудь не согласен с тем, что брак вообще является предрассудком, это дело его. По если даже не считать брак предрассудком, мы не имеем права закрывать глаза на то, что брак мешает революционной работе. В браке появляются заботы, не имеющие никакого отношения к революции. А если у русской революционерки появятся дети? Подумайте, разве это не будет означать конца ее деятельности на пользу народа? Брак — величайшее и самое опасное препятствие на пути женщины к революции. Мы требуем для себя запрета всякой так называемой личной жизни. Кто служит пароду, тот не должен знать никаких личных забот, личных увлечений, привязанностей и тому подобного. В Швейцарии мы, фричи, окончательно отказались от брака. Обязательное безбрачие мы считаем непременным условием для всякого революционера. От имени всех наших девушек я предлагаю внести в устав общины пункт об обязательном безбрачии.
Бардина подтвердила, что предложение Ольги исходит от всех женщин — членов революционной общины.
Джабадари молча укоризненно покачал головой. Он явно был против предложения женщин.
Николай Васильев виновато смотрел на Ольгу:
— Как же так? Я чегой-то не понял. А ежели я, к примеру, уже женатый? Что ж мне, жену бросать?
— Чего выдумал! — раздался вдруг голос жены его Дарьи. Никто и не заметил, как Дарья вошла и, прислонившись к косяку двери, слушала споры.
Бардина быстро обернулась, встала, подошла к Дарье, положила руку ей на плечо:
— Что вы, Дарьюшка, что вы! Да к вам это не относится. Кто женатый, тот пусть и остается себе на здоровье женатым. Мы про молодых говорим. Кто еще не женился, кто замуж не вышел. Про тех.
— Ну вот, так-то понятнее, — проговорил Николай Васильев. — Дарья, слыхала, что тебе Софья Илларионовна сейчас объяснила? Никто тебя не бросит, не сумневайся. Ты пошла бы к себе, Дарья.
— Дарьюшка, — нашлась Ольга Любатович, — самовар наш остыл. Вот кабы вы его снова да разожгли.
— Невесть что и говорите тут, — проворчала Дарья. Однако взяла самовар и отправилась с ним на кухню.
— Ничего, ничего, — успокоила всех Бардина. — Дарья — человек свой. Да ничего особенного мы тут не говорили. Подумаешь, вопрос о безбрачии. Ничего политического.
— За Дарью не беспокойтесь, — уверил Николай Васильев. — Дарья и слушает — не поймет. А поймет — промолчит.
— Кто хочет высказаться? — спросил Джабадари. — Петр Алексеевич, ты?
— Что ж тут высказываться? Считаю — девушки правы. Не имеем мы права жениться. Пока не добились победы. И верно, брак будет мешать.
«Будет мешать, — думал Алексеев, опускаясь на табурет. — Вот никому это и в голову не пришло, а им пришло. Брак — заботы, а какие могут быть у революционера заботы, кроме революционных? Никаких не должно быть. Мало ли что мне нравится Наташа Баскакова. Да еще будет ли она счастлива со мной — неизвестно. Что за семейная жизнь у революционера! Наташа не способна к нашей работе. Ее не приучишь. И не поймет. Что ж это будет за жизнь с ней? Но могу. Не имею права. Завтра же прощаюсь с Наташей».
Джабадари не разубедил Алексеева. Джабадари горячо возражал фричам. Зачем вставлять в устав пункт о безбрачии? Кто хочет, пусть не вступает в брак. Кто полюбит — ну что ж, как говорится, дай бог ему счастья. А обязывать человека в брак не вступать нельзя. Джабадари предлагал не включать это требование женщин в устав.
Михаил Чикоидзе согласился с мнением Джабадари. К удивлению Петра Алексеева, и другие мужчины были того же мнения. Кто не хочет жениться или выйти замуж — пожалуйста. Но никого не обязывать. Так нельзя.
Спорили долго, можно революционеру жениться или нельзя. Наконец стали подсчитывать голоса. Николая Васильева, как женатого, не учитывали; семь мужчин — против пункта, предложенного Ольгой, восьмой — Петр Алексеев — за него. Из восьми женщин Александра Хоржевская подняла руку против пункта.
— Вот результат, — объявил Джабадари. — Предложение большинством отклоняется.
«А все-таки не женюсь. Что там ни говори, Ольга права. Нельзя. Не имею права. Как только Наташе сказать?» — мучился Алексеев.
Но вскоре и думать об этом перестал. Джабадари уже предлагал немедля приступить к работе в провинции.
— Нас ждет Россия!
Организация названа Всероссийской. Надо оправдывать название. Стали прикидывать, кому куда ехать. Иван Баринов и Николай Васильев — в Серпухов. Александр Дукашевич поедет в Тулу, Петр Алексеев — в Иванове Вознесенск, крупнейший центр текстильной промышленности, Варвара Александрова — в Шую, Александра Хоржевская — в Киев, Ольга Любатович — в Одессу, Михаил Чикоидзе и Цицианов — на Кавказ.
Осталось немногое — на ближайший месяц выбрать членов администрации. Выбрали Джабадари, Евгению Субботину, Василия Грязнова.
Решили, что ведать финансами организации будет Субботина. Это казалось наиболее естественным, потому что значительную часть средств давала она. На эти средства поддерживалась и заграничная анархистская (бакунинская) газета «Работник». Грязнов держал связи с мастеровыми. Иван Джабадари — с заграницей, с нелегальными кружками революционеров-интеллигентов.
Съезд Всероссийской социально-революционной организации закончил свою работу.
Глава седьмая
Петр понимал, что не вправе откладывать разговор с Наташей, — понимал и все же, откладывал.
«Завтра поговорю».
Но наступало завтра, наваливались очередные заботы — беседы с мастеровыми на фабрике Тимашева, чтение вслух запрещенных книжек, раздача брошюр, прокламаций, встреча в чайной с новичком, пристрастившимся к чтению, — смотришь, и день и вечер прошли и опять не пошел к Наташе. Он говорил себе, что нельзя отказаться от пропагандистских дел ради встречи с Наташей. Но тут же принимался бранить себя: вовсе не в том причина, что занят и времени нот, а в том, что и представить себе не может, как сказать девушке, что не имеет права вступать в брак. Кабы мог еще сказать правду про то, чем занят, из-за чего именно не имеет права жениться. Но этого-то сказать ей не смел.
И рад был тому, что заботы, дела отвлекают его от мысли о встрече. А когда вспоминал о Наташе, за голову хватался.
Наконец решился.
У самых ворот носовской фабрики ждал, когда Наташа выйдет после работы.