Алексеева приказано везти в управление, в кабинет генерала Воейкова.
Жандармы ввели его в кабинет, когда генерал еще не вошел. Молча показал на стул — садись. Он сел, огляделся. В глубине кабинета — письменный стол, свет от настольной лампы падает на папки, лежащие на столе.
Вошел Воейков. Он добр от счастья. Он действительно счастлив сегодняшней удачей. Приказывает жандармам выйти. Алексеев слышит, как, затворив за собой дверь, они останавливаются за ней; будут стоять там, пока его превосходительство не кликнет их.
Воейков садится за стол, расправляет усы и почти ласково обращается к арестованному:
— Садитесь поближе, господин Алексеев. Вот сюда, возле стола. Давайте поговорим.
Алексеев пересаживается к столу, отделяющему его от генерала.
— Время позднее, это верно, — говорит генерал. — Я понимаю. Да вы потом выспитесь в камере.
Алексеев молчит.
Генерал раскрывает серебряный портсигар и протягивает его Алексееву.
— Закуривайте, господин Алексеев.
— Я не курю.
— Вот как?
— Да, так.
— И не пьете?
— Рюмку-две могу выпить.
— Значит, не пьете. Весьма похвально. Жаль, что во всем остальном ваше поведение, господин Алексеев, не столь похвально.
— Это смотря с чьей точки зрения, господин генерал.
— С точки зрения закона Российской империи.
— А… Российской империи, — неопределенно произносит Алексеев.
— Да, Алексеев, с точки зрения закона Российской империи. Нам известны все ваши действия и все ваши намерения, направленные против нее.
— А мне они неизвестны, господин генерал.
— Ну что ж, давайте тогда разберемся.
— Разбирайтесь.
— Скажите мне, Алексеев… — Воейкову все труднее сдерживаться, он раздражается все больше и больше. — Скажите мне, Алексеев, давно ли вам знакомы эти студенты?
— Какие студенты?
— Студенты, в обществе которых мы вас застали за чайным столом на Пантелеевской улице.
— А разве они студенты? Я и не знал.
— Но ведь вы давно с ними знакомы?
— Да, наверное, с час-полтора. Искал комнату, дали мне адресок на Пантелеевской улице в доме Корсак. Прихожу — компания чай пьет. Спрашиваю: комната здесь сдается? Не комната, отвечают, а вся квартира. Ну, квартира-то мне не подходит. Я — уходить. А они мне: куда вы, посидите с нами, чаю попейте. Я и присел.
— Послушайте, Алексеев. Сейчас три часа ночи. Стоит ли в такое позднее время разыгрывать комедию? Меня вам не провести. Мне отлично известны ваши тесные взаимоотношения с арестованными сегодня студентами.
— Да что вы, господин гопорал! Стало быть, вам известно обо мне больше, чем мне.
— Извольте отвечать, когда вам задают вопросы! — Воейков уже не сдерживался, он кричал. — Я спрашиваю вас, отвечайте. Вы давали мастеровым книжки читать? Давали?
— Случалось… Давал… несколько раз…
— Книжки, которыми вас ссужали эти студенты? Так?
— А вот этого я не сказал, господин генерал.
— По сказали, так скажете, черт возьми… Назовите книги, которые вы давали читать другим.
— А что называть их. Книжки известно какие для простого народа имеются… Ну, там «Бова-королевич» или этот… как его… «Ванька-Каин»… Какие ж еще?
Воейков в бешенстве вскочил.
— Вы что, вздумали дурачить меня? Книжки, которые вы распространяли, я вам еще покажу! Прекрасно знаете их… Не можете ценить мягкое обращение — мы с вами поговорим иначе! Да-с, иначе! — Вызвал жандармов и приказал увезти арестованного.
Минут через сорок перед Алексеевым в полумраке тюремного коридора Пугачевской башни открылась железная дверь маленькой одиночной камеры. Узкая жесткая койка, крошечный столик, привинченный к стене, табурет. Дверь тотчас закрылась.
Алексеев не раздеваясь лёг на койку. Сбивчивые мысли разрозненно проносились в голове, сосредоточиться ни на чем не мог. Единственное, что оставалось недвижным, несменяемым — ото мучительная мысль: конец или не конец? Окончательно уничтожена Всероссийская социально-революционная организация, или те, кто остался на свободе, сумеют поднять ее? Легко сказать — поднять! Все было так хорошо налажено, люди распределены по местам. И вот на тебе! А все из-за того, что вовремя не ушли с квартиры.
Где сидят остальные? Где Софья Бардина? Где Джабадари? Лукашевич? Здесь ли, в Бутырском замке, или в другом место? Всего верное, что сидят здесь. Может быть, за стеной?
«Попробую постучать».
Стучал согнутым пальцем в одну стену, в другую, — никакого ответа. То ли звук не доходит, стены толщенные, то ли потому, что стучит не по правилам — не знал тюремной азбуки. Стены безмолвствовали.
Он мысленно выругался и, сняв сапоги и поддевку, растянулся на койке.
Ольга Любатович по ведала о происшедшем в ночь на четвертое апреля в доме Корсак на Паителеевской улице. На этой новой квартире не бывала еще ни разу. Работала на фабрике целый день, беседовала с мастеровыми, главным образом с женщинами, в общежитии фабрики. После работы времени оставалось мало свободного, да и оно уходило на беседы с работницами в своем общежитии. На четвертое апреля было условлено встретиться с Бетей Каминской в церкви на Покровке и вместе пойти на Пантелеевскую. О том, что Бардина с Джабадари вздумали покинуть снятую недавно квартиру, понятия не имела.
Четвертого апреля после работы Ольга зашла в церковь, почти пустую, две-три старухи да высокий средних лет мужчина только и были в ней. Ольга прослушала службу, отдохнула, даже присела на скамью, стоявшую возле входа, ждала уже второй час. Нет и нет Бети. Не иначе как задержалась на беседе с мастеровыми.
Но прошло четыре часа — Бетя Каминская не явилась. Ольга забеспокоилась. Без очень серьезной причины Бетя не могла запоздать на свидание. Ольга решила, что надо идти одной к дому Корсак.
Дом нашла быстро, вошла в калитку, подошла к флигелю. Вот и окно, на котором должен висеть белый платочек — условный знак, что опасности нет. Но платочка нет на окне. И занавеска раздернута. Случилась беда!
Ольга отскочила от окна, бросилась за калитку.
Глава девятая
Три дня полного одиночества. Тюремный надзиратель трижды в день отворял тяжелую железную дверь камеры, вносил хлеб, чай, скудный обед, вечером также чай с хлебом, зловеще молчал, удалялся, запирая за собой скрипящую дверь камеры в Пугачевской башне. За дверью шаги часовых, позвякиванье ключей надзирателя — вот и все звуки, долетавшие за день до ушей Петра Алексеева.
«Разве для меня так неожидан арест? Нет. Всегда понимал, всегда был готов, что однажды схватят меня, бросят в тюрьму. Что ж, из тюрьмы люди выходят, продолжают борьбу. Не во мне сейчас суть. Да ведь не один я схвачен жандармами. Вот что.
А работа так ладно шла! Прошло бы несколько лет, и поднялось бы крестьянство по всей России. Что ж теперь? Неужто наше движение остановится?» Что делать человеку в тесной и темной камере наедине со своими мыслями? Он начал ходить по камере из угла в угол, все убыстряя шаг. Три шага по диагонали вперед, три шага по диагонали назад. Сколько он за день выходит? К концу третьих суток подсчитал: за сегодня вышагал восемь верст.
«Ничего. С завтрашнего утра надо еще рукам дать работу».
Седьмого апреля встал, схватил табуретку и принялся размахивать ею в воздухе. Вроде полегчало немного. Усталость после гимнастики приятная.
Только стал ходить из угла в угол, шаги отсчитывать — лязг ключей надзирательских, дверь тяжело открывается.
Опять повезли куда-то.
Ввели в кабинет поскромнее воейковского. Дощатый крашеный и сильно потертый пол, два небольших стола с жесткими креслами. Знакомый прокурор Кларк — на этот раз в мундире — сидел за столом у окна. Жандармский майор Нищенков за главным столом допрашивал.
Алексееву предложили сесть по другую сторону нищенковского стола. Жандармы, привезшие его, вышли.
— Мы знаем, Алексеев, что вы человек неглупый.
— Возможно.
— Даже человек умный, можно сказать.
— Приятно слышать.
— Как умный человек, вы, разумеется, понимаете свое положение. И, разумеется, желали бы улучшить его.
— Да ведь и вы, господин офицер, наверное, желаете улучшить свое положение, как я понимаю.
Пищенков даже раскрыл рот от неожиданной дерзости Алексеева. Собрался было накричать на допрашиваемого, пригрозить ему, наказать. Но встретил умиротворяющий взгляд прокурора Кларка и сдержал себя. Кларк жестом предложил ему продолжать допрос.
— Я имел в виду, — подавляя свой гнев, проговорил Нищеиков сквозь зубы, — дать вам понять, Алексеев, что честным признанием вы можете облегчить свою участь. Скажите, на каких фабриках вы работали в Петербурге?
— На разных.
— На каких именно? Назовите их в том порядке, в котором вы в них нанимались.
— Вот этого сказать не могу.
— Не можете или по хотите?
— Не желаю.
Нищенков переглянулся с Кларком.
— Ну что ж. Тогда перейдем к Москве. Ведь до того, как вы поступили на фабрику Тимашева, вы работали на других фабриках? Не так ли? Назовите, на каких именно вы работали?
Алексеев на минуту задумался: стоит ли говорить о времени до поступления к Тимашеву? Сказал, что будто поступил к Тимашеву тотчас по прибытии из Петербурга в Москву.
— Вот как? Но у нас имеются сведения, опровергающие ваши показания, Алексеев. Не забывайте, что дата вашего поступления к Тимашеву записана в бухгалтерских книгах фабрики.
— А я в этих книгах не рылся, господин офицер.
Нищенков снова посмотрел на Кларка, сделавшего ему знак продолжать.
Жандармский майор спросил, признает ли Алексеев книги, найденные при обыске на фабрике Тимашева в шкафчике возле его станка, своими?
— Признаю.
— Где вы находились с момента ухода с фабрики?
— Где придется. Постоянного места жительства не имел. — Подумал и добавил: — Искал себе комнату.
— Так-с. Искали комнату, Алексеев. А как и почему вы оказались в квартире Софьи Илларионовны в доме Корсак на Пантелеевской улице?