Глава двенадцатая
К концу второй недели, во время обеденного перерыва в комнате с желтыми скамьями, Джабадари подошел к Алексееву.
— Дорогой, ты отказался от защитника. Хорошо. Но посмотри, каторга тебе не угрожает. Суд не придает тебе большого значения. Прокурор мало интересуется тобой. Может быть, лучше для тебя, чтоб ты воспользовался защитником хоть к концу? Можешь получить год или два года тюрьмы, и все. А, дорогой?
— Иван Спиридонович, прокурор, может, и не придает мне никакого значения, да я себе придаю. Защитника не хочу! Сам скажу речь.
Джабадари переубеждать не стал. Подумал, что хорошо, чтобы публика услышала речь не интеллигента, а рабочего человека. Куда большее впечатление это произведет: рабочий до сих пор не выступал на суде. Но справится ли Петр Алексеев с задачей? Защитники уже не раз предупреждали подсудимых, что их последние слова на суде должны быть кратки и энергичны. Существует опасность, что сенатор Петерс не даст договорить до конца, лишит слова в самом начале речи. Поэтому просили строить свои речи так, чтобы поначалу они ничем не могли раздражать председателя. Выражения посильнее оставить к концу.
Джабадари передал эти советы защитников Алексееву, предложил заранее написать свою речь и показать ему — посоветуемся потом.
Для Алексеева наступили труднейшие дни и ночи. Будущая речь не давала ему покоя. Он начинал ее на бумаге множество раз — черкал, рвал бумагу, разъяренный бегал по камере. Не годится. Не то! Не то!
Он не умеет быть кратким. То, что пишет, вовсе не выразительно. И сколько ни старается, начинает с резких, оскорбительных для суда и правительства выражений. Петерс, конечно, сразу его оборвет, лишит слова. Нет, так нельзя. Нельзя!
Он писал каждый день, возвратясь из суда, до полуночи. Он мысленно писал свою речь, сидя на скамье подсудимых, — что там происходило в зале, ужо не интересовало его. Од работал над речью во время обеденных перерывов.
— Ну, как дела у тебя? — спрашивал его Джабадари. — Будешь готов?
— Буду.
И отходил в сторону. Предпочитал оставаться наедине с собой.
Дней за пять до окончания процесса Петр сунул Джабадари несколько листков почтовой бумаги с переписанной начисто речью.
Рукопись была полна грамматических ошибок, иногда два слова в ней были слиты в одно, почерк еле разборчивый — волнение мешало Петру писать аккуратно.
Но Джабадари в рукописи Петра разобрался, выправил грамматические ошибки и отметил несколько мест, показавшихся ему длиннотами.
На вечернем заседании, сидя на скамье подсудимых, он вернул Алексееву запись, шепнул ему:
— Лучше, чем я ожидал! Отлично, мой дорогой! Замечательная получилась речь. Заучи ее наизусть. Понимаешь? Заучи ее всю.
Заучить такую длинную речь? Это оказалось еще труднее, чем составить ее. Никогда еще Петру не приходилось заучивать наизусть такой кусок прозаического письма. Когда-то заучивал стихи Некрасова, басни Крылова. Но заучивать наизусть стихи куда легче, чем заучивать прозу, хотя бы ты сам ее сочинил. Но прав Джабадари: необходимо хорошо заучить, иначе речь не произнесешь на суде.
Возвращался после суда в тюремную камеру и заучивал до полуночи, Бывало, и ночью вдруг просыпается и повторяет мысленно тот или иной кусок своей речи.
Но ведь просто заучить ее — это еще не все. Надо произнести ее выразительно. Выразительно — это ясно, четко, чтоб каждая мысль, каждое слово дошло — не до суда, нет, что там суд! — до публики в зале. Через публику — до России, до всей России!
И он принялся по ночам у себя в камере вслух репетировать речь, говорить ее, прислушивался к каждому своему слову и поправлял себя.
Во время обеденного перерыва в комнате с желтыми скамьями собрались в углу Алексеев, Джабадари, Чикоидзе, Цицианов. Сидели с обеденными мисочками в руках. Алексеев отставил свою мисочку с обедом в сторону, поднял голову и, будто бы глядя прямо на председателя сенатора Петерса, начал:
— Мы, миллионы людей рабочего населения…
Речь его текла без запинки, ясно и четко звучали слова, чем ближе к концу речи, все резче и резче. Чикоидзе попробовал сбить его — проверить, смутится ли Алексеев.
— Остановитесь, подсудимый!
Алексеев, даже не запнувшись, продолжал говорить, повышая голос, — все сказал до последнего слова.
Жандармы, стоявшие у дверей, были удивлены поведением подсудимых: те беззвучно аплодировали Алексееву.
— Ай, хорошо! — говорил Джабадари, очень довольный.
Петр обернулся к Чикоидзе и, утирая платком лицо, бросил ему:
— Ишь ты какой, хотел меня сбить! Нет, брат, теперь меня не собьешь!
— Молодец, Петруха! — улыбался ему Чикоидзе. — Молодец!
Четвертого марта Петерс предоставил слово прокурору. Для Петра наступило время мучительного ожидания. Нервы его были напряжены. Он знал, что приближается момент его выступления на суде; он больше не тревожился о том, помнит ли он свою речь, не волновался, сумеет ли произнести ее так, как надо. Но было невыносимо ожидание момента, когда он поднимется со скамьи и начнет говорить.
«Да когда же он кончит?» — нетерпеливо думал, слушая и не слыша прокурора. Но прокурор говорил с утра четвертого марта до вечера, до конца заседания, и произнес только первую половину речи.
Пятого марта на утреннем заседании прокурор продолжал свою речь. Алексеев услыхал и свое имя.
— Из крестьян, преданных суду в качестве обвиняемых по настоящему делу, Алексеев принадлежит к рабочим Петербурга, где и проживал до рождества 1874 года; в это время он появляется в Москве и может быть назван первым распространителем книг преступного содержания среди рабочих. Такие книги при посредстве Алексеева были доставлены на фабрики Шибаева и Горячева. Алексеев принимал деятельные меры к тому, чтобы познакомить лиц, поселившихся в доме Костомарова, с рабочими на московских фабриках. Между прочим, Алексеев, со своей стороны, содействовал знакомству рабочих с Федором (Чикоидзе), Василием (Георгиевским) и Михаилом (Джабадари); он же содействовал тому, чтобы книги преступного содержания распространялись между рабочими теми лицами, с которыми свелось знакомство.
Однако прокурор вовсе не назвал все фабрики и заводы, на которых Петр распространял литературу, хотя эти предприятия отлично известны следствию. Так и есть: правительство не стремится подчеркивать участие рабочих в революционной пропаганде. Вся вина — на «эмиссарах из-за границы», по выражению прокурора.
— Несмотря на значительное количество фабрик, на которых распространялись книги преступного содержания, в числе арестованных находится вообще весьма мало крестьян. По показанию свидетелей, большинство рабочих относилось несочувственно к идеям пропагандистов и книгам, распространяемым ими.
«Ладно, — думал, слушая его Алексеев. — Ладно. Послушаешь скоро меня. Услышишь, что я скажу».
И еще три дня говорить ему не пришлось. Шестого, седьмого, восьмого числа выступали защитники.
Но вот высказались и все адвокаты. Суду предстояло еще выслушать подсудимых, отказавшихся от защитников.
Первым из них говорил Филат Егоров. Алексеева его речь удивила, он не одобрил ее. Егоров, похожий на старообрядца в длиннополом синем кафтане, говорил, как христианский проповедник:
— Вы обижаетесь, когда мы осуждаем ваши порядки. Вы, пожалуй, правы, потому что спаситель сказал: «Не судите, да не судимы будете». Но если эти слова относятся к нам, они должны относиться и к вам. Так зачем же вы меня судите, если вы христиане? Я думаю, что вас также будут судить, но ле здесь, а там (он поднял руку кверху)… на страшном суде господнем.
Иной была речь Семена Агапова.
— …Я рабочий. Я с малолетства жил на фабриках и на заводах… Я много думал о средствах улучшения быта рабочих и наконец сделался пропагандистом. Цель моей пропаганды заключалась в том, чтобы подготовить рабочих к социальной революции, без которой им, по моему мнению, никогда не добиться существенного улучшения своего положения. Я не раскаиваюсь в своих поступках, я твердо убежден в том, что не сделал ничего дурного, а только исполнил свой долг, долг честного рабочего, всей душой преданного интересам своих бедных замученных собратьев!
«Вот это — по-нашему. Молодец!» — одобрил его Алексеев.
После обеденного перерыва слово предоставлено Бардиной. Она говорила так спокойно, будто мирно беседовала с судьями. Речь ее сводилась к опровержению обвинений в разрушении основ частной собственности, семьи, государства…
— Признаю, что каждый человек имеет право на собственность, обеспеченную его личным производительным трудом, и что каждый человек должен быть полным хозяином своего труда и его продукта. И скажите после этого, я ли, имея такие взгляды, подрываю основы собственности или тот фабрикант, который, платя рабочему за одну треть его рабочего дня, две трети берет даром? Или тот спекулятор, который, играя на бирже, разоряет тысячи семейств, обогащаясь за их счет, сам не производя ничего?..
…Относительно семьи я также не знаю, подрывает ли ее тот общественный строй, который заставляет женщину бросать семью и идти для скудного зара-ботка на фабрику, где неминуемо развращаются и она и её дети; тот строй, который вынуждает женщину вследствие нищеты бросаться в проституцию и который даже санкционирует эту проституцию, как явление законное и необходимое во всяком благоустроенном государстве; или подрываем семью мы, которые стремимся искоренить эту нищету, служащую главнейшей причиной всех общественных бедствий, в том числе и разрушения семьи?
…Преследуйте нас, как хотите, но я глубоко убеждена, что такое широкое движение, продолжающееся уже несколько лет кряду и вызванное, очевидно, самим духом времени, не может быть остановлено никакими репрессивными мерами…
В этот момент председатель суда сенатор Петерс перебил Софью Бардину:
— Нам совсем не нужно знать, в чем вы так убеждены.
Бардина заканчивала свою речь:
— …Я убеждена еще в том, что наступит день и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений. И тогда оно отомстит за нашу гибель… Преследуйте нас — за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического процесса, сила идеи, а идеи — увы! — на штыки не улавливаются!..