Приговор суда читался долго, но на этот раз Алексееву не пришлось дожидаться, как при чтении обвинительного акта или при речи прокурора, когда же будет названа и его фамилия. Он понял, что после произнесенной им речи переместился в первый ряд подсудимых и в первом ряду стал первым. Только двоих — его, Петра Алексеева, и князя Цицианова суд приговорил к десяти годам каторжных работ в крепостях. Софья Бардина и Ольга Любатович получили по девять лет каторжных работ на заводах. Георгий Зданович — шесть лет. Иван Джабадари — пять лет…
Все остальные — столько же или меньше.
Сенатор Петерс, едва держась на ногах, покинул председательское место суда. Служитель под руку довел старого сенатора до кареты.
Приговор вынесен, подсудимые получили все по заслугам. Ненавистный Алексеев, разумеется, больше всех. Но у Петерса нет уже сил.
Никто не знает, что только вчера, накануне вынесения приговора, павший духом от того, что «развенчать революционеров» не удалось, он в письме к другу жаловался на свою судьбу:
«…Я чувствую себя крайне утомленным не только физически, но и умственно, не говоря уже о нравственных страданиях, причиняемых необходимостью произносить жестокие приговоры по букве закона…»
Письмо с жалобой сегодня утром отправлено. Через несколько дней Петерс подосадует, что отправил его.
Друг, разумеется, не выдаст. Но мало ли что! Не дошло бы до государя, что Петерс жалуется на букву закона.
Что это было с ним?.. Минутная слабость… Ничего, Петерс докажет, что он тверд и неумолим, как прежде.
Необходимо спасать империю.
Глава тринадцатая
Женщин еще не увели из зала судебных заседаний. Джабадари через скамьи потянулся к Софье Бардиной и стал умолять ее подать «на высочайшее имя» просьбу о смягчении участи.
— Все вы должны это сделать, дорогая! Нельзя иначе. Мы вас просим об этом!
Родственники осужденных женщин вместе с защитниками стали уговаривать их немедленно подать ходатайство о смягчении участи.
— Каторгу никто из вас не вынесет, поймите!
— Мы подумаем, посоветуемся.
— Думать некогда, Софья Илларионовна! Ради бога, соглашайтесь немедленно.
Женщины согласились.
Согласилась и часть осужденных мужчин.
Алексеев, Джабадари, Зданович, Цицианов и Кардашов отказались даже обсуждать этот вопрос. Подавать ходатайство на высочайшее имя? Никогда! Ни за что! Женщины — дело другое.
Когда после объявления приговора осужденных стали выводить из зала суда — сначала женщин, потом мужчин, — в зале и на балконе раздались аплодисменты, с балкона на их Головы полетели цветы…
5 апреля объявили решение царя. Все женщины освобождены от каторги. Лишив всех прав, их ссылают на вечное поселение в Сибирь. Изменен приговор и четырем рабочим.
Мать Здановича от своего имени подала ходатайство о помиловании ее сына. На ее прошении III отделение написало, что Зданович — один из главных пропагандистов, положивших основание революционному сообществу.
Прошение матери осужденного не имело последствий.
Осужденные все еще оставались в Доме предварительного заключения. Порядки были не очень строги. Они общались между собой.
Петр Алексеев на время затворился в себе. О том, что его не сегодня-завтра отправят на каторгу, как-то не думалось. Весть, что женщинам каторгу заменили ссылкой в Сибирь, обрадовала его и тотчас вызвала мысль о судьбе Прасковьи Ивановской. Где она? Что с ней?
Иногда Джабадари сообщал Петру новости с воли: речь Петра напечатана типографски, читают ее по всей России. Петр Алексеев ныне знаменит на всю страну. Петр, твоей речью зачитывается Россия! Ты совершил великое дело, Петр!
Было приятно знать, что речь не пропала даром, народ услышал ее. И подумал о том, дойдет ли его речь до Прасковьи, знает ли она, что ученик ее не согнулся, не отступил, выстоял до конца.
Он старался воскресить в памяти звук ее голоса. Иногда забывался и начинал вслух говорить с ней, представляя ее себе, видя в воображении. Узнать бы, где Прасковья Ивановская, написать бы ей. Получить бы ответ от нее.
Дни проходили за днями, недели за неделями. Петр стал чуть спокойнее. Начал читать.
И чего они ждут? Отчего не отправляют его?
В начале июня — неожиданное послабление: осужденным разрешено выходить на получасовую прогулку по пять-шесть человек. Сегодня одни спутники, завтра — другие. Да так ведь и лучше: увидишь всех товарищей по процессу.
Через два дня после распоряжения встретился в тюремном дворе с Бариновым. Пошли рядом.
— И чего нас не отправляют? — спрашивал Алексеев, не рассчитывая на ответ. — Уж отправили бы поскорее.
— Не до нас, должно быть. Заняты очень войной.
— Какой войной? Ты что? — Алексеев даже остановился на месте, перестал вышагивать по Двору.
— Да ты не знаешь еще? А я на первой общей прогулке слыхал. Россия-то ведь Турции войну объявила. И на Кавказе воюем, и на Балканах. А я думал, ты знаешь.
— Первый раз слышу. Воюем давно или подавно?
— Месяца два, почитай.
— Ну и ну! — сбавив голос, Алексеев добавил: Баринов, а оно, может, и к лучшему, а?
— К лучшему? Людей убивают к лучшему?
— Да не то, что людей убивают, к лучшему. Это, что и говорить, из бед беда. А вот если турки наших побьют, то, может, Россия всколыхнется, а? Может, всеобщий бунт, а, Баринов?
— Навряд ли, я думаю. Русские скорее турок побьют.
— Все одно, народ думать начнет.
Сколько ни пытался еще узнать о войне — как идет, кто кого бьет, в каких именно воюют местах и что говорит народ, — ничего не узнал.
Наконец принесли царский приказ: отправить всех установленным порядком, за исключением Петра Алексеева, Джабадари, Здановича и Кардашова. Их было предписано поместить «в одну из каторжных тюрем Харьковской губернии с содержанием там в строгом одиночном заключении».
Алексееву сообщили:
— Ты назначен в Ново-Белгородскую тюрьму под Харьковом с содержанием в одиночке.
Алексеев опешил: это что — царская «милость» ему? Милость, которую он не просил? Или, напротив, царский гнев против рабочего человека? Быть может, в этой каторжной тюрьме хуже, чем на сибирской каторге? И то сказать — в одиночном заключении! Без людей! В Сибири на каторге хоть с людьми будешь жить. А тут…
Ново-Белгородская каторжная тюрьма выстроена была при Александре II. Заключались в нее особо важные преступники. Называлась она Центральной, или «централкой».
Алексеева увезли из Дома предварительного заключения в Петербурге. Это было долгое, мучительное путешествие в тюремном вагоне.
Холодной осенней ночью поезд остановился, не дойдя до города Харькова. Тюремный вагон отцепили. Поезд отправился дальше на юг, вагон с арестантами остался возле маленького полустанка. Вывели из него заключенных по одному. Провели к тройкам, ожидавшим на дороге, усадили каждого между двумя жандармами и повезли в селение Печенега. Тройки, проехав спящее селение, свернули на боковую улицу, остановились у глухих железных ворот. Над воротами на большой черной доске в тусклом свете желтого фонаря Петр разобрал надпись: «Ново-Белгородская каторжная центральная тюрьма».
Ворота распахнулись. Жандармы стали вводить привезенных арестантов.
Петра ввели в камеру длиною в пять шагов, шириною в два с половиной шага. У стены прикреплена деревянная койка с плоским матрацем. У противоположной стены приколочен столик чуть поболе квадратного аршина. Возле столика деревянная табуретка. Рядом железный ящик — параша. Напротив входной двери небольшое продолговатое окно с двумя рядами стекол, нижний ряд снаружи замазан серой краской. Дверь обита листовым железом. В двери квадратное отверстие закрыто запертой форточкой. Над дверьми сквозная в коридор амбразура, в ней на ночь поставлена керосиновая лампочка.
Петр, как ввели его в камеру, повалился на койку — спать.
Он так устал, что не успел проследить, куда посадили товарищей, привезенных вместе с ним.
В шесть утра надзиратель стал отпирать камеры, — заключенные выносили параши, подмотали полы, вытирали пыль. Вот тут, вынося парашу из камеры, Петр заметил, как Джабадари входил в свою камеру в самом углу коридора.
— Иван! — только и успел выкрикнуть Петр, но надзиратель втолкнул Джабадари в камеру, захлопнул дверь и, обратясь к Петру, грозно предупредил его, что разговаривать заключенным друг с другом здесь запрещается.
В 12 часов Петру подали бачок пустых щей. В щах плавали листики затхлой капусты и несколько крохотных кусочков сала. Ко щам — несколько ложек каши-размазни. Сварена она была из дурно ободранного ячменя, в каше попадался мышиный помет.
Щи Петр съел. Кашу не смог.
Знал, что тут поблизости от него — Джабадари и Зданович, но ни разу больше не видел ни того, ни другого. Книг в Ново-Белгородской тюрьме не давали. Алексеев понял, что каторжная тюрьма страшнее каторги в рудниках на Каре. Изо дня в день твои собеседники — серые каменные стены. Дневного света не видишь, разве на получасовой прогулке.
Шли дни, недели и месяцы, невыносимо похожие один на другой. Чтобы не сойти с ума, Петр пробовал припоминать книги, читанные им давно. Припоминал встречи с людьми. Мысленно говорил с Прасковьей.
Наступил июль 1878 года. Как-то утром, возвращаясь с пустой парашей, Джабадари проходил мимо одной из камер и что-то сказал через дверь. Надзиратель услышал, стал кричать, топать ногами, ругать Джабадари.
— Вы по имеет права кричать на меня. Можете жаловаться! — сказал Джабадари.
Надзиратель выхватил револьвер. В ту же минуту изо всех камер раздались крики заключенных, слышавших разговор Джабадари и надзирателя.
Надзиратель сунул револьвер в карман, а Джабадари сказал ему, что если условия в тюрьме не изменятся, то шестеро одиночников уморят себя голодом. Алексеев, Рыбицкий, Зданович, Сиряков и Долгушин подтвердили его слова.
Смотритель выслушал их и пожал плечами. Он не допускал мысли, что человек в состоянии намеренно умертвить себя.