нем – которого не знаю еще. Стоим где-то – класс одиннадцатый. Все уже привычно и не так страшно – но тоскливо по-прежнему. После уроков же, снаружи – иначе.
К тому времени я научился уже воспринимать эстетику осени – увядающую и романтическую. Золото ее стало для меня любимым периодом. Образы утра (завтрак, пасмурное небо, руки в карманах, меловые черты, звонок) сменялись образами дня и вечера. Образами из рассказов родителей, гулявших неподалеку – и видевших интересную лужу, собаку, забор. Образами с фотографий, на одной из которых – Ира. Она стоит там рядом с первоклассником – немного потерянным, смущенным, со съехавшей набок бабочкой. Она же – в красном платье выше колен, и одна рука – на плече у мальчика. В другой она держит сумочку и букетик, ножки (с черными каблучками) заставлены одна за другую. Пальто сидит легко и распахнуто. Видно золотой поясок – и линию платья, бантом сходящуюся кверху. Волосы распущены и золотятся. Рядом шарики, забор – и пышные кусты. Как и учебный год, осень только начинается – но для нее все давно закончилось. Рядом с мальчиком, словно старшая сестра, она кажется особенно взрослой и женственной. Вместе они – как символ преемственности поколений, но в то же время – уникальности их. Изящная, красивая женщина поддерживает малыша на пути вперед – и тем вызывает еще большее восхищение, и без того давнее и огромное. Меня интересует мысли малыша, его ощущения. От первого дня, от девушки рядом – от мира и воздуха вокруг. Но куда больше я восторгаюсь. Ставлю себя на его место, чувствую ее руку – и наслаждаюсь. Но наслаждаюсь и фотографией, и воспоминаниями – и тем чувством, которое еще сильно и нескоро отпустит. Оно в новинку для меня. Уже не раз бывало похожее, притворявшееся им – но не это. Это, как бы сказали – первая любовь. Слепая, всепоглощающая – и настоящая.
Но началось все с другой. В восьмом классе (вновь после болезни) я встретил Наташу. Встретил в школьном коридоре, в компании Стрельникова – он тоже поступил в физмат. Наташу Ерголину перевели к нам, как и Лару – из класса «Д». Они почти не были знакомы – для меня же существовали как единая личность, как разные ее воплощения. Второе сменило первое – Наташа сменила Лару. Та ушла неожиданно и насовсем. Я принял эту новость достойно – и почти без страданий. Я не забыл Лару – и не мог бы сделать этого. Но я уже снова был влюблен – влюблен в Наташу. Причиной же этого, как ни странно, явился Саша. Саша Абрамов (очаровательный чудак с исполинским эго) стал моим другом с первых же дней. «Алло». «Алло. А Диму можно к телефону?» «Можно. А кто это?» «Это его друг, Саша». «Друг» Саша звонил нам в этом качестве уверенно и с настойчивостью. Отношения наши были еще только приятельскими – в представлении же Абрамова все уже определилось с неизбежностью. После звонка состоялся поход в гости – первый. Мы играли в настольный хоккей. Второй раз, разучивая «Мцыри», сидели на диване. Саша был в ударе – и съел все конфеты. Он становился завсегдатаем и обожал бабушкину кухню, но в особенности – борщ. За едой он любил поговорить, вернее – порассказывать. Мы были идеальной парой. Я – прирожденный слушатель, он – болтун от Бога. Другого столь же обаятельного лгуна я не встречал никогда.
Он говорил взахлеб, но с паузами – и удивляясь собственной выдумке. Отличить ее от правды становилось непросто и ему – внутри рассказа симбиоз их выглядел органичным. Поддерживала и моя реакция. Я, наивный и доверчивый, тоже удивлялся, восторгался, но главное – смеялся. Это воодушевляло. Поначалу историй было меньше – преобладали признания и фантазии. Главной темой их была Наташа. С пятого класса они учились вместе – и влюбленность Саши насчитывала уже не первый год. Она была искренней – но пошловатой. Непосредственная же вычурность (в выдумке и идеях) окупала все, казалось знакомой и родной. Я еще не любил – но поддакивал. Противоречие казалось нежелательным и неуютным. Главной целью являлось доверие, разговор по совести и по душам. В пределах возможного это осуществлялось. Как и в случае с Колей, я разделял понимание Сашиной любви и хотел бы третьим в ней – заговорщиком. Тем, кто, зная все о влюбленном, может похвастаться тайной перед объектом любви. Первый шаг на пути к собственному чувству был сделан. Произвести впечатление посвященности – удовольствие особенное. Зная о чувстве Саши (скромным оно не было) Наташу должен был заинтересовать мой вид. Вид человека с загадкой, раскрывать которую он не собирается. Желая подразнить, я намеренно улыбался и подмигивал Саше, поглядывая при разговоре в ее сторону – и обратно. Не учитывал я одного – нелепости. В глазах всего класса Абрамов выглядел смешным, придурковатым. Я же, выбравший такого приятеля, казался странным и смешным не менее. Наташа хихикала – и играла бровями удивление. Сам того не замечая, я работал уже на себя. Все еще разделяя влюбленность Саши – но желая успехов и своей собственной. Так мои «Сто дней после детства» и начались.
Наташа производила впечатление девушки загадочной, но главное – умной. Она говорила немного – но умела смотреть так, что недосказанное додумывалось – всегда в ее пользу. Взгляд, действительно, был многообещающим: хитрым, любопытным, слегка ироничным, но главное – соблазнительным. Впервые я отчетливо задумался тогда о физической стороне любви. Этому способствовали и фантазии Саши, не то чтобы оригинальные – и все же заманчивые. В них не было ничего откровенно эротического (больше глупых намеков) – но инстинкт зверя подсказывал мне остальное. Собственное же воображение представляло картину иначе – намного богаче, красочнее и нежнее. Шутки в эту сторону казались мне несмешными. Я смеялся лишь из вежливости – и привычной угодливости, боясь уронить себя в глазах друзей – и выделиться. Нечто подобное было у нас когда-то и с Колей – но куда более невинно. Что же объединяло всех моих собеседников, так это пошлость – в большом и пожизненном смысле. Эти кающиеся не в грехах своих грешники разглагольствовали об одном и как один – в абсолютно одинаковой манере. Портрет поколения, и в то же время – школьников и неандертальцев всех времен. Собственная моя точка зрения обозначалась иначе – будучи столь же примитивной и наивной. В любом случае, такого рода разговоры и фантазии были для меня слишком личными – и никто не имел права разделять их. И даже мне – гениальному конфиденту – не хотелось иметь ничего общего с людьми, говорившими только об этом. В некотором роде – со всеми сверстниками-мальчишками. Тем не менее, в мечтах моих Наташа становилась объектом более изощренных домогательств, чем просто танцы или поцелуи. Это было волшебно, омерзительно – и неизбежно.
Но воспоминания самые светлые не имеют ничего общего с эротикой. Ей в эту область доступ наглухо закрыт. Самое светлое – оно случайное, в обыденности, казалось бы, не различимое и сливающееся с ним – но узнаваемое всегда и прочерчивающее полосу в душе – как в небе самолет в ясный день. Таким белым следом вырисовываются в памяти эпизоды с ней, и первый – зимним днем, на футбольном поле. На все снежные битвы до этого он не похож. Отличается и от того, что был с Ларой. Стая голодных волков все та же – но преобладают новые запахи и новый, отчасти уже знакомый привкус – все той же вечности. Мальчишки и девчонки, побросавшие портфели и в восторженном забвении резвящиеся в снегу, бросающиеся им – один из ее образов, в душе отпечатавшийся и мгновенно узнаваемый. Прелесть образа – в его общности и повторяемости, каждый раз уникальных – и вселенски значимых. И потому, что прекрасна сама игра (не хочется ее заканчивать), и потому, что мы вместе (будто друзья навеки), и потому, что в центре – Наташа, раскрасневшаяся, в расстегнутой куртке – и со снегом. В сапогах, свитере – везде. И в момент пика, невыразимого как зимний солнечный день блаженства, когда все замерли и понимают, но сказать не могут, она произносит: «Как хорошо…» Вот так ясно и просто. Но в интонации и взгляде блаженство и вечность сохраняются и отражаются. В ответ ничего не сказано – но разве и можно? Все знают, что это правда – но что ответить ей? Только признать с улыбкой – не в душе, так на сердце.
На уроке истории оборачиваюсь к ней и слышу странный комплимент – про свой красивый нос. Ничего особенного – но комплимент. Мне, но главное – от нее. Еще – в каморке у бассейна. Сидим там толпой, и рядом – Костя Беляев. Он – новенький и переехал в первый подъезд моего дома, веснушчатый и с большими ушами, смущающийся и игроман, любит дурачиться, смешливый и добрый, хотя и пошловатый немного – но меньше, чем Абрамов. Идеальный объект для оттачивания остроумия – и ударов. Несерьезных и дружеских: легкая затрещина, щелчок по уху, в плечо и по ноге. Над такими брать верх несложно. Они не ответят тем же, не воспротивятся, не разозлятся – покорно примут. Костя – единственный, с кем чувствую себя уверенно и развязно. Сморозишь любую глупость, неудачно пошутишь, разболтаешься – и никакой неловкости. Он тоже влюблен в Наташу – как и многие. Даже в этом она – вторая Лара. Красивая и популярная, то есть. Сидя с нами в каморке, делает признание: «Я бы никогда не поцеловала…» Следует пауза с кокетливым раздумьем. Неловкий и извиняющийся смех, такой же взгляд: «Костю». Удар в самое сердце. Там все сжимается, холодеет, снаружи же наоборот – и до самых ушей.
Другой раз собрание проходило в столовой, перед дополнительными. Мы сидели там с Наташей, с Фадеевым – с кем-то третьим еще, кто всегда забывается. Разговор вновь шел о Косте. О его влюбленности знали все. Добродушный и рассудительный Коля по-мужски защищал его, приводя в пример достойные уважения черты. Было это, увы, не вполне серьезно – нотки иронии в голосе проскальзывали отчетливо. Наташа улыбалась и кривилась – от легкого отвращения и снисходительной жалости. Вопрос достался и мне: не приударяю ли и я за ней? Ответ был, разумеется, равнодушным и не без иронии – отрицательным. Боясь, что меня выдаст взгляд, я ошибался – она поверила. Либо – сделала вид. Тот случай был подходящим для правдивой шутки. Сказать «да» прямо в лицо и в присутствии Фадеева – гарантированная безопасность – но с намеком. Любовь же думает иначе – и парализует. Не делает она этого лишь в переписке. Здесь чувствуешь себя властелином, хотя и нервничаешь, если ответ задерживается – и со ста двадцатью в груди замираешь между ними. То был единственный способ пооткровенничать – насколько возможно. Не видя лица, я воспринимал ее ответы с восторгом, додумывая их еще больше – и еще больше поражаясь тонкости и уму. Страх и торжество выходили наружу одновременно. Боясь чести разговаривать с ней, я в то же время гордился – что делаю это так легко и непринужденно, словно со старым другом. Такие моменты бывали редкостью – и все же были. Я чувствовал в ней уважение к себе, признание собственной серьезности – и даже необходимости занудства, которым правильность отдавала неизбежно. Лукавый женский взгляд и полная его нечитабельность создавали удобный эффект. Каждое слово Наташи дарило и отнимало, казалось случайным и точным, говорило все и ничего. Намерения ее и мысли оставались неизвестны до конца – на выпускном она выглядела так же. Веря в ее симпатию ко мне (скорее, интеллектуальную, чем телесную), я угадывал в ней двоякость. За каждой шуткой, произнесенной с тем загадочным взглядом, стояли и серьез