ность, и ранимость, делавшие ее человеком – лишь прикрывающимся обличием женщины. Много позднее это стало понятно и просто – проще и понятнее стала она. Любовь затмевала правду – выдавая за нее те удобные иллюзии и фантазии, к которым я привык еще со времен Лары.
Но интересовало меня, конечно, и другое – ее отношения с другими. Причем дружба – не меньше, чем любовь. Дружила она с Пашей Конюхом (Конюх – фамилия). Их отношения были идеально дружескими – не взаправду, так в перспективе. Глядя на них двоих, сидевших за одной партой, складывалось приятное (в эстетическом плане) впечатление. Радовало здесь то, что их никак нельзя было вообразить влюбленными, и факт необходимости именно дружить (как будто предначертанной) прочитывался на их лицах столь же явно, как и в сравнении характеров. То чувство загадочного восторга, которое, согласно моим фантазиям, должен был вызывать я и мои закадычные друзья на «огоньках», сверкало идеальной возможностью и здесь. Думая о Паше с Наташей, я представлял себе именно заговорщиков, неуловимые дружеские штучки и словечки, характерное переглядывание (такое же неясное и интригующее со стороны) – и искреннее удовольствие от осознания всего этого самими, гордыми и довольными, что оно есть у них и что они – такие друзья. В отличие от любви, мучительным недоговоренностям, неудовлетворенным желаниям и ревнивой ауре, распространявшейся на других, здесь места не было. В этих отношениях было больше необязательности – но и больше легкости, доверия и благородства. Они излучали иные волны, стремившиеся покрыть и затянуть в себя как можно больше посторонних. И, хотя мне нравилась именно невозможность разделить глубоко индивидуальную и проверенную дружбу с кем-то еще, я признавал в качестве закономерности именно такое воздействие дружеской ауры – собирающее, увеличивающее, делящееся. Ревниво-любовная же, божественно-личностная стремилась уединиться и уйти – как и поступали каждый раз Наташа с Денисом, считавшиеся у нас парой. Денис Горовой интересовал меня не только как образец сдержанно-ироничного и спортивного парня, граффити-художника и, уж наверняка – любимца девушек. Он был важен как часть Наташиной жизни. Что-то объединяло их, и вместе с этим они уходили в коридор, к окну – в сторонку от других. Там они говорили. Их нескончаемые и неслышные диалоги гипнотизировали и мучали меня. По обеим причинам страшно хотелось знать содержание бесед. Я не ставил под сомнение способностей Наташи – Денис же вызывал удивление, смешанное с уважением и завистью. Желая знать все об их разговорах, их отношениях и чувствах друг к другу, я желал, конечно, и обмена: я – на место Дениса. Но был и иной взгляд на ситуацию.
Как и в случае с Пашей, пара Наташа-Денис интересовала меня чисто эстетически – как образец отношений двух людей, внешне сочетающихся удачно. Он – длинный, серьезно-молчаливый, немного недалекий, и она – маленькая, изящная, пытливая. Оба – чуть потерянные и несколько чужие, пытающиеся пробиться через стену, но терпящие поражение, остающиеся вместе только из-за притяжения – и кажущейся загадки. В каком-то смысле эти двое были достоянием нашего класса, его характерной особенностью и поводом для гордости, эдаким выставочным экспонатом – как бывают им близнецы, сынки богатых или победители олимпиад. Им становился каждый или каждые, кто нарушал заведенный порядок и выделялся хоть чем-нибудь из толпы. Я ощущал в себе подсознательное желание видеть мир иным – идеальным и с идеальными отношениями. В нем наш класс делился на группы – и в каждой был свой лидер, свои интересные личности, совместные игры и увлечения, общие воспоминания, поводы и проблемы. Не было такого, что кто-то вел себя обыденно и скучно. Каждый представлял собой яркую индивидуальность, выражавшую весь класс – но имевшую при этом абсолютную и уникальную значимость. И если уж была дружба, то крепкая и настоящая, так что все знали о ней – и, даже не любя, уважали. А если любовь, то непременно страстная и постоянная, так что ей обязательно завидовали – но также и радовались втайне. Это был коллектив людей самых разных и не способных сойтись окончательно – на этот компромисс приходилось идти. Но был он при этом очень сплоченным и верным себе, ценящим своих безмерно, а их достоинства – еще больше только потому, что они – свои. Такой коллектив вызывал желание находиться в нем постоянно, принимать участие в спорах и играх, в дружеском общении и во всеобщей радости – радости за успехи окружающих. В действительности же, ничем таким среднестатистический класс похвастаться не мог, так что даже отношения Наташи и Дениса (ничем особенно не примечательные) вызывали нескромное любопытство и живейший интерес. Причины могли быть не самыми благородными, но главное – они возникли. Как возникла в нашем классе и эта особенная пара, этот объект для наблюдения. Жажда знать все в деталях была невыносимой, и я шел на риск. За бутерброд с колбасой я высылал в поле разведчика – все того же Абрамова. Он должен был незаметно (хотя Саша и «незаметно» – почти антонимы) подслушать их разговор и пересказать мне суть. Суть оказывалась настолько банальной, что не запоминалась. Это было делом случая – но уже и тогда зародилась в моей голове вполне разумная и правильная мысль. Нет ничего особенного в этих разговорах, нет в них магического смысла и философской мудрости. Влюбленные парень и девушка просто болтают.
С возрастом появлялись во мне новые черты. Я становился нетерпимым. Я не мог выносить несправедливости, ошибки, преувеличения, если они касались меня. Этим снова пользовались. Контрольная, написанная по случайности на «четверку», становилась поводом для насмешек – безобидных, конечно. «Как же так: наш отличник – и получил четыре?» Не было в этой фразе ничего особенного, кроме ехидства, мимолетного и торжествующего превосходства – словно маленький и злобный эльф, потирая свои маленькие ручки, нашептывал моим завистникам нужные интонации и форму. Это срабатывало. Я срывался, исходил пеной, обкладывал их со всех сторон, стараясь заглушить, втоптать в грязь, уничтожить, но главное – разубедить. Не было ничего важнее этого. Смертельно обидным казалось их понимание ситуации, которую я видел иначе – и которая не могла быть попросту другой. Как и прежде, я не задумывался о чрезмерной серьезности и преувеличенности своей реакции, не замечал, что распаляюсь из-за ничтожного, выдавая в ответ обидное. Нужно было доказать – во что бы то ни стало. Это же так просто, так очевидно, я так ясно это вижу. Почему же не видите вы, почему не согласитесь? Злоба моя и гнев оказывались бессильными. Я истощал себя, так ничего и не добившись – и лишь уронив собственное достоинство. Я не замолкал даже при учителе. Тогда особенно хотелось выставить своих обидчиков дураками, хотя меня обрывали, на меня шикали – я мешал уроку. Но чем невозможнее и неуместнее становились мои реплики, тем яростнее хотелось выкрикивать их. Я был глуп, самодоволен – и страшно далек от истины.
Появлялись также и новые люди. Кроме Кости – Женя Климов, Коля Левченко, Калягин Ливерий. Женя был моим идеалом – того, как надо вести себя. Среди всех моих знакомых лишь он один казался небезнадежным и настоящим. Характерной его особенностью являлась энергия. Она была неисчерпаема. Энергия придумывать, действовать, говорить – неутомимого активиста, вроде Жени, надо было еще поискать. Замечательным образом сочетались в нем два качества – оригинальность с добротой. Стремление к разумной справедливости, подкрепляемое простодушной наивностью (не говорившей при этом о недалекости) давало тем более поразительный эффект, что дополнялось еще и способностями оратора, массовика-затейника – и незаурядного весельчака. Климов воплощал в себе Чипа и Дейла одновременно, с беличьей хваткой и ловкостью берясь за любое дело, конфликт или проблему. Черты благородства, напоминавшие и Мышкина, и Дон Кихота, не символизировали здесь человека умственно нездорового – но столь же участливого и понятливого при этом. Сравнение с белкой наводило на мысль и о чем-то более общем – и глубоко природном. О способности радоваться жизни в мелочах, видеть первозданную красоту мира в птицах и деревьях, жучках и травинках. Женя, и впрямь, был прирожденным биологом – потом это стало очевидно. Но и до, классе в восьмом еще, по пути на экскурсию (в минералогический музей, кажется), он все бегал и прыгал вокруг меня, подводя ко всем растениям – и интересуясь, знаю ли я то и знаю ли я это. Он обращал внимание даже на погоду и окружающую обстановку, заставляя меня стенографировать все наблюдения в виде подобия дневника путешественника. Женя находил возможность веселиться по любому поводу, чувствовать воодушевление от любых видов и реплик, поддержать любой разговор. Этого образцового и прекраснодушного чудака, глубоко увлеченного своим делом, не ценил по достоинству никто – там мне казалось тогда. Он мог выглядеть шалопаем и гулякой, придурковатым балбесом и весельчаком – будучи, в действительности, умным, наблюдательным и благородным. О последнем хочется упоминать бесконечно. Кто еще мог бы, идя домой – и увидев вдруг возвращающегося и убитого тоской товарища – вернуться, не задумываясь, обратно и помочь ему убраться в классе, облегчив тем самым испытание? Тем несчастным, которому помог Женя, был именно я. И никогда не забыть мне этого жеста альтруизма – и самого простого человеческого дружелюбия. Как не забыть и его находчивости в играх. Вроде пряток, затеянных внезапно перед дополнительными – и растянувшихся по всем коридорам и лестницам. Если и есть совершенно искреннее, реальное сожаление о несостоявшейся дружбе – то именно с Женей. Именно его хотел бы я видеть верным товарищем по жизни, надежным и близким по духу человеком, который всегда поймет – и уловит суть момента.
По-своему хотелось видеть другом и Левченко – просто Льва. Коля – уверенный в себе прожигатель жизни и раздолбай – производил впечатление именно своим контрастом со мной, резавшим душу поперек из-за занудства и правильности, свойственных мне чуть ли не с пеленок. Лев был шутником на грани фола, обаятельным, но не слишком умным клоуном. Он являлся тем необходимым в классе человеком, что разрядит обстановку остротой, привлечет внимание, рассмешит до хрипоты. По факту, такие люди – всегда неудачники, изгои. Им симпатизируют, их замечают, шуткам их смеются – но все не вполне искренне, не на полном серьезе. Нет признания равенства, одинаковости позиций. Мы – элита, либо обычные нормальные ученики и люди, он же – бездельник, троечник, Петрушка, парень без царя в голове. И даже совместные оргии и попойки – не показатель. Взрослея, все понимают, что были детьми – и старых товарищей, оставшихся прежними, избегают. За это я особенно любил Льва, зная, что на деле он – человек хороший, общительный – и даже не без таланта. Хотя отношения наши были легкомысленными, всего лишь приятельскими. Такие быстро теряют ценность, основываясь на общности места – а вовсе не интересов. Но я всегда притягивал изгоев и маргиналов, личностей незаметных или высмеиваемых – потому что и сам был таким. Оказываясь при этом и посредником, тем, кто потенциально мог понять любого – и с каждым договориться.