<…>
В зале мы сидели спереди, ожидая выхода на сцену – и переживая за тех, кто выступал сейчас с уже до боли знакомыми, многократно отрепетированными номерами перед учителями и родственниками. Я не был уверен, что переживаю именно за них, а не за себя, так как ожидание собственного выхода на сцену и чувство волнения от важности происходящего могли заставлять меня думать так. Я был в новом светлом костюме и в новой рубашке, как обычно не державшейся в брюках и норовившей выскочить то справа, то сзади – так что бесконечные попытки заправить каждый уголок приводили лишь к мятым краям и обилию пота, стекавшего по вискам и начинавшего скапливаться в местах сгибов. Пиджаки всегда воспринимались мной как атрибут эстетики лишь со стороны. Оказавшись же в нем, я чувствовал себя скованным – и откровенно жарился. Я чувствовал, что даже при моем росте и всех прочих данных я не умею носить костюмы и они висят на мне мешком. Из-за того, что я сутулюсь и нервничаю, не умея подать себя как спокойного и уверенного в себе человека, осознающего, что он одет со вкусом и довольно представительно. Мысленно я переносился и в задние ряды, представляя себе лица родителей и их реакцию на то, что происходило в данный момент на сцене. Видя то же самое, я невольно морщился и потел еще сильнее, чувствуя неловкость из-за банальности разыгрываемых сценок (сказывалось и то, что я видел их множество раз) – и так же мысленно извиняясь перед зрителями за то, что мы не смогли придумать ничего получше (забывая, что им, пришедшим на выпускной вечер своих детей, братьев и сестер, нет никакого дела до самостоятельного эстетического совершенства номеров и их оригинальности). Одновременно я перебрасывался репликами с соседями, сменявшими друг друга по ходу представления и существенно отличавшимися друг от друга. Одни (те, которые сидели, ожидая, как и я, выхода) были явно не в себе и, даже имея вид внешне нормальный, казались несколько потерянными и как бы застывшими. Номера были отрепетированы десятки раз – и все же знание того, что нужно будет демонстрировать их сейчас перед всеми, напрочь меняло представление о нормальности ситуации, становившейся уже напряженной и крайне значительной. До тех пор, пока они не оказывались в категории выступивших – и садились рядом с видом спокойного торжества, словно для них все это более чем естественно и они готовы выходить туда сколько угодно. У некоторых, вроде Алексея, имевшего профессиональные навыки, выражение это появлялось с самого начала. Ведь для театральных актеров выступать перед публикой было, своего рода, рутиной, привычкой – раз и навсегда приобретенной. Сидя рядом с ними, я пытался изображать ту же уверенность, стараясь доказать знатокам, что храбрыми могут быть и новички. Но непривычная оживленность и разговорчивость выдавали меня с головой.
Я удивлялся, как вдруг спокойно проходил к занавесу и, осознавая, что через минуту случится нечто неизбежное, еще более спокойно выходил на сцену, произнося давно заученные реплики и стараясь не смотреть на лица тех, кто сидел там – далеко и спереди. Говоря и делая что-то, я успевал думать про себя и удивляться: почему это все они действительно смеются над якобы смешной сценкой? Неужели это, и правда, выходит так забавно, как и планировалось? И как мне удается не сбиться, не потерять нить, не забыть вдруг разом все реплики просто потому, что это пришло мне в голову – так что уже и невозможно с тем же непроницаемым видом делать то же, что и до этого? По факту же, «я», зачитывавшее нечто наизусть и даже строившее уморительные рожи, было другим «я» – внешним по отношению к тому, что сидело внутри, и с замирающим восторгом и сомнением наблюдало за словами и поступками первого. Таким образом, здесь так же выходил на свет мой двойник – но не тот, что разговаривал с Рудковским, пытаясь со всем соглашаться и не опозориться. Этот был увереннее и действовал точнее, механистичнее – словно запрограммированный и застрахованный, тем самым, от ошибки. Поэтому одновременно с удивлением приходило и осознание повторяемости ситуации, понимание того, что каким-то образом я буду продолжать говорить и не собьюсь, чтобы там ни думал, так как этот двойник уже полностью подчинил меня себе и силой тупой внешней инерции не позволяет мне взбунтоваться и сделать нечто невероятное – то, о чем я думаю, и чего так опасаюсь. После этого я возвращался на место – и не мог уже думать ни о чем. Только нервничать по мелочам, предстоявшим впереди, и слегка гордиться, чувствуя себя в лагере тех, кто прошел испытание и может теперь заслуженно сидеть тут с важным и сияющим видом. Хотя лицо мое должно было казаться, скорее, измученным. Вечер продолжался, духота в помещении усиливалась – и я надеялся, что смогу высидеть до конца, не почувствовав себя неожиданно плохо (например, если бы меня затошнило или схватило живот), так что пришлось бы выбегать наружу, пробираясь через множество людей, фактически отрезавших мне путь к отступлению, так как сидел я уже почти в центре – и не мог так легко распоряжаться пространством.
Мнительное волнение по этому поводу, и впрямь, начинало действовать, вызывая легкие приступы дурноты, которые я подавлял зевотой и поворотами шеи, стараясь размять ее и уменьшить тяжесть в затылке. Проходя в очередной раз к сцене и укрывшись за занавесом, я пытался силой вызвать то ощущение, которое возникало у меня прежде на репетициях. Желание безо всякого повода проникнуть за кулисы, где не было ничего, кроме реквизита и кучи ненужного хлама. Несвоевременность поступка и необычность места прельщали меня необыкновенно. Никто бы не догадался искать меня там – но, кроме того, воображаемая картина стояния в абсолютно темном и заброшенном месте (так как никто им почти не пользовался) оказывалась настолько захватывающей, что я уже подходил ближе и заглядывал внутрь, чувствуя непроницаемую тьму и затхлость огромного пространства, придававших фантазии вкус реальности. Хотя и немного пугавший – и заметно отбивавший первоначальное желание войти туда. Но внутренняя сила моя, побуждавшая на самые оригинальные и смелые поступки, больше не действовала. Тупая инерция извне вновь размыкала в голове все контакты, так что невозможно было связать в цепочку даже и две простейших мысли. Если же это и получалось, не хватало ощущения подлинности эмоции, остававшейся неживой и натужной <…> После окончания торжества все ходили по залу и оживленно беседовали, рассматривая фотографии выпускников и делясь радостными до слез впечатлениями. Я искал в толпе Иру, выглядевшую сегодня роскошно – хотя и не так, как мне хотелось бы. Длинное красное платье было неплохим вариантом – но слишком классическим в смысле скучноватости и простоты воздействия эстетического. Не самой удачной была и прическа, собравшая волосы где-то наверху и сзади и заставлявшая сожалеть о них же – но в распущенном виде, не полагавшимся, очевидно, по этикету. Однако любовь знала свое дело – и чувство восхищения возрастало пропорционально времени, в течение которого я наблюдал за ней, невольно вспоминая ту фантазию, где мы кружились с ней в этом зале (платье уже было фиолетовым, а волосы – такими, как надо), приковывая взгляды друзей и ее родителей, угадывавших в наших фигурах родство и будущее единение <…>
В ресторан мы отправились разными путями. Многие на машинах, некоторые – в маршрутке, самые же большие оригиналы – пешком (было до него не близко). Выходя с территории и идя рядом со случайными спутниками, я чувствовал очарование всем, происходившим сейчас на свете. Я чувствовал свободу и тысячи возможностей, открывавшихся в том, кто, как и с кем отправится в ресторан, попутно говоря о чем-то – и в том, как сложатся события этой ночи, казавшейся пока еще бесконечной и далекой. Вместе с Алексеем, Ливерием и еще небольшой группой парней я поехал туда на маршрутке. Мы загрузились в нее шумной толпой, сразу выделившей в нас школьников, всегда ведущих себя невежливо и назойливо. Но сегодня мне казалось, что мы привлекаем к себе особенное внимание – так что и водитель, и женщина с собачкой, и даже парень с бородкой об этом особенном поводе отлично знают (так как сейчас лето и время выпускных). Это должно было придавать нам в их глазах особенную привлекательность, помещать нас в специальную категорию – категорию старшеклассников, которые сегодня выпустились. Это звание представлялось мне почетным и крайне важным, так что было естественно, что все смотрят на нас и думают про себя что-то такое, о чем мне очень хотелось бы знать. Сидя вместе с одноклассниками сзади, я слушал их разговоры и, в зависимости от тона беседы (увлекательной или чересчур шумной), поглядывал на окружающих то с гордостью (мол, смотрите, какие они молодые, веселые и радостные – и какие ведут разговоры), то с опасением, не мешают ли мои громкоголосые и равнодушные до чужих нужд товарищи остальным пассажирам. Реакции от пассажиров я ожидал именно в отношении «них», а не в отношении «нас» – так, будто бы мои товарищи были сами по себе, а я – отдельно. Будто бы все они были в каком-то смысле моими «учениками», и я гордился тем, что они такие, и хотел поделиться своей радостью с окружающими, призывая разделить и проникнуться ею в той же степени, что и я. При этом мне хотелось показать и себя, так что во время разговора я поворачивался и подчеркнуто громко (но как бы невзначай) вставлял свои реплики, доказывавшие, что и я отношусь к этой компании, что я здесь свой, что меня ценят – и что на мои слова реагируют так же, как и на слова других. Парень с бородкой, сидевший у окна на отдельном месте, казался мне особенно важным слушателем, производя впечатление человека простого – но неглупого. Такого, какой обязательно прислушается к разговору в транспорте из любопытства – даже если со стороны все выглядит так, будто он просто смотрит в телефон и занят своими делами. Тот факт же, что он сидел отдельно и выше остальных, придавал ему в моих глазах только еще больше важности – и дополнительной индивидуальности. Мне ужасно хотелось, чтобы и он понял мою мысль, понял, для чего я смотрю на других пассажиров – и вставляю реплики в разговоры друзей. Что-то невероятное, удивительное и забавное было в этой возможности найти ни с того ни с сего единомышленника (по пути и случайно), понимавшего все ровно так же, как и ты сам.