Здесь было важно именно родство идей и взглядов, а не то впечатление, какое я пытался произвести бы в этом случае на девушку, сидевшую бы здесь точно так же – и точно так же ставшую бы целью моего «эксперимента». Куда существеннее оказались бы здесь тогда уже симпатия – и восхищение мной самим. За то, что я вот такой – и вот так общаюсь со своими друзьями, еду в ресторан на выпускной и вообще являюсь человеком, завершившим важный этап в своей жизни – за что меня уже стоит выделять из толпы и любить. Но подходящих девушек, вызывавших бы желание подействовать на них подобным образом, вокруг не наблюдалось, и я довольствовался идейной близостью с бородачом. Тут же были и женщины в возрасте, по отношению к которым как к слушательницам я тут же занял позицию доброжелательную и иронично-снисходительную. Я почти видел, как, переглядываясь между собой, они укоризненно качают головами, не признавая и не желая понимать молодежь, всегда в их глазах наглую, невоспитанную и грубую. Вместе с этим напрашивался и повод доказать обратное – на своем примере. Ведь я, ехавший с этими болтливыми и невыносимыми школьниками, вел себя вполне прилично, оставаясь при этом их товарищем. Благодаря этому они некоторым образом реабилитировались, притом что мне доставалась особенная награда как тому, кто помог это сделать – и кто оказался все-таки лучше и порядочнее, чем они. Наряду с этим я с наслаждением выглядывал из окна, поражаясь той умиротворенной красоте, которой сиял сегодня этот вечер. Особеннее, чем всегда, так что и участки пути, уже оставшегося позади, провожались через заднее стекло с особенно тоскливым и нежным вниманием, так как хотелось бы сохранить их все – и всеми как-то воспользоваться, на каждом выйти, побродить, поделать что-то самое обычное (притом что длиться это будет неограниченно долго), после чего переходить к следующему, затем – еще к одному – и так до самого ресторана, события внутри которого становились еще более желанным и светлым будущим, так как от настоящего оно было дальше, чем когда бы то ни было. Думая об этом, я смотрел на своих друзей (сейчас все они были ими) и прикидывал, с кем из них мне захотелось бы вдруг выскочить из маршрутки, чтобы отправиться дальше пешком (по пути зайдя куда-нибудь еще, и, конечно же – не в одно место) и прийти в ресторан позже всех, так что учителя и родители поразились бы нашей дерзости – но с пониманием извинили бы ее, вспомнив о поводе и особенном значении сегодняшней ночи. Всем остальным же стало бы ужасно интересно, где мы все это время были – мы же с удовольствием влились бы в общий процесс, начавшийся без нас – но с нами получивший новый виток и новый оттенок (как если бы мы нагуляли и принесли с собой поток свежего воздуха и бодрого настроения) <…>
Празднование в ресторане было тщательно спланировано. Приглашенный тамада проводил один за другим конкурсы, давая нам передохнуть – но, в целом, лишая той свободы, которая по исключительности случая расценивалась мной как бесценная возможность. Как и всегда, конкурсы были веселыми – но достаточно затасканными и примитивными. Однако я был слишком скован и подвален обстановкой, чтобы даже мысленно претендовать на роль тамады и уже продумывать в деталях собственные – являвшиеся развитием тех, что проходили в данный момент. Каждый, где предполагались добровольцы, заставлял меня в ужасе пристынуть к месту. Я не представлял себе, что случится, если товарищи укажут вдруг на меня – либо тамада, уставший ждать, сделает это самостоятельно. Вернее, представлял даже слишком хорошо, так что страшно было и думать об этом. Все выходившие (к примеру, Лев) демонстрировали неожиданную оригинальность и поражали своими импровизациями. Если нужно было вспомнить песенку или стишок, они обязательно вспоминались – в то время как у меня наступали в такие моменты полная амнезия и удручающе-расслабленная пустота в голове, заставлявшая лишь пожимать плечами, смущенно улыбаться – и до невозможности краснеть. Здесь мой запрограммированный двойник почему-то не выручал меня, как делал это прежде. Дух импровизации (как и раскованность вообще) были мне в таких случаях чужды. Это сполна компенсировалось уровнем возбуждения, охватившем меня с самого начала – и не отпускавшем до того момента, когда я положил голову на подушку. Абсолютно потеряв себя, я старался говорить, кричать и махать руками так же, как это делали другие весельчаки – Левченко, Стрельников и Дубровский. Преувеличенное желание подражать тем, кто вел себя, на мой взгляд, наиболее весело, приводило к тому, что я чувствовал себя неестественно даже изнутри, поражаясь, как это я могу так громко орать – и смеяться до того неестественно. Хотя мое актерство было отчасти и способом привлечения внимания. Иры, Риты, Наташи – и некоторых других девушек, казавшихся в тот момент наиболее привлекательными для этого. Хотя мне и представлялось нелепым, что всеми типичными мальчишескими выкрутасами и кривляньями, тупыми предложениями, выкриками и шутками (призванными считаться оригинальными и способными заинтересовать девушек), я так активно пользовался, думая о них при этом как о чем-то идиотском и бессмысленном. О последнем говорил разум – внутри же меня была заложена бунтарская и клоунская жилка, начинавшая пульсировать каждый раз, как я видел рядом красивых девушек, которых тут же хотелось привлечь и поразить.
Было здесь и желание разорвать границы условностей и скованности, все так же царившей для меня повсюду, несмотря на всеобщее веселье. Глядя на Риту, сидевшую с очевидно непонимающим, сдержанным и чересчур уж приличным видом, мне хотелось доказать ей своим поведением обратное – что надо быть восторженным, шумным и непредсказуемым. Я и сам чувствовал полную невозможность пробиться к этому состоянию сквозь толщу страхов и мнительных предостережений рассудка, и все же по-прежнему вопил, неумеренно смеялся – и продолжал изображать из себя пьяного школьника. Не выпив за вечер и двух бокалов, я ощущал себя способным изобразить любую степень алкогольного опьянения – так, чтобы на фоне других подвыпивших я не выглядел бы чересчур трезвым. К тому же, оставаясь здравомыслящим, я мог с еще большим наслаждением впитывать те мгновения внезапной откровенности и дружеского расположения, с которым одноклассники обращались ко мне вдруг посреди вечера, отводя в сторонку и пытаясь выдать крайне значительную и бессвязную исповедь, представлявшуюся им, наверное, откровением. Чувство иллюзорного родства и взаимопонимания, выделявший тебя из толпы факт посвященности в чужую тайну были для меня исключительно важны, давая надежду на участие в «другой» жизни. Той, что все время была скрыта завесой – и куда посторонние не допускались, пока не получали в определенный момент особого права на это. Суть этой жизни и смысл поступков людей, живших ею, представлялись мне крайне смутно и поверхностно, исходя из обрывков историй, слышанных лишь краем уха. И что-то в этих историях было всегда не так. Все они казались мне слишком простыми и скучными, но главное – грубоватыми. Я приписывал это неумению моих товарищей увлекательно рассказывать о том, что с ними происходило – притом что сам факт увлекательности под сомнение никогда не ставил. Резавшая же ухо пошловатость рассматривалась мной как неизбежная составляющая такой жизни и таких приключений – хотя и продолжала мучать меня своей неуместностью, которой, как мне всегда казалось, можно было бы запросто избежать. Так и в ресторане, оглядываясь по сторонам, я искал тех людей и те компании, в «тайной» деятельности которых мне всегда хотелось поучаствовать. А в ту ночь для меня становились такими любой человек и любая компания. Все рассматривались как потенциально заманчивая возможность разделить с ними нечто эдакое, что могло произойти с нами в такую ночь – и чего никак нельзя было упустить.
Поэтому, выходя на улицу с Алексеем (в компании Левченко и Дубровского), который впервые решил закурить, я чувствовал, что присутствую при особенно важном событии – причем со стороны выгляжу частью того коллектива, внутри которого оно происходит. Мы стояли на улице, далеко от надоевшего шума, блаженствуя от ощущения ночной свежести, сменившей полуденный зной и дневное удушье (притом что было по-прежнему тепло и уютно). Вечность открывала свои врата так широко, словно засасывала меня. Ясным небом над головой, тишиной, сверкавшей городскими огнями, чувством абсолютного родства с людьми, стоявшими поблизости – и каждым словом, действием или событием, что могли случиться каждое мгновение, имевшего бы одинаковую и уникальную ценность в бесконечном ряде подобных ему. Все приобретало преувеличенное значение, все казалось таинственным, от всего щемило сердце и становилось тяжело дышать, безудержно восторгаясь. Хотелось стать частью всего. Случайного разговора Коли и Антона, куривших в сторонке, хитрого плана Фадеева и компании, организовавших поставку алкоголя через решетку в воротах, собрания в туалете, где Ане стало вдруг плохо, спора между родителями, сидевшими в дальнем уголке зала, расслабленного времяпровождения Миши, с такой легкостью общавшегося с официантами – и достававшего все, что ему было необходимо. Как однажды при «битве» на лестницах, на уборке территории или кабинета, необходимо было быть везде и сразу, ничего не упустив – ни одной беседы, развлечения или плана. Казалось невозможным насытиться до тех пор, пока я не узнаю все об этих людях и не займусь всем, что делали они в каждый миг этой ночи. Не было бы полного счастья, пока я не стал ими всеми – будучи и внутри, и снаружи происходящего одновременно. Поэтому участие в случайных занятиях товарищей, в которые я вливался спонтанно и без разбора, оказывалось фикцией и неудовлетворительным притворством. Желая быть везде, я не мог толком находиться нигде. Желая все видеть, я не мог из-за этого действовать, разрываясь между уголками, где творилось что-то интересное.
Но не мог я действовать и из страха, из все той же безнадежной скованности и растерянности, близких к отсутствию меня на празднике. Видя, как все танцуют, я старался, затерявшись в толпе, делать то же самое – но так, чт