Ни Лара, ни Аня не проявляли ко мне интереса. Как сторонник Тимура я мешал им, но был слишком безобиден, чтобы стать противником – настоящим и серьезным. И, если мне перепадало несколько ударов, предназначавшихся Тимуру, я бывал на седьмом небе от счастья, вдохновляясь на новые подвиги и продолжая преследовать «ангелов». Но сам я никогда не прикасался к ним. Даже в пылу сражения я считал это непозволительной роскошью и дерзостью, претендовавшей на совершенно особую и недоступную мне близость. Стыдливая нерешительность проявляла себя во всей красе – напрочь забыв о том, что идет бой и «рукоприкладство» оправдано. Сашин портфель был захвачен. Мы с Зацепиным яростно преследовали похитительниц. Украденный рюкзак удалось перехватить. Удалось лично мне. Но преимущество в скорости было потеряно. Увидев бежавшую Лару, я без раздумий скинул «флаг». Он оказался у противника. Чувствуя небывалую легкость, я мчался по коридору – и неожиданно для себя перерезал ей путь. Преследуя, я не знал, что буду делать, если поймаю. Остановившись перед Ларой, я понимал одно: «поймать» ее я не в силах. Робость сковывала меня по рукам и ногам. Ничего не произошло – она спокойно прошла мимо. В раздевалке все уже знали. Аня держала Сашин портфель и улыбалась. Дима показывал пальцем и посмеивался. Но главное – повторял те страшные и позорные слова: любишь, любишь. Я горячился и конфузился, оправдывался и возмущался. Все было ясно как белый день.
Я помню ее прикосновение. Случилось это в актовом зале, на празднике. Я сидел вместе с Колей, она – позади. Праздник казался бесконечным. Рассаживаясь, мы стремились сесть перед ней – нарочно. Но место напротив (лучшее) досталось не мне. Коля блаженствовал. Оказавшись перед Ларой, он провоцировал ее. Привлечь внимание труда не составляло. Колющим движением обеих ручек тонкие пальчики вонзались в бока. Движение это заставляло подскочить и вздрогнуть – вздрогнуть от наслаждения. Оно пронзало током и пьянящим осознанием достигало головы: пальчики принадлежат Ларе. Я сидел слева – но через одного. Шансов получить удара не было. Я страшно завидовал. Думать о празднике теперь, в такой ситуации, казалось немыслимым. Всегда внимательный к выступлениям, заинтересованный неизменно публикой, я был поглощен одним – чувствами Коли. Нагловатый и спортивный он имел больше шансов на успех – я понимал это. Понимал, что зануда и ботаник не может претендовать на такую. Такой должен достаться избранный. Был им Коля Фадеев – официальный ухажер. Ухаживания его принимались. Но для настоящей ревности были мы еще малы. Недостаточно серьезны и недостаточно испорчены. Отношения с Колей Зацепиным (роман на стороне) представлялись потому возможными – хотя и не перспективными. Все понимая, Лара отвечала – но флирт ее не обнадеживал. Казалось естественным, что подобной девушке льстит любое внимание – и за любое полагается награда. Коля получал меньше, чем хотел – но получал достаточно. Для меня же – еще больше. Отношения эти воспринимались мной как нечто ценное и совершенно уникальное, обещавшее перспективы и счастье. Коля был влюблен в Лару – влюблен был и я. Как влюбленный я не мог быть безразличен ко всему, что связано с ней – и любил любовь Коли. Среди толп равнодушных она одна была мне другом, одна она видела и знала Лару – ту, которую видел и знал я. Мы знали ее по-разному. Но для обоих она была единственной на свете.
Сидя рядом с Колей, наблюдая его блаженство, я испытывал удовольствие. Особенное удовольствие. Удовольствие посвященного в тайну. Я был горд тем, что лишь я один понимаю его – понимаю по-настоящему – что только я знаю, какая радость сидеть вот так, перед ней – и вздрагивать. Я почти физически ощущал ее прикосновение, читая на лице Зацепина все, что испытывал бы и сам. Мое участие в сокровенном – чужом сокровенном – было тайным и ненужным. Но больше всего на свете мне хотелось поделиться им, навязать его, сделать так, чтобы он знал. Мое желание быть свидетелем, быть всеми и всем распространялось даже и на любовь. Я понимал, что не могу оказаться внутри – но пытался подойти вплотную и заглянуть. Мне хотелось знать и это. Если же нет, хотя бы разделить свою любовь, сказать «и я тоже» – но так, чтобы слышал и Коля. И в то же время – быть доверенным лицом во всем, быть в курсе всех деталей – как, за что и в какой степени. Фактически – любить, не будучи одним из влюбленных. Зная, что у меня нет шансов, я надеялся приобщиться к непостижимому через посредника. Словно калека, слушающий рассказ альпиниста. Словно крот, дружащий с полевой мышью. Словно дух, жаждущий познать прикосновение. «Ты можешь доверять мне, можешь рассказать мне, я точно такой же, я все понимаю» – так говорил он. Говорил и смотрел на тело, подпрыгивавшее на стуле – и остававшееся напрочь глухим.
Колина слепота была до обидного непонятной. Дружеские привилегии он раздавал щедро и случайно, не думая, что слева хотят того же – и того же ждут уже вечность. Эгоистичность его блаженства была жестока. Жестока и естественна. Но возникало и еще одно. Странное, непредвиденное – и не менее естественное. Справа могли хотеть тоже. В теле Васи Катаева (до неприличия тихом и скромном) могло таиться то же желание – желание Лариных рук. Это было так невероятно, что принималось за гипотезу, обходя стороной факты: Вася – мальчик, Лара – девочка. А что, если этот мальчик – невысокий, с неслышным голосом и в очках – страдал еще сильнее? Что, если в этой душе мучительно переворачивалось и приговором тонуло во тьме молчания страдание, равного которому я – высокий и симпатичный – не мог себе и представить? Это было страшно и не приходило в голову пятикласснику. Позднее приходило и другое – инстинкт. Перепадавшим счастьем Вася мог наслаждаться инстинктивно, не отдаваясь мыслям о возможностях или их отсутствии, а думая о продолжении – как кот о почесывании за ухом. Я оказался по соседству с ним, сам того не заметив. Колины тренировки вырывали его неожиданно – но так кстати бывали редко. Я оказался под ударом, я ждал его – и я его получил. Их было немного. Ларе явно надоело, торжество заканчивалось. Но миг блаженства был пережит.
Со временем мне повезло больше – меня посадили с Ларой. Зрение мое стремительно ухудшалось, и первая парта была неизбежна. Я просидел там до конца. Мысль о том, что я буду носить очки, ужасала. Их выписали – но они тщательно скрывались. О своем фантастическом везении я старался не думать. Мы стали товарищами по парте, но от товарищества до любви – не один шаг. Я не сомневался, что Лара знает. Самой виртуозной скрытности женскую проницательность было не обмануть. Но мечты так и оставались мечтами.
В аудитории. Часть первая. Фантазия и танец
Белов на мгновение задумался – и стал прохаживаться по аудитории. В помещении было душно. Окно, распахнутое настежь, доносило лишь отдельные, тонувшие в ослепительном зное порывы, маленькими пальчиками перебиравшие пышную березовую шевелюру, колыхавшуюся снаружи – но скрывало остальное дерево.
– Так о чем это я?
– Вы сказали, что были большим мечтателем.
– Ах да. Мечтал я, действительно, много. Как я уже говорил, я был скромным, зажатым и ужасно неуверенным в себе мальчиком, который хотел привлечь к себе как можно больше внимания, поскольку считал себя недооцененным. В то время у нас постоянно проводились внеклассные мероприятия – вроде «огоньков». Там было много разных конкурсов, игр, танцев, но в особенности – разговоров, когда мы садились в один большой кружок и начинали болтать о всякой ерунде. Я обожал такие разговоры – но никогда не мог участвовать в них. Я сидел на своем стуле с хмурым, скучающим и высокомерным видом, не оставлявшим шансов на то, чтобы кто-то из друзей обратился ко мне или предложил поучаствовать в чем-то. Я был уверен, что все сидящие вокруг ясно видят мою зажатость и нерешительность – из-за которых я и не мог произнести ни слова. Возможно, инстинктивно все, и правда, это чувствовали – и именно поэтому один из злых шутников и любителей поиздеваться над слабыми или теми, кто не ответит (например, Стрельников), неожиданно обращался ко мне с каким-нибудь каверзным вопросом. Это мог быть самый обычный вопрос – но я всегда умудрялся ответить на него неправильно. То есть, именно так, как и требовалось, чтобы дружно посмеяться надо мной. Мои ответы могли быть вполне нормальными и даже адекватными – но именно эта адекватность в сочетании с непроходимой серьезностью, нерешительностью, а иногда – и откровенной злобой – распаляли и подбадривали Стрельникова и всех ему подобных. Но куда чаще вопросы оказывались с подвохом, который я от растерянности не мог угадать. Было в них и обязательно что-нибудь неприличное. Вы не хуже меня знаете, с каким извращенным смакованием и любопытством невинные и неопытные школьники любят обсуждать все самое пошлое и мерзкое – чего особенно страшатся те, кому задаются подобные вопросы.
– Еще бы. Они знают, куда уколоть – почище всякого взрослого.
– Вот именно. Так что мои ответы просто не могли не прозвучать в такой ситуации глупо. В лучшем случае я отвечал со страхом и дерзко, в худшем же – смущался и мямлил. А в глазах шутников и обидчиков это было очевидным поражением, поводом для торжества и злорадства. Хотя я не был настолько уж беспомощен, так как от смущения и неуверенности становился порой невероятно агрессивным – и мог мгновенно ответить грубостью на грубость. В такие моменты я испытывал огромное и злобное наслаждение, и ответные оскорбления выходили на удивление хлесткими и изобретательными – настолько гнев подстегивал вдохновение. Часто я переходил всякие границы и говорил людям слова, которые мне хотелось бы забыть и взять обратно. Но в подобных ситуациях держать себя в руках невозможно. Ты вынужден защищаться и не давать обидчикам почувствовать твою слабость. Я знал, что, переходя эту черту, я нарушаю негласные правила, смысл которых понимали все остальные. Все они понимали, что говорят не всерьез и что воспринимать их слова нужно так же – в этом и состояла суть игры. Моя же нескрываемая злоба ясно намекала и