– Это понятно. Себе хорошему всю славу – и всех самых красивых женщин. А остальным еще раз напомнить – и указать на их место.
– В общем, конечно, так, но все же я не стремился выставить Фадеева в дурном свете и противостоял ему иначе – с помощью остроумия. Мои ненавязчивые и уместные шутки развлекали Лару – а, так как я каждый раз оказывался поблизости, она все больше привыкала ко мне – и все больше понимала, кто именно ей нужен. Добившись ее расположения, я снова начинал практику добрых дел – и счастливый Зацепин оказывался с ней в паре, в то время как я уже заступал на должность диджея. Таким образом, я был не только режиссером и актером, но одновременно и дирижером, а также – и тамадой. Я придумывал все игры и конкурсы, стараясь развлечь других наилучшим и оригинальнейшим образом. Я был педантичным и властным демиургом, желавшим все держать под контролем – и не выносившим чужой самодеятельности. Фантазия окружающих казалась мне примитивной и скучной. Мне хотелось управлять всем самому, так как я один знал, как будет лучше, интереснее и веселее – и только мне одному можно было доверить такое дело. Таким образом, моим сокровенным желанием было создание идеального мира (идеального «огонька» в данном случае), где все желающие могли жить, радоваться и развлекаться так, как никогда бы не смогли здесь – в реальности. Моя же собственная роль колебалась и зависела от настроения. Иногда, увлекшись, я увлекал за собой в танец и Лару, так что окружающий мир переставал существовать – и я, действительно, наслаждался правом быть единственным, кто получает самое лучшее. Но чаще всего я не любил торжествовать в одиночестве. У короля были фавориты. Им предоставлялась возможность так же обращать на себя внимание нестандартным поведением и разного рода предложениями по организации общего веселья. Но мозговым центром всех идей по-прежнему оставался я. Они же были кем-то вроде сообщников, доверенных лиц, развивавших лишь вторичные замыслы, производные от моих. Мы были закадычными друзьями и понимали друг друга с полуслова. Именно дружба, в основе которой лежало нечто, неизвестное другим, была основой нашей популярности. Поддерживая репутацию, мы намеренно вели себя загадочно, делая вид, будто мы – не просто обычная компания друзей и знаем между собой нечто такое, чего непосвященным никак не понять. Думая так, все восхищались нашим братством – и претендовали даже на особые привилегии, стараясь влиться в наш круг и стать такими же важными. Мы относились к ним приветливо – но давнюю дружбу и ту особую связь, что существовала между нами, заменить было невозможно. Так что все желающие оставались лишь хорошими приятелями, в силу естественных причин не способными стать ближе.
– Логично.
– В то время моим фаворитом был Стрельников. Это может показаться странным, ведь именно с Никитой я враждовал все эти годы, и сойтись именно с ним казалось почти невозможным. И все же он был фаворитом. Реальное вновь не сочеталось здесь с придуманным. В воображаемом мире не было места вражде и обидам. И то, и другое казалось мне недоразумением – ведь единственной разумной целью было братство. Все мы должны были дружить – и быть часть одной компании. Я понимал, что добиться этой цели непросто и что для многих она неочевидна. А, если и очевидна, они не знают, как подступиться, как преодолеть разделение, уничтожить вражду, выглядевшую случайной – и серьезных поводов не имевшую. Поводов, действительно, не было. Мелкая зависть, озлобление, желание быть лучше других, издеваться над слабыми – все это существовало как пародия на мир взрослых, воевавших за вознаграждения и должности. Но даже дух здоровой конкуренции, стремление сделать все качественнее и лучше, приобретал в стенах школы уродливый и извращенный оттенок. Нет хуже места, чем школьная скамья, нет хуже людей, чем банда одноклассников – такое впечатление сложилось у меня в те годы, хотя я всей душой верил в братство. Я думал, что только я один знаю механизмы человеческих отношений и ясно вижу, как можно правильно повернуть их, заставив работать на общее благо. На своем примере я хорошо понимал, чего именно может бояться или смущаться школьник – и чего не может никак высказать. Правильными ли были выводы или нет, но я категорически не подходил для реализации этой цели. Я не мог вымолвить и лишнего слова – в то время как обязан был стать лидером и взять власть в свои руки. Других же кандидатов попросту не было. Мечты вновь оставались мечтами.
– Как и всегда.
– Увы. Так или иначе, я не держал зла на Стрельникова и никогда не обижался подолгу. На следующее утро после драки я всегда бывал добр и дружелюбен, готовый забыть все, что случилось до этого. Фаворитами всегда становились товарищи и приятели, так как в девочек я мог только влюбляться. В случае же с мальчишками речь шла о другого рода «влюбленности». Той, которую испытывала Кити к Карениной – или главный герой «Детства» к мальчику Сереже. Иначе говоря, они становились кумирами и образцами для подражания, чем-то вроде идеальной версии тебя самого, а скорее – мужчины или женщины как таковых. Но идеальность моих фаворитов всегда бывала иллюзорной. Мне хотелось верить в нее – а потому нужные детали и черты додумывались и приписывались им автоматически, что свойственно и любви вообще. Стрельников был полной моей противоположностью, обладая смелостью, наглостью и остроумием, позволявшими ему действовать без раздумий. По этой причине он и стал для меня образцом. В нем я видел реализованным то, что лишь дремало и подразумевалось во мне, не способное выйти наружу. Беря за основу образа интересовавшие меня черты Никиты, я не задумывался о том, является ли он добрым или вежливым, внимательным или скромным. Представление об идеальном человеке было сформировано во мне заранее – так что и все продуманные положительные качества становились частью образа безо всяких сомнений. Кроме того, Стрельников был единственным моим врагом, отчего заполучить его в друзья казалось особенно сложным – и особенно важным поэтому. Возможно, наше противостояние заставляло меня уважать и ценить его даже еще сильнее. Наконец, была и третья причина. Я не мог выносить любого рода конфликтов – и сама мысль о том, что кто-то может быть на меня обижен или не дружен со мной, заставляла меня впадать в отчаяние и всерьез страдать. Всеми силами я стремился наладить отношения и показать, что хочу лишь дружить, что не желал вражды. Ведь затаенная обида могла разрастись и посеять новую. Так создавались отдельные компании и группы, так культивировалось презрение к тем, кто не с нами, а значит – против нас, так возникало ощущение избранности – и необходимости высмеивать остальных. Казалось бы, в душе никто не хотел этого – но так получалось.
Кто-то неопределенно хмыкнул.
– Но вернемся к фантазии под номером два. Как бы ни было сильно чувство влюбленности, как бы ни желал я остаться наедине с Ларой, я хотел видеть рядом с собой человека, которого мог бы считать своим другом. Я не мог наслаждаться вниманием и красотой созданного мира в одиночестве. Мне по-прежнему хотелось разделять и делиться. Но не меньше этого хотелось, чтобы мой выбор – моего фаворита – оценили и другие. Чтобы они увидели в нем те же достоинства, того же идеального человека, которого обнаружил и я – и которого с гордостью первооткрывателя представлял теперь другим как находку, как музейный экспонат. Сравнение, пожалуй, грубоватое, но и здесь речь шла о желании поделиться радостью – радостью от самого факта существования такого человека. Смешанного с желанием быть неразрывно связанным со своей находкой – как удачливый антрепренер, привезший из Африки диковинную женщину, претендует на право быть единственным, кто будет показывать это чудо миру. Этот вечно прилипающий элемент личного, нотка эгоизма, важность признания собственных заслуг в том числе. Творец, открывший миру свое творение – и не способный избавиться от гордыни.
– Куда ж без этого!
– В любом случае, в то время мне не было дела до таких тонкостей. Я был занят придумыванием мюзиклов. Песни являлись не менее важным элементом, чем сам танец. В отличие от первого варианта, эффекта Лары, поющей и танцующей одновременно, удавалось здесь избежать. Петь могли и другие, а именно – я и мои фавориты. Увлекаясь в тот период определенными группами (к примеру, группой «Браво»), я распределял любимые песни между мной и Никитой – так что, пока он исполнял «Жар-птицу» или «Этот город», я преспокойно танцевал с Ларой. Затем мы менялись – и «Любите девушки» и «Однажды» я исполнял уже самостоятельно. Для первой я собирал вокруг группу девочек, танцевавших в тельняшках – и повышавших, таким образом, моей статус любимца женщин. Но самой дорогой и особенно близкой была для меня «Однажды». Эта невероятно романтичная песня казалась мне идеальной для признания в любви, так как оно было бы очевидно для Лары (при исполнении я смотрел бы ей в глаза) – но совершенно непонятно остальным. Структура песни отвечала всем необходимым требованиям: зайти сначала издалека («наверно, удивишься ты, когда узнаешь») потом намекнуть яснее («он узнал, как ты одета в дождь») – и вывалить, наконец, самое обескураживающе простое («что этот незнакомый парень – это я»). Обычно на этом месте, от умиления и красоты момента, у меня начинали течь слезы. Стоило же вообразить себе глаза Лары, услышавшей про «незнакомого парня», как поток ощутимо усиливался.
– Чертовски романтично!
– Спасибо. Но, на самом деле, фантазия под номером два не ограничивалась организацией песен и танцевальных номеров на «огоньках». Существовали и другие ее версии, диктуемые настроением песни, которую я слушал. Слушал же я всегда на ходу – не в силах устоять на месте от возбуждения и восхищения, в которые приводила меня собственная выдумка. Иногда тема подсказывалась событием из жизни. Так, после поездки в Оружейную палату любая композиция заставляла носиться и танцевать прямо в музее, увлекая за собой и остальных, в первую очередь – Лару и фаворитов. Кроме танцев, привлекательным вариантом для меня были битвы и перестрелки – спасибо американскому кино и компьютерным играм. Все они сводились, в конце концов, к финальной дуэли между мной и Ларой – грандиозной кульминации под потрясавшую до глубин музыку, как в плохом, но дорогостоящем блокбастере. Самые подчеркнутые, самые красивые, самые надуманные чувства имели вид чего-то страшно важного и грандиозного. Будто совершался выход за границы разумного, творилась история, происходило событие мирового масштаба – как в фактическом, так и в философском смысле. Таким было и мое переживание, выражавшееся через схватку с Ларой, исход которой подводил исход всему – словно наступал конец света. Я не понимал, что именно это значило и что такого колоссального было в нашей битве – но влюбленность, самолюбование и громкая музыка производили реакцию небывалого восторга, бомбой разрывавшегося внутри – и поражавшего также и все вокруг. Так я и жил, предаваясь своим фантазиям и не думая, что…