Серый фыркнул и негромко заскулил, видимо, почувствовав мое настроение. Я подошла к псу, дала ему понюхать цветок, отчего Серый чихнул и посмотрел на меня с укором. Я пристроила цветок за ухо и села на корточки около пса. На улице было свежо, но от прижавшегося ко мне Серого шло ровное и уютное тепло. Я долго гладила жесткую шерсть, стараясь ни о чем не думать, впрочем, взгляд сам собой то и дело возвращался к дровянице, где на пеньке лежал чуть закрученный кусок коры с непонятным рисунком. Можно было, конечно, страдать от мысли, что я снова на посылках, но лучше подумать, как передать рисунок Альгидрасу. Вдруг это важно?
А потом мои мысли вернулись к Гориславу. «Да не боюсь я твоего пса». Горло снова перехватило, и я тряхнула головой. Невозможно жалеть всех! Тут наверняка у каждого второго, копни поглубже, такая история вылезет, что слезами умоешься. Что ж мне теперь, над каждой рыдать?
– Прекрати, – прошептала я сама себе, отчего Серый вздрогнул и лизнул меня в щеку.
Я лишь сильнее прижалась к псу, крепко зажмурившись. Я справлюсь и не расклеюсь. Я же сильная. Серый встрепенулся, сбрасывая мои руки, и бросился к воротам. На этот раз не зло, а радостно. Звякнул навесной замок, скрипнула калитка. Добронега потрепала Серого по ушам.
– Ну, пусти! Завалишь! – оттолкнула она пса, но голос звучал ласково.
Я вспомнила свою утреннюю выходку и встала, отряхивая платье и не зная, куда деть руки. Добронега посмотрела мне в глаза. В ее взгляде не было злости, только грусть.
– Мне очень стыдно, – пробормотала я. – Ты простишь меня?
– А как иначе, дочка? – вздохнула Добронега и шагнула ко мне, отпихивая с дороги Серого. Пес вертелся вокруг нас и поскуливал, точно чувствовал, что мы обе расстроены, а может, жаловался на незваного гостя – с него станется. Добронега отставила в сторону корзинку, которую тут же обнюхал Серый, и крепко меня обняла. Она ничего не добавила, но я почувствовала, что она на меня больше не сердится.
– Как раненые? – прошептала я.
Добронега обхватила меня посильнее и начала раскачивать. И я снова подумала, что она – настоящая мама и какое счастье, что я оказалась здесь с ней.
– Оправляются, хвала богам. Только Зим пока слаб. Но и он, волей Перуна, оправится.
Имя мелькнуло в мозгу какой-то ассоциацией. Я вспомнила, что Зимом звали мужа Желаны – Всемилиной подруги. Впрочем, вряд ли здесь один Зим на всю Свирь. Поэтому уточнять я не стала.
– Это хорошо, – прошептала я, все так же обнимая мать Радима и чувствуя, что Серый трется головой о бок.
– Только ты ведь о другом спросить хотела? – в самое мое ухо прошептала Добронега.
Я не смогла сдержать усмешку. Хотела. Я и спросить хотела, и увидеть его. При этом желание увидеть было не то чтобы сильным, нет… оно было словно назойливая мелодия – вертелось на краю сознания с того момента, как я открыла глаза сегодня утром. Убираясь в доме, споря с Гориславом, обнимаясь с Серым, я никак не могла отогнать это фоновое желание увидеть хванца и почему-то снова к нему прикоснуться. Это было странно.
– Получше ему, – негромко ответила Добронега на так и не заданный вопрос. – Каждый раз диву даюсь, как же хорошо его снадобья помогают. Другие они. И готовит он их иначе. Но помогают. Точно вправду чудесники те хваны.
Я покрепче обняла Добронегу в знак благодарности.
– Да какой он чудесник? Вон сколько на него всего сыплется.
– Но ведь спасают его боги всякий раз.
– Ты же понимаешь, зачем он побратимство разорвал? – прошептала я.
– Ты правда была там?
– Была. Плохо ему было. Обоим им плохо. А еще… княжеские воины не знали, как к нему подступиться, точно боялись.
– Правильно боялись, дочка. Как им было не бояться? О хванах ведь не просто так сказания складывали. Другие они. Будто выше людей. Так зачем же разорвал, по-твоему?
– Чтобы Радиму руки развязать, – проговорила я и почувствовала, как Добронега высвобождается из моих объятий и делает шаг назад.
Не перегнула ли я палку? Однако она лишь внимательно посмотрела на меня и чуть улыбнулась.
– Умница ты у нас все-таки. И выросла совсем. И знала бы ты, как на мать сейчас похожа. Иногда даже диву даюсь, как такое бывает.
Я замерла. Добронега впервые упомянула при мне мать Всемилы.
– Какой она была? – не удержалась я и тут же испугалась. Вдруг этот вопрос уже задавался Всемилой, и не раз? Как я объяснюсь теперь?
Однако я напрасно боялась. Добронега улыбнулась одновременно нежно и грустно и заправила мне за ухо прядь волос.
– Красивая она была, Найденка наша. Тонкая, как стебелек в поле. Нежная. Здоровьем только слаба была. Кашляла сильно да уставала быстро. Да все одно за все по дому хваталась. Улыбалась – точно солнышко светило. И было у нее что-то на душе. Глаза как озера бездонные. И что-то в них… глубоко-глубоко. Порой казалось, что она наперед знает, что будет. Бывало, ходила на Лысую гору. Уж сколько говаривали ей, что место недоброе, а она все одно – мостик, едва касаясь, птицей перелетит и бродит меж деревьев, словно разговаривает с ними. С людьми-то не могла, а с деревьями, цветами, травами точно шепталась о чем-то. И улыбалась все время ласково и нежно. Радимку как родного любила. Порой на колени к себе посадит, кудри ему перебирает и раскачивается, будто поет что-то там… внутри. А он точно эту песню слышит. Большой уже был, а все одно замирал, как дитя, на ее коленях и никогда не противился. Тоже ее любил. Славная она была. Тоскую я по ней.
Добронега быстро провела по щеке рукавом, будто я могла не заметить блеснувших в глазах слез и сорвавшегося голоса. Я почувствовала, как на мои глаза тоже навернулись слезы. И хоть не была эта женщина моей матерью, грусть затопила душу. Умом я не понимала, как можно любить меньшицу – вторую жену, приведенную в дом мужем, но, слушая сейчас Добронегу, я видела, что та говорит искренне.
Я снова обняла Добронегу, прошептав:
– Спасибо тебе за нее.
– Выросла ты совсем, – повторила Добронега, сжимая мои плечи. – Не поверишь, верно, но все думала, что ты подрастешь и скажешь, что у нее на душе было… О чем она все с деревьями шепталась?
Я усмехнулась сквозь слезы:
– Я бы рада, да только я не чудесница, как те хваны.
Добронега тоже усмехнулась.
– Ты чудесница сама, без хванов. Ты Радимку хранишь. Не помнишь, поди, как его мальчонкой деревом придавило? Ты в ту пору сама едва до колена мне доросла, а уж как жалела его да на Лысую гору за чудо-травой собиралась. Сбежала. Улеб почти от Стремны домой привел.
– Я совсем не помню, – вырвалось у меня, как будто я могла об этом помнить.
Но чудесным образом в эту минуту мне казалось, что мы вправду говорим о моем настоящем прошлом. И это я была той храброй девочкой, убежавшей из дому за чудо-травой для больного брата.
– А когда Радимушка расплакался и сказал отцу, что не может он руку поднять, да никогда уже не сможет, отец осерчал на него, выпороть хотел, так ты коршуном налетела. Отец любил тебя без памяти. Иной бы и тебе всыпал, коль под руку попала, а он рукой махнул да ушел. А ты Радимку за руку взяла да говоришь: «Как не сможешь? А кто меня от Голоса схоронит?» Так Радимка с того дня сквозь слезы руку гнул да поднимал, так что к осени уже мог в ней палку держать да сражаться. И на берегу нынче ты его спасла. Чудесником быть – надобно не хваном родиться, а…
– Просто любить, – закончила я неожиданно для самой себя, взволнованная этим разговором.
– Любить, – эхом повторила Добронега и отклонилась, заглядывая мне в глаза. – Про свадьбу-то с княжичем что думаешь?
Я бы предпочла продолжить разговор о Радиме – смена темы меня не радовала. Но выбирать не приходилось. Я вздохнула и поправила волосы. Пальцы наткнулись на цветок, который Добронега каким-то чудом пока не заметила, и я поспешила смять его в кулаке. Неоткуда ему было взяться в запертом дворе.
Именно сейчас скрывать что-либо от Добронеги было особенно сложно, поэтому я осторожно произнесла:
– Миролюб хороший.
– Хороший, дочка, – как и в прошлый раз, согласилась Добронега. – Люб он тебе?
– Я не знаю. Он со мной говорит. Смешит. Понравиться хочет.
– Его хотения уже вся Свирь заметила, – усмехнулась Добронега, впрочем, по-доброму. – Мне Матрена давеча говорила, не подменили ли нашего княжича? Аж лицом посветлел в этот раз.
Мое сердце стукнулось в районе горла. Не подменили ли княжича? А что, если в этом есть смысл, что, если…
Но я тут же отмела эту глупую мысль: слишком сложно было бы вжиться подмене в роль княжича – увечье, навыки, то, как он ориентируется здесь и разбирается во всем, как слушаются его воины. Нет. Вероятно, дело в том, что здесь и вправду кое-кого подменили. Только не княжича. И снова вопрос: способен ли Миролюб на настоящие чувства? Мне до сих пор не верилось, что воин, человек с его опытом, положением, вдруг проявляет интерес ко мне. Но при этом мне хотелось ему верить. Просто хотелось, и все.
Добронега потрепала меня по волосам и грустно улыбнулась:
– А с Олегом что?
Я тоже улыбнулась, глядя на комья грязи, налипшие на бока Серого. Опять придется его отмывать или хотя бы вычесывать.
– С Олегом ни-че-го.
– Ну и славно, – легко подхватила Добронега, никак не развивая тему. – Пойдем в дом. Обедать пора. Глядишь, вечером Радимушка заглянет. Князь сегодня уезжает.
Я едва не проговорилась, что знаю. Лишь в последний момент прикусила язык и тут же вспомнила о рисунке. Кора лежала там же и издали выглядела так, как будто отлетела от одного из поленьев. Все же плохой из меня конспиратор.
– Ты не пойдешь провожать князя? – спросила я у Добронеги, словно между прочим делая крюк и подбирая кору.
– Я его встречала. Довольно будет.
Добронега обернулась ко мне и улыбнулась так, что я как наяву увидела ее молодой и красивой – такой, как в том сне, когда она кормила маленькую Всемилу и пела ей веселые потешки. И когда еще не знала о судьбе своего мужа.