Потом я вновь увидела Миролюба с девушкой: на этот раз светловолосой, курносой и босоногой. Она, хохоча, убегала по лугу, а он со смехом пытался ее догнать. И казалось, что, стоит лишь догнать, вовек не отпустит. Но девушка бежала быстро. То ли вправду была так легконога, то ли он нарочно поддавался. Наконец она уколола босую ступню и, поджав ногу, повалилась на траву. Он догнал, упал на колени, осторожно обхватил ладонями девичью ступню, и я вдруг осознала, что это не Миролюб. Юноша очень нежно гладил пострадавшую ступню девушки двумя ладонями, пока она смеялась и отталкивала его руки. Я смотрела на мальчика из моего давнего видения. На его виске не было белой пряди. И глаза были синими-синими. А во взгляде смех и беззаботность, которых я ни разу не видела у Миролюба.
Мысли во сне ворочались словно нехотя, будто вязли в чем-то, но мне очень хотелось узнать, что стало с этим мальчиком. И еще до того, как картинка сменилась, в голове всплыл обрывок разговора Миролюба и Альгидраса: «Пластина дядьки моего Светозара». – «…дядьку-то не уберегла», – и я увидела мужчину, стоявшего на коленях и стягивавшего оторванным куском плаща грудь раненого человека. Одного взгляда на бледное лицо было достаточно, чтобы понять, что это – тот самый мальчик. Синие глаза, которые я только что видела смеющимися, неотрывно смотрели в небо, и было ясно, что он мертв. Только мужчина, что держал его в своих объятиях, никак не желал этого признавать, повторяя как заведенный:
– Малой, ну, ты что удумал, а? А как же курносая твоя? Малой, ну, а матери я что скажу?
И потом совсем шепотом:
– Светозар-Светозар! Как же я без тебя-то?
И когда мужчина вскинул голову с истошным криком, от которого леденело сердце, я поняла, что это Любим. Совсем молодой, моложе теперешнего Миролюба. И столько звериной тоски было в его крике, что я отчаянно захотела, чтобы картинка сменилась: не видеть, не слышать. Но, словно в насмешку, я продолжала смотреть на зажмурившегося Любима, который прижимал к себе тело младшего брата, баюкая его, как, возможно, делал когда-то в детстве. И у самой шеи погибшего мальчика солнечные блики тускло отражались от металлической пластины, идущей по краю доспеха. На ней были выбиты узоры. Только я уже знала, что это слова. «Да не прервется род». И сколько бы ни кричал сейчас Любим, Святыня не обманула. Несмотря на то что мальчик умер, род не прервался. И пластина с надписью перешла дальше.
С усилием отведя взгляд от этой картины, я увидела воинов, собравшихся вокруг братьев. Некоторые были ранены, кто-то до сих пор сжимал в руках меч. Все они стояли скорбным кругом, ожидая, пока их предводитель поднимется с колен. И мне почему-то казалось, что ждать им в тот день пришлось долго…
Я вынырнула из вязкого сна с колотившимся сердцем и долго смотрела в потолок. Все как я заказывала. И Миролюб тебе, и Любим, и пластина. Только видений оказалось гораздо больше, чем я могла принять и осмыслить. Неужели каждый раз, желая узнать о ком-то из этого мира, я буду переживать вот такие моменты?
Зажмурившись, я зажала рот ладонью, чтобы Добронега не услышала всхлипов, и скрутилась в клубок под сырым одеялом. Как же жалко мне было этого совсем юного и влюбленного мальчишку! И сердце разрывалось от мысли о Любиме. Как же ненавидеть его теперь? А Миролюб, который с годами зачерствел душой так, что и ухом не вел, слыша насмешки и видя жалостливые взгляды? Куда мне с моими глупыми переживаниями до них? Любовь безответная у меня была? Неудавшиеся отношения? Родители заставляли идти в медицинский? Да я же в своей жизни вообще ничего не видела!
Не удержавшись, я разрыдалась-таки в голос.
Дверь в мои покои скрипнула, и на пороге появилась Добронега.
– Что такое, дочка?
Вместо ответа я разрыдалась еще сильнее. Я не могла объяснить, отчего плачу. Ну как такое объяснишь?
– Мне сон приснился. Не помню какой.
Добронега ни о чем не стала расспрашивать. Просто села рядом и долго гладила меня по спутанным волосам. Наверное, она решила, что мне приснился плен. С одной стороны, я хотела ее успокоить, а с другой – малодушно понимала, что не буду ничего объяснять. Пусть уж лучше думает на кваров. Я всхлипнула, перехватила ее руку, поправившую на мне одеяло, и прижала к пылающей щеке.
– Не сердись на меня, – попросила я.
– Не буду, дочка. Ну что ты удумала?
Добронега второй рукой пощупала одеяло.
– Ишь, взмокла вся. Надо сегодня постель вынести. Да переоденься давай, не то застынешь.
Я кивнула и стала выбираться из постели. Натягивая рубаху, я не удержалась:
– Олег с Миролюбом о дядьке Миролюбове говорили. Светозар, кажется. Ты знала его?
Добронега посмотрела на меня с удивлением.
– Нет, дочка. Только слышала. Он умер еще до того, как я князя увидела. Люд болтал, что князь долго после его смерти в себя прийти не мог. Ну, так то лишь болтают.
– Правда не мог, – вдруг сказала я.
– А ты почем знаешь?
– Миролюб сказывал, – соврала я. – А еще они похожи очень были. С Миролюбом.
– Так Миролюб его видеть не мог. Родился после, – с сомнением проговорила Добронега, явно не понимая, к чему я клоню. Я и сама не понимала. Просто пыталась нащупать хоть какую-то ниточку к объяснению увиденного.
Я посмотрела на Добронегу, и снова какая-то мысль мелькнула на краю сознания. Миролюб родился после смерти Светозара. Почему-то этот факт казался важным. И дело было даже не в их мистическом сходстве… Я тряхнула головой и поморщилась.
– Голова болит? – тут же спросила Добронега.
– Немного, – соврала я, хотя в висках невыносимо пульсировало. – Может, Миролюбу отец про то, что похожи, рассказал? – пробормотала я, а сама вдруг подумала, как же тяжело было Любиму видеть сына, который рос таким похожим на погибшего брата, и понимать, что не уберег ни брата, ни сына.
Добронега внимательно вглядывалась в мое лицо, очевидно, сбитая с толку моими расспросами, и я поспешила заверить, что мне уже лучше. И что я немножко посижу. Чаю себе заварю травяного. Во взгляде Добронеги сквозило сомнение, однако спорить она не стала и отварами меня пичкать тоже. Вместо этого пожелала мне доброй ночи, подхватила с сундука влажное белье и вышла из покоев.
Я перебралась в обеденную и развела огонь в печи, попутно с гордостью отметив, что у меня это получается все лучше и лучше. В первый раз я едва не задохнулась, когда дым от наконец-то разгоревшихся дров повалил в дом, а не в трубу. Оказалось, что я не открыла заслонку. А вот сейчас вода в чугунке быстро нагрелась почти до кипения. Я заварила чай и подумала, что все же помогла Добронеге. Ей теперь поутру печь не топить.
Устроившись поудобнее за широким столом, я просидела так до рассвета. Слушала, как Добронега ворочается в постели, потом встает, ходит по комнате, открывает сундук… Ей тоже не спалось в эту ночь, а я боялась спросить о причинах, поэтому просто сидела, сжимая кружку с давно остывшим чаем, и старалась ни о чем не думать. Но мысли то и дело возвращались к недавнему сну. А может, дело не в том, что они здесь чувствуют сильнее, может, дело в том, что их жизнь гораздо богаче событиями, чем была моя прошлая? Ну разве сравнишь заваленный экзамен с проигранной битвой или опоздание на работу с тем, что не успел прикрыть щитом того, кто дорог? С этими мыслями я не заметила, как задремала перед самым рассветом, и снилось мне что-то непонятное и тревожное.
Я видела женскую фигуру в огне. Пламя спустилось с ее ладоней, скользнуло на землю, будто в цирковом представлении, и в считаные секунды окружило женщину. Она не двигалась, не пыталась убежать. На ее лице с безупречными чертами не были ни тени страха или тревоги. Будто происходившее не касалось ее вовсе. Вокруг что-то пели на смутно знакомом языке. Голоса были мужскими, а песня больше походила на молитву, едва слышную за ревом разбушевавшегося пламени. Скоро женская фигура целиком скрылась в кольце огня, и тогда я заметила четырех мужчин, стоявших вокруг нее.
Песня оборвалась, и вместе с ней исчезло пламя. Разом. Будто выключили газовую горелку.
Я почувствовала непреодолимое желание зажмуриться, чтобы не видеть того, что осталось от несчастной, но представшая моему взору картина оказалась во сто крат хуже: на теле женщины не было ни одного повреждения. Она стояла, гордо подняв голову и глядя прямо перед собой. Все в ее позе дышало силой и спокойствием. Вот только руки… Они были вытянуты раскрытыми ладонями вперед в каком-то беспомощно-наивном жесте. Почему-то вид пустых ладоней вызвал во мне неконтролируемую панику. Мне захотелось броситься вперед и сжать ее руки, хоть чем-то прикрыть, занять их! Словно оттого, что они пусты, случится что-то страшное и, главное, непоправимое!
Почувствовав нарастающую дрожь во всем теле, я не сразу поняла, что дрожу не я. Вокруг меня дрожали пол, стены, потолок. Похожая на неровный пульс вибрация распространялась во все стороны. Сверху посыпались мелкие камни, и только тут я поняла, что все это происходит в пещере. На лице ближайшего ко мне мужчины отразился неподдельный ужас. Сбросив с головы капюшон, он коснулся ладонью пульсировавшей стены. Я смотрела на тонкие смуглые пальцы, гладившие стену, точно та была живой, на перстни, мерцавшие в свете факелов, и не могла отделаться от мысли, что это не просто сон. Я чувствовала, что это – часть чьего-то прошлого.
С потолка вновь посыпались камни, и еще двое мужчин сбросили капюшоны. Я не понимала, почему они не убегают, что держит их здесь, в месте, которое станет их могилой. Почему женщина вместо того, чтобы бежать, кричать, все так же молча протягивает ко мне руки? Словно я должна исправить то, что здесь случилось. Я попыталась приблизиться, чтобы рассмотреть ее лицо в неясном свете факелов, однако что-то мешало подойти. Казалось, будто я стою за прозрачной преградой.
Очередной камень сбил со стены факел, и тот, падая, на миг осветил лицо женщины. Если бы я могла, я бы отшатнулась. Потому что, как бы трудно ни было в это поверить, фигура в центре круга оказалась неживой. Это была искусно выполненная статуя. Каменная и прекрасная в своей холодной идеальности. Оттого-то она и стояла недвижимой посреди этого хаоса.