Волны ласкали утес, что вдавался в бескрайнее море.
Древняя сила звенела, с высоких уступов срываясь ручьями,
И люди, хранимые ею, не ведали горя.
Дымкой, туманною, как облака или же снег за пятью морями,
Ветер укутывал скалы и прятал от глаз мореходов.
Древняя сила играла душистой травой, шелестела ветвями…
Но близился срок, и ушли острова под воду,
Влившись в сказания, как облака или же снег за пятью морями.
Тщетно отныне и волны, и ветер зовут их песней.
Древняя сила свободу почует, вздохнет, оживая словами,
Ведь свитки не лгут: вскоре ей суждено воскреснуть.
Глава 13
Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я буду точно знать, что вот-вот умру, и попросил бы предположить, что я буду чувствовать и как себя вести, я бы, наверное, придумала что-нибудь патетическое: переделать все, что не успела, сказать всем, кого люблю, об этом или что-то в этом роде. Однако на деле все оказалось совсем иначе. Первый порыв сентиментальности и признаний в любви прошел бесследно во дворе дома Радима, пока я стояла в его теплых объятиях. Альгидрас, к слову, за это время успел куда-то молча улизнуть. С одной стороны, я была рада этому факту, а с другой, меня бесило его безразличие к происходящему.
Чувство собственной значимости слегка поутихло, а еще я поняла, что вряд ли Святыня приготовит мне здесь трагическую смерть – скорее, это будет вот такое медленное угасание. Это даже неплохо: Радиму не придется рваться в бой, искать, мстить, и он вполне справится с потерей, тем более сейчас, когда вот-вот появится его собственный долгожданный ребенок.
Вернувшись домой, я долго сидела перед окном на большом сундуке, глядя в сгущавшиеся сумерки, и думала о том, что по Всемиле и плакать-то здесь никто не будет. Разве что Радим с Добронегой и немного Злата, поскольку она была доброй и простодушной по натуре. С моей смертью Альгидрас сможет вздохнуть свободнее и перестать… как там он сказал? «Бороться»? К тому времени, как я забралась в постель, я дошла в своих мыслях до того, что все вздохнут с облегчением после моей кончины, и впору было начать торопить сей светлый миг. И, уже лежа в постели, поняла, что так старательно накручиваю себя, намеренно умаляя свою значимость здесь, просто потому, что мне страшно, а еще я отчаянно хочу быть нужной. Не как Всемила, которую любят и прощают родные, не как та, больные чувства к которой навязывает Святыня, а сама по себе.
Мои мысли обратились к Миролюбу. В голове вертелись наивные вопросы: он будет скучать? Он огорчится? Или просто досадливо вздохнет оттого, что нарушились планы и теперь нужно искать новую невесту? Я решительно оборвала процесс самоуничижения. Все же я нравлюсь Миролюбу, а значит, ему не должно быть все равно. Во всяком случае, мне очень хотелось так думать.
Ночь прошла в каком-то липком полузабытьи: я то засыпала, то просыпалась, не понимая с ходу, где нахожусь. В голове крутились обрывки каких-то легенд, никак не желавшие складываться в общую картину. В итоге я проснулась разбитой и больной. Первым моим порывом было остаться в постели на весь день, но потом подумалось: если все решат, что я больна, не видать мне поездки в Каменицу как своих ушей, поэтому пришлось вставать, умываться, одеваться и выходить из покоев.
Добронеги не было, как часто случалось в последнее время. Я выпила воды и отправилась выполнять свои обязанности – проверять, есть ли вода у цыплят, прочно ли навязана корова за огородами, нужно ли полить гряды и достаточно ли травы у кроликов. Отдернув руку от острых зубов забияки кролика, я вдруг поймала себя на мысли, что тошноты и головокружения сегодня нет, и, если бы не бессонная ночь, я бы даже чувствовала себя вполне неплохо. Святыня передумала или же это после вчерашнего разговора с Альгидрасом? Он ведь каким-то образом сделал так, что мне стало лучше.
Позавтракав сырым яйцом и свежим хлебом, я решила, что не собираюсь опускать руки и смиренно ждать, пока не придет мое время. Вот еще! Святыня тут или нет… Подавится!
Для начала я собиралась проверить, действительно ли узор на платье был копией узора над входом в покои Златы или же мне показалось? Чтобы отыскать платье, пришлось перерыть три сундука в покоях Всемилы. На это ушла добрая половина дня, потому что время от времени я отвлекалась то на разглядывание вышивки, то на примерку платья или шали. Занимаясь этим, я чувствовала себя беззаботно. Ровно до того момента, пока не поняла, что платья нигде нет.
Сложив вещи, я захлопнула крышку последнего сундука и вышла в обеденную комнату. Не могло же оно раствориться? В этом мире, конечно, все возможно, но не до такой же степени!
Некоторое время я в нерешительности разглядывала дверь в покои Добронеги. Во дворе раздался лай Серого. Бросившись к окну, я увидела Добронегу и порадовалась тому, что чудом избежала неловкой ситуации. Неизвестно, как отреагировала бы она, застав меня в своих покоях.
Мать Радима выглядела устало, однако казалось, ее больше волнует мое самочувствие. Она задавала непривычно много вопросов, я отвечала как можно беспечнее, при этом чувствуя легкое раздражение. Ну бледная, ну устала… Повлиять на это я не могла, так стоило ли мне об этом напоминать раз за разом?
За обедом я осторожно спросила про платье, в котором я ходила на берег встречать князя. Добронега сказала, что оно, верно, у Златы осталось. При этом говорила она вполне искренне. По ее лицу понять эмоции было не в пример легче, чем по лицам некоторых. Я взяла себе на заметку спросить о платье у Златы и на том успокоилась. Добронега посетовала на то, что до поездки еще нужно успеть много всего, а времени мало, потому что воины княжича вот-вот приедут. Оказалось, что ждем мы только почетный эскорт. То, что Радим не может отправить достаточное количество дружинников, было очевидно даже мне. Воины нужны в Свири. А дружина княжича вряд ли обеднеет людьми, если часть из них выделят нам в охрану.
Я вызвалась убрать со стола, и Добронега, охотно предоставив мне управляться самой, отправилась отдыхать. Моя посуду, я рисовала в воображении предстоящую поездку и до того увлеклась, что лай Серого заставил меня вздрогнуть. Выйдя на крыльцо, я увидела, что Серый радостно прыгает, царапая когтями бревна, а это означало только одно: пришел кто-то из своих. Странно только, что он не заходит во двор.
Распахивая калитку, я ожидала увидеть Улеба, и вид представшего пред моим взором Альгидраса вышиб весь воздух из легких. Что бы я там себе ни напридумывала, видеть его так скоро я была совсем не готова. А еще в груди вновь всколыхнулась успевшая было притупиться обида.
– Впустишь? – серьезно спросил хванец, переминаясь с ноги на ногу.
В руках он держал что-то завернутое в тяжелый серый плащ. Я помедлила, не зная, стоит ли его впускать, и понимая, что я поразительно нелогична: еще вчера не знала, каким богам молиться, чтобы поскорее его увидеть, а сегодня не пускаю на порог.
– А Радим не будет против?
Альгидрас вздернул бровь.
– Ночью ко мне, не спросясь, можно, а тут вдруг нельзя?
– Ты не ответил на вопрос! – напомнила я, не поддаваясь на провокацию.
– Он разрешил досказать тебе легенды. Я книгу принес.
При упоминании о книге сердце понеслось вскачь, и я тут же шагнула прочь от калитки, впуская его во двор.
Альгидрас вошел, намеренно на меня не глядя, присел на корточки, отложив сверток, и долго и вдумчиво гладил Серого. Мне показалось, что он просто тянет время. Я не стала его торопить, вместо этого отошла подальше от них и начала наблюдать. Теперь, когда было понятно, что мои чувства к нему навязаны Святыней, я разглядывала его с облегчением. Значит, не я сошла с ума, а эта их чертова каменюка. Вот только сердце все равно замирало и дыхание сбивалось, когда я смотрела на его тонкие пальцы, путающиеся в густой собачьей шерсти, на то, как он прижимается щекой к голове Серого и что-то ему говорит. А Серый замирает, впитывает ласку и слова, будто нет для него ничего важнее в эту минуту. И я была благодарна псу за эту возможность: любоваться, почти не таясь.
Хванец встал и, подхватив книгу, повернулся ко мне, а я горько усмехнулась. Святыня там или нет, мне это ничем не поможет. Я влюблена так, как никогда не была до этого. И вероятно, уже не буду.
Альгидрас вопросительно приподнял бровь, хотя я готова была поклясться, что он прекрасно понимает, о чем я думаю. Я не стала упрощать ему задачу. Вместо этого направилась к бане, где стояла широкая скамейка. Присев на нее, я разгладила подол платья и только потом вновь посмотрела на хванца. Он молча подошел ко мне и остановился в паре шагов. Наблюдая за тем, как он разворачивает плащ, в котором была спрятана книга, я думала, что он либо тоже нервничает, либо очень хорошо разыгрывает нервозность.
– Послушай… – произнес он наконец, запнулся, прочистил горло и продолжил: – Мне вправду жаль, что так все. Если бы я мог это изменить, я бы все сделал.
Он говорил тихо, осторожно подбирая слова. Я подняла голову и посмотрела в его лицо. Альгидрас был серьезен и непривычно собран.
– Я тебе не верю, – произнесла я вполне искренне.
Я вправду ему не верила. Здесь каждый преследовал свою выгоду. Какое им всем дело до случайных жертв? Они и себя-то не жалели.
Альгидрас медленно приблизился к скамейке, положил на нее не до конца развернутый плащ и применил запрещенный прием: опустился на корточки у моих ног и заглянул в глаза. Меня отбросило во вчерашний день, когда он целовал мою ладонь, и сердце заколотилось в груди. Как я ненавидела себя в эту минуту за такую реакцию!
– Я не могу обещать, что все можно исправить, но, если есть путь тебя спасти, мы его найдем. Обещаю.
Я усмехнулась.
– Ты служишь Святыне! Ты верен ей. С чего я должна верить тебе?
Он коснулся моей ладони, и меня словно током ударило. Я сердито отдернула руку, потому что мне не нужны были дополнительные раздражители. И так выше крыши. Альгидрас не стал настаивать – руку убрал и негромко произнес: