— Чему ты радуешься, Коленька? — спросила жена.
— Радуюсь? Разве заметно? Впрочем, ты права, Манечка. Пополнение получили, наконец: молодые лейтенанты. Сегодня я познакомился с ними и направил в подразделения. Ты не представляешь, каких хороших специалистов готовят наши училища. Посмотришь на них — сердце радуется. Золотой фонд. Беречь их надо.
— И воспитывать, — лукаво улыбнувшись, вставила жена.
— Обязательно. Ты не смейся, Манечка, воспитание — великое дело. Ты и сама это не хуже меня знаешь.
— А как с отпуском, Коля?
— Все своим чередом. Никто не возражает. Ох, и отдохнем же мы с тобой на славу!
— Тебе, Коля, полечиться нужно. Может быть, ты в санаторий поехал бы, а я с Борей к своим?
— Никаких «своих». Бореньку завезем по дороге к бабушке, а сами вместе махнем на юг. Я тебя недалеко от санатория устрою, если не будет парной путевки. Решено, и больше мы об этом не говорим. Да, мне советовали пойти на концерт филармонии. Особенно хороши, говорят, сольные номера. В субботу и мы послушаем. Филармония у нас концерт дает.
— Знаю. На кирхе, твой начальник клуба уже и объявление вывесил: «Концерт артистов Московской филармонии 21 июня в 18 часов».
— Уже вывесил? Молодец! — улыбнулся довольный Богданов.
Три дня, оставшиеся до субботы, промчались незаметно. Богданов много работал. С комиссаром полка и начальником штаба он еще раз проверил мобилизационный план. Отработка этого плана, еще недавно казавшаяся обычной служебной формальностью, сейчас заставляла о многом задуматься.
В субботу вечером Богданов с Марией Ивановной пришел к кирхе. До начала концерта оставалось еще минут двадцать, и все толпились на улице перед зданием. Когда стали рассаживаться по местам, Богданов огляделся. Зал был полон.
Но вот в зале погас свет, и на авансцену вышел ведущий. Концерт начался. И он не обманул надежд любителей музыки. Николая Васильевича концерт порадовал прежде всего исполнением увертюры к опере Глинки «Руслан и Людмила». Музыка увертюры, то огненно-пылкая и бравурная, то торжественная, а в финале тревожная, как бы омраченная гаммой тонов, напоминающих о злых чарах Черномора, захватила Богданова.
Любители эстрадной песни с удовольствием приняли и заставили исполнить на бис новую популярную песенку «Во Львове идет капитальный ремонт, шьют девушки новые платья….»
Концерт закончился поздно. Завтра, чур, рано не будить, — шутил Богданов, возвращаясь с женой домой.
А в пять утра полк был поднят по боевой тревоге. Богданов срочно выехал в штаб и больше уже не смог заехать домой даже на минуту, чтобы повидаться с семьей перед разлукой — кто знает, может быть, очень долгой. Его адъютант передал Марии Ивановне записку: "Манечка! Фашисты напали на Родину. Идем в бой. Не бойся за меня, береги Борю. Я не прощаюсь с тобой, До свидания. Твой Николай".
«Война, — думал Богданов по дороге в штаб корпуса, — рассуждали о ней; гадали, когда она будет, и вот — пожалуйста…»
В конечном счете, война — это то, к чему он готовил полк, к чему готовился сам. Ничего неожиданного. О войне говорили многие. Знали, что она рано или поздно будет. Да, знали, но все же надеялись, что ее удастся избежать, по крайней мере сейчас… Верили или старались поверить в это.
Где-то невдалеке ухали разрывы тяжелых бомб. Полыхали зарева пожарищ. Машина взяла крутой подъем. Начинался новый день — 22 июня 1941 года.
БОГДАНОВЦЫ
Первое сражение
Неровное пламя коптилки, сделанной из гильзы противотанкового снаряда, освещает землянку. Причудливые тени пляшут на сырых стенах.
Богданов укрылся шинелью и подложил под голову противогаз.
— Разбудите, если что, — сказал он сидевшему напротив связисту и закрыл глаза.
Раджабов молча смотрит на осунувшееся лицо командира полка.
Сон не приходит к Богданову, несмотря на крайнюю усталость. «Нервное напряжение, — думает майор, — а уснуть просто необходимо. Нужно использовать небольшую передышку…»
Вот уже месяц воюют богдановцы, как ласково их называют пехотинцы. Богданов ловит себя на мысли, что ему приятно это название. Он знает: бойцы гордятся им. Слово «богдановцы» еще больше сплачивает людей, заставляет драться еще яростнее. Полк все время в бою или движении. Они не отошли ни на шаг. Вода Прута, казалось, покраснела от вражеской крови. На наши батареи фашисты бросают все большее число самолетов. Но орудия неуязвимы. Секрет прост: полк маневрирует вдоль реки. Каждая батарея имеет несколько хорошо оборудованных огневых позиций. Это результат бессонных ночей, изнурительного труда бойцов. Но зато люди живы. Полк несет незначительные потери. Это кажется невероятным, но это так. А бои становятся все ожесточеннее. Враг любой ценой стремится переправиться через Прут. На многих участках огромного советско-германского фронта неблагополучно. Войска Западного фронта вынуждены отходить. Острой болью отдается в сердце каждая новая сводка Совинформбюро.
Прошел только месяц, а кажется, что война идет уже долго-долго. Подтянулись, возмужали люда. Богданов гордился ими сейчас больше, чем когда-либо.
Николай Васильевич подумал о том, что давно не было писем от жены: «Как там Манечка с Борей в Днепропетровске, куда их эвакуировали?..»
Грохот снаряда, разорвавшегося рядом с землянкой, заглушает звонок телефонного зуммера. Богданов быстро вскакивает.
— Вас к телефону, — докладывает связист.
— Противник форсировал Прут?! — повторяет майор. — Быть не может!
Но, к сожалению, это факт. Спустя час полк снова на марше. Богданов думает, что к утру они обязательно вступят в бой, но ни к утру, ни к вечеру, ни на следующий день этого не происходит.
Да, враг силен, он понимает это. Фашисты здорово продвинулись, особенно на западе… Иващенко, назначенный 16 июля комиссаром полка, говорил ему, что в гитлеровском генеральном штабе хвастливо утверждали, будто бы «кампания против России будет выиграна в течение четырнадцати дней». Богданов криво усмехнулся: «Не слишком ли быстро вы похоронили нас, голубчики?! Мы еще покажем вам, где раки зимуют!» Он верил, что их отход не может продолжаться долго. Бойцы рвались в бой.
И все же утром они снова отошли, а днем по колонне вдруг разнесся крик:
— Танки!
Майор приказал полку развернуться. Предстояло преградить путь крупной группировке наступающих войск врага. Через двадцать минут артиллеристы заняли боевой порядок. Рядом с майором находился Березин. Он по решению Богданова выполнял обязанности командира подручной батареи.
Отсюда, с высоты, были видны как на ладони раскинувшиеся внизу домики, за ними наша пехота. Какие-то темные точки двигались по диагонали, приближаясь к ней.
— «Барс»! Ускорить готовность! — требует командир полка.
— «Волга»! «Орел»! «Дон»! Доложить о готовности — повторяет Ерохин.
Богданов понимает, что точки, которые увеличиваются в размерах, это и есть фашистские танки.
— «Барс», огонь! — скомандовал Богданов.
Но огня нет. «Сейчас танки атакуют пехоту и начнут утюжить окопы», — подумал майор.
Танки приближались, окутанные облаками пыли.
— Связь, где же связь! — рассердился Богданов. Он обернулся назад и чуть не вскрикнул от радости, встретившись с глазами Раджабова, подключавшего телефонный аппарат.
— Огонь! — повторил майор, и сразу позади них громыхнул выстрел. В левой, ближней, группе танков, с ходу открывших огонь по пехоте, разорвался снаряд.
Один из танков вдруг круто развернулся и застыл. Из открывшегося люка стали выпрыгивать гитлеровцы.
— Подбит! — радостно воскликнул кто-то.
На высоту, где они разместились, обрушился шквал огня.
Вражеский снаряд разорвался почти у окопа. На планшет и карту Богданова посыпался мелкий песок. Второй, снаряд разорвался чуть дальше.
— «Барс»! — снова скомандовал Богданов. — Огонь!
Третий разрыв — и снова рядом с окопом. Враг пристрелялся или просто усилил огонь. Можно подумать, что разрывы ищут именно его наблюдательный пункт.
«Выйти из окопа сейчас просто невозможно, — лихорадочно соображал Сергей, — но вместе с тем нужно. Да, очень нужно, вот-вот прекратится огонь, и на пехоту снова поползут танки».
Богданов увидел, как с соседнего пункта выполз боец и, припадая к земле, побежал по линии связи. «Подвиг начинается тогда, — подумал майор, — когда человек перестает думать о себе…»
Через минуту Раджабов уже полз по линии, прижимаясь к земле под смертоносным дождем осколков. Много раз за этот месяц цриходилось Хамре восстанавливать связь под огнем врага. Цолзком и мелкими перебежками он преодолевал первые сотни метров. Противник буквально засыпал минами. Раджабов старался не думать о них. Вспомнилась известная поговорка: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». И он снова ползет, прижимаясь как можно плотнее к земле. Огонь будто немного слабеет… Вдруг какая-то сила подняла в воздух связиста, сухие комья земли заколотили по лицу. «Связь!» — мелькнуло и угасло в сознании.
Березин заволновался не на шутку. Богданов требует огня, пехота молит о том же, а связи нет. И нет Раджабова. Неужели погиб?
Но связист жив. Вот он снова ползет вперед. Огонь действительно стихает. Это дурной признак, нужно спешить. Где же обрыв? Наконец-то! Вот он. В руках Хамры конец провода. Где же другой конец? Как он сразу не увидел его?! Провод здесь, совсем рядом. Пальцы уверенно делают сросток, сверху на него наматывается изоляционная лента. Хамра подключает аппарат.
— Да, да… Сейчас… Второй обрыв где-то… Сейчас. Отключаюсь.
Раджабов удлиняет перебежки. Он понимает: сейчас от быстроты его действий зависит жизнь многих людей. Найти обрыв связи. Второй обрыв оказался метрах в шестидесяти — семидесяти. Хамра быстро оголяет провод, но бстрая боль вдруг обжигает бок.
«Ранен? Сейчас потеряю сознание… Где этот провод? Его еще нужно соединить… — Каждое движение теперь дается с неимоверным трудом. — Нет, нет, — шепчет Хамра и, превозмогая боль, всем телом тянется туда, где должен быть второй конец отсеченного осколком провода. — Нашел!» Хамра зачищает блестящий кончик и одним, едва заметным и известным только связисту движением делает сросток. На это уходят последние силы, проверить линию он уже не в состоянии. В глазах у него рябит, все плывет и кружится. Нестерпимо хочется пить… Но сделанный им сросток уже оживил линию связи. Огневая позиция и наблюдательный пункт вызвали друг друга одновременно.