ом его гостям. Обычные люди не могли понять смысл этих книг, но хорошо знали об их ценности и могли бы почувствовать желание украсть их.
Эмори присоединился к обсуждению темы, которая представляла для него интерес: место драмы среди остальных искусств. Коренастый, серьезного вида человек, который весь день писал рекламные объявления, как раз говорил:
— В некотором смысле драма — более чистое искусство, чем роман. Она менее дидактична. У романиста всегда есть возможность прервать свою историю и начать морализировать, комментировать происходящее, драматург же этого лишен, он дает вам лишь действие и слова, показывает самих людей. Любое морализаторство спрятано в структуру пьесы. И понять его не так уж легко.
— Я мог бы и согласиться с этим, — сказал одетый в ярко-синий костюм человек с ястребином лицом. — Но что тогда делать с театром Брехта, например. Смешивание...
— Это не чистая драма. Брехт погубил себя сам.
— Эстетическое варварство, — добавил кто-то еще. — Но оно оказывает эффект, несмотря на мешанину методов. А что думаете вы, Джон? Вы среди нас единственный работающий режиссер.
Эмори слегка нахмурился, хотя ему было приятно.
— Я бы хотел, чтобы вы не напоминали мне о том хламе, которым я зарабатываю на свой ежедневный хлеб с икрой. Тот мусор, который я создаю... Да в девятнадцатом веке меня бы за него просто распяли! Но обычно я согласен...
Он говорил уверенно и с энтузиазмом, зная, что владеет своим предметом, а также зная, что тут единственная аудитория, которую он может отыскать для своих теорий. Обсуждение продолжалось еще несколько минут, затем Беккет потребовал внимания, и попросил, чтобы все заняли места для начала фильма.
Эмори почувствовал, что Ноерс стоит рядом. Жилистый драматург поглядел на баночку Эмори и спросил:
— Что вы пьете?
— Пиво. Что же еще?
— Вы должны попробовать вот это. Это настоящее немецкое вино, которое какой-то друг Беккета перевозит тайком через пролив Гаттераса. Его очень мало, чтобы предлагать всем собравшимся, но Беккет хочет, чтобы несколько человек попробовали его.
Эмори взглянул на стакан, который Ноерс протягивал ему. Он взял стакан и попробовал белое вино. Оно было сухое и чуть горчило. Допив стакан, он почувствовал внезапное головокружение, которое тут же прошло. Все-таки, смесь пива и вина никому еще не шла на пользу.
Ноерс искренне глядел на него.
— Ну как, хорошо?
— Прекрасное вино, — сказал Эмори. — Просто превосходное. Но нам нужно идти занимать места.
Они нашли два стула в дальнем конце комнаты.
Беккет развернул блестящий призматический экран и удалился в темную будочку позади комнаты.
— Выключите свет, — попросил он.
Свет выключили и Беккет включил проектор.
Фильм назывался «Широкий океан». Он был английского производства, с низким качеством изображения, которое мерцало и временами то тут, то там желтело. Эмори, как зачарованный, смотрел фильм.
Мельком он подумал о лозунге своей драмы: Настоящие люди и их Настоящие проблемы в Современном Мире. Звучало это прекрасно, но на практике сводилось к пустопорожней болтовне каких-то усредненных людей и имело такой счастливый конец, какой на десятки световых лет был удален от любой действительности, которую знал Эмори.
Этот же фильм был совершенно иным. Он был сделан больше честно, чем умело, больше искренне, чем профессионально. Но история, которая разворачивалась в нем, была реальна в самом истинном смысле этого слова. И Эмори обнаружил, что его разум и эмоции полностью поглощены фильмом. Он был очарован им почти так же, как иностранным акцентом речи актеров. Атлантика была, как пропасть между планетами, в наши дни, когда была строго запрещена международная торговля и любые связи. Языки англичан и американцев всегда отличались, и Эмори уже представлял то время, когда любой фильм из Англии нужно будет снабжать субтитрами точно так же, как тогда, когда Беккет показывал французские или итальянские фильмы.
Но через некоторое время он забыл обо всем: о тесном логове Беккета, о вони мусора снаружи, о криках банд, доносившихся с улицы, даже о людях, сидящих возле него, и о слабом жужжании проектора. Единственная действительность была на экране.
Вот то, что мы утратили, подумал он. Где-то во время бурного развития Великой Американской Истории искра таланта оригинального художника была похоронена под потоком реклам и формул. Люди не были созданы равными, и каждый настоящий фильм, каждая пьеса были направлена на то, чтобы сгладить и уменьшить разницу между ними.
Эмори почувствовал какую-то невольную горечь, хотя и сознавал, что она портит ему удовольствие от фильма. Он попытался бороться с ней, но без всякого успеха.
И внезапно на него снова накатила волна головокружения.
Это все вино, подумал он. Не стоило мне мешать...
Перед глазами у него все плыло. Изображение на экране дрожало, плавилось и сливалось в разноцветную мозаику. Глаза заливал пот, и Эмори больше ничего не мог видеть.
Что со мной происходит? — подумал он.
Он рассердился на себя, на то, что заболел посреди такого прекрасного фильма, потому что у него никогда не будет возможности снова увидеть его. Затем гнев исчез и сменился страхом. Он всегда был здоровым, сильным человеком. Никогда прежде его не поражали такие внезапные болезни.
Он неуверенно поднялся на ноги. Нужно пойти в туалет, нужно выпить воды, умыться холодной водой, чтобы лицо перестало гореть. Позади раздалось бормотание, и Эмори понял, что, вероятно, закрывает экран. Он пригнулся, надеясь, что больше не перекрывает луч проектора.
Странно, но он испытал затруднение при перемещении ног по полу. Они упрямо плыли где-то позади, по крайней мере так казалось ему. Он сделал три неверных шага, затем начал плавно падать вперед, ниц, и приземлился не так уж мягко, ударившись подбородком о холодную доску пола. Боль ударом плети пронзила его. Но тут же ушла. Еще ничего не понимая, он проскользнул в бессознательную темноту.
Очнувшись, Эмори приходил в себя медленно, практически по частям. Сначала пробудился первый слой сознания, та часть, которая была направлена на просмотр фильма, и Эмори завертел головой, но не увидел никакого экрана. После этого он понял, что больше не находится в квартире Беккета, а еще через какое-то время осознал, что он очутился где-то в другом месте, и, вполне вероятно, что его специально опоили и перевезли сюда.
Опоили? Но кто бы стал...
Эмори поморгал и осмотрелся. Было вполне ясно, что он вообще не в Ривердейле. Об этом говорила ему чистая свежесть комнаты с высоким потолком. Это была большая комната с дверью-сфинктером в дальнем конце. Он лежал, вытянувшись во весь рост, на каком-то голом поддоне, рядом на стуле кто-то аккуратно повесил его куртку и галстук. На полу возле стула стояла обувь.
Следующее, что он увидел, это стол возле окна, заваленный какими-то бумагами, возможно, документами. Стены были нежно-зеленого цвета, пол покрывала желтая пена. Эмори сел и для пробы покачал головой. Но все было в порядке, голова не кружилась, чувствовал он себя весьма сносно.
Он нашарил обувь и сунул в нее ноги. Потом встал. Покрывавшая пол пена оказалась мягкой и эластичной, когда он пошел по ней. Сначала он подошел к окну, но стекло матово светилось, и он не увидел никакого пульта управления поляризацией. Он видел лишь матовую серость. Так что он мог быть почти где угодно.
Быстро, чувствуя первую дрожь тревоги, он подбежал к двери-сфинктеру, но рядом с ней тоже не было ни кнопок, ни других средств управления. Он провел руками по прохладной металлической поверхности двери, надеясь найти какой-то способ открыть ее, но безуспешно.
— Он проснулся, — внезапно пробормотал чей-то голос.
И второй голос, более глубокий и резонирующий, произнес:
— Пожалуйста, не расстраивайтесь, мистер Эмори. Вам не причинят никакого вреда.
Эмори резко повернулся и огляделся.
— Кто здесь?
— Мы контролируем вас снаружи, — сказал тот же голос, и Эмори увидел динамик, установленный на потолке, из которого он и раздавался.
— Что это еще за шуточки? — хрипло спросил Эмори. — Наказание за похищение...
— Мы знаем, очень строгое. Но мне кажется, что вы будете готовы сотрудничать с нами. Пожалуйста, не делайте никаких суждений, прежде чем все узнаете, мистер Эмори.
Он заставил себя оставаться спокойным. Я здесь практически в голой комнате, меня опоили и похитили, так что не остается ничего другого, как разговаривать со своим невидимым похитителем, подумал он.
Сценарный отдел Каваны безжалостно бы вычеркнул такую ситуацию из любого сценария. Такие вещи не происходят с Настоящими людьми в Современном Мире. Исключая те случаи, когда они происходят на самом деле, подумал Эмори.
— Выключите монитор, — услышал он как первый голос сказал едва разборчиво, явно не ему. — Пойдите и поговорите с ним.
Эмори схватил куртку со стула, надел ее и, сев, стал ждать. Через несколько секунд сфинктер двери начал открываться. Он мельком увидел за ней ярко освещенный коридор и несколько стоящих в нем фигур. Кто-то вошел, и сфинктер закрылся.
— Я должен принести извинения за тот метод, каким вас доставили сюда, мистер Эмори. Вам дали очень высокие рекомендации, но человек, который рекомендовал вас, предложил, чтобы вас привезли сюда без вашего ведома, иначе вы бы могли не захотеть приехать вообще. Если очень коротко, то мы собираемся пробыть на Земле весьма недолго, и на то время, пока мы находимся здесь, мы хотели бы нанять вас.
Эмори ничего не сказал, он уставился на говорящего, думая о том, что же было подмешано в вино, которое дал ему Ноерс. Эмори прищурился и облизнул губы. Вошедший был высокий, возможно, даже немного более высокий, чем обычно бывают люди. На нем была облегающая, эластичная на вид одежда, которая обрисовала в общих чертах твердое, мускулистое тело. Там, где были обнажены участки кожи, они оказались темно-синего цвета.