Нина скомкано попрощалась с кем она там говорила, неуверенно улыбнулась, залепетала приторно:
— Сашульчик, а ты чего тут стоишь? У тебя же английский… Или что, англичанка не пришла?
Саша ей тогда слова не сказала, просто отвернулась к окну, потому что чувствовала — если заговорит, то расплачется, а этого ей уж точно не хотелось. Потом она так же молча отсела от подруги, удалила из скудного френдлиста в соцсетях, внесла в чёрный список в телефоне и даже не здоровалась больше.
В классе, конечно, все сразу заинтересовались, что между ними произошло — ведь с самой начальной школы дружили, но Саша хранила строгое молчание, а что говорила Нина — она не знала. Но что-то, наверное, всё-таки говорила, потому что вскоре вопросы отпали.
Пару раз, сразу после ссоры, Нина её подлавливала, просила прощения, но Саша с каменным лицом проходила мимо. Если бы подруга просто не хотела её звать к себе — она бы простила, точно простила. Но вот это "с ней полезно дружить" жгло очень долго.
Разрыв с подругой Саша переживала очень болезненно. Позже несколько раз порывалась написать ей, помириться, но сдерживалась. Особенно было обидно, что Нина-то замену ей нашла довольно быстро и выглядела при этом очень даже весёлой и радостной, а Сашу перестала замечать, будто не было девяти с лишним лет дружбы. Сколько тогда Саша слёз в подушку выплакала…
В училище Саша ни с кем не сдружилась, она бы, может, и хотела, ой, да конечно, хотела бы, но как? Она не представляла, как люди так запросто сходятся? Как находят друг друга? Как у них получается так легко болтать обо всём и непринуждённо держаться, как будто прожили бок о бок сто лет? А потом так же легко расставаться? Она, наверное, ненормальная. Сначала никак не может преодолеть дистанцию, а потом, наоборот, врастает в человека всей душой, а отдирать себя приходится с кровью, с мясом. После такого она чувствовала себя инвалидом, живым трупом и очень медленно приходила в себя.
С парнями дело обстояло ещё хуже. То есть вообще никак. Молодые люди её попросту не замечали. Если кто и удостаивал взгляда, то случайного, беглого, рассеянного.
В общем-то, Саша к такому невниманию давно привыкла. Были, конечно же, всякие смутные желания, фантазии, томления, мечты, но и без всего этого жить можно, можно. Только мать жалко. Та спит и видит, чтобы у неё всё было как у всех: любовь, свидания, свадьба, детишки. Желает ей нормального человеческого счастья. Правда, почему-то сама к этому счастью никогда не стремилась, а теперь удивляется, в кого дочь такая. И расстраивается очень, что её любимая маленькая девочка никому не сдалась.
Саша мать свою любила, жалела, помогала, чем могла, но близких отношений всё равно не было. Не могла она с ней откровенничать, не могла жаловаться на то, что гложет сердце. Даже про ссору с Ниной тогда не рассказывала. Скрывала боль, притворялась, что всё нормально, лишь бы избежать вопросов, лишь бы не видеть в материнских глазах тревогу, расстройство и… разочарование.
Сейчас тоже приходится притворяться, с улыбкой отвечать, что в училище всё хорошо. И вообще всё хорошо.
Почему так выходило — Саша и сама не знала. В общем-то, мать своими проблемами тоже никогда не делилась. Любила, заботилась, даже баловала, но вот чтобы поговорить по душам — такого нет, не бывало.
Эта замкнутость и отдалённость в целом не мешала, только вот когда случалось плохое, приходилось вдвойне тяжело. Мало того, что носи всё в себе, переживай в одиночку, так ещё и делай радостный вид.
= 17
Отсидев четыре пары, Саша отправилась домой привычным маршрутом: сначала на троллейбусе до Филармонии, а оттуда надо было пересесть на трамвай, идущий уже до Площади Декабристов.
Расстроенная из-за Какоуровой, она не глядя села на первое попавшееся свободное сиденье, отвернулась к окну. Рядом кто-то пыхтел, толкался, она, погрузившись в себя, не обращала внимания. Голова гудела от тяжких дум, и сквозь этот гул она равнодушно улавливала чужие причитания: «До чего ж наглая пошла молодёжь! Никакого уважения к старикам. Сами места не уступят, так ещё и отпихнут, усядутся и плевать им, что у бабушки ноги не держат, сердце больное. Отвернут бесстыжую морду к окну и делают вид, что ничего не замечают».
У Саши и мысли не возникло, что эти упрёки имеют какое-то отношение к ней. Уж она-то всегда места старикам уступает.
Но тут её грубо ткнули в плечо. Она, стряхнув оцепенение, оглянулась. Незнакомая тётка смотрела на неё со злым осуждением. Саша и рта открыть не успела, как тётка разразилась гневной тирадой:
— Не стыдно, а? Расселась тут, сидит, молодая, а бабушка стой. Кто вас только воспитывал, бесстыжих таких?
— Ничего ей не стыдно, — подхватил всё тот же старушечий голос, который фоном бубнил до этого. — Вон отвернулась к окну…
Саша торопливо подхватилась и встала:
— Ой, садитесь.
Старуха кряхтя уселась, метнула в неё сердитый взгляд, поджала губы. Но молчала недолго, снова принялась ворчать:
— Чтоб и вас так же в старости…
Только сейчас Саша сообразила, что это её называли наглой, что это у неё бесстыжая морда…
Щёки густо затопила краска, от стыда стало тяжело дышать. Она отошла подальше, в другой конец салона, надеясь, что здесь не слышали, как её позорили. Судя по равнодушным лицам, и правда не слышали, но всё равно Саша считала остановки — не терпелось наконец выйти из этого троллейбуса. Он же, как назло, двигался в час по чайной ложке.
Однако и в трамвае без сюрпризов не обошлось. Где-то на путях столкнулись два автомобиля, перекрыв дорогу. Длиннющая цепочка вагонов растянулась на несколько остановок.
Когда кондуктор сообщила, что впереди авария и сколько придётся стоять — неизвестно, половина пассажиров покинули трамвай. Саша тоже ждать не стала, потрусила домой пешком — до её остановки из транспорта ходили только трамваи.
Уж лучше бы дождалась, когда движение возобновится, потому что холодно было. Под конец февраль свирепствовал, задувая ветрами так, что с ног сносило. Так что она, пока добралась до дома, совсем закоченела.
Во дворе пацаны ещё в начале зимы раскатали ледяной пятачок. Саша сто раз его видела, сто раз обходила, а тут, не заметив, ступила на припорошенный снегом лёд и, неуклюже взмахнув руками, грохнулась. Финальный аккорд на редкость неудачного дня.
Ушиблась, конечно, так, что из глаз брызнули слёзы. Хотя всплакнула Саша не от боли, просто это стало последней каплей.
Прихрамывая, она ввалилась в подъезд. С трудом поднялась по высоким ступеням на четвёртый этаж. Окоченевшими пальцами долго не могла попасть ключом в замочную скважину.
Когда Саша наконец оказалась дома, в тёплой, полутёмной прихожей, пахнущей краской для обуви, мамиными терпкими духами, книгами (ими были заставлены гостиная и спальня матери) и немного сдобой (мать утром жарила сырники), то обессиленно сползла на пол и минут десять просто неподвижно сидела.
Как же она устала! Будто состарилась внезапно на полсотни лет. А ещё подумалось: а вдруг никогда и не будет хорошо? Никогда не будет ничего радостного в её жизни? Ведь ей уже двадцать, а она никому не нужна, не считая матери, никому неинтересна. Вот умри она — и ведь никто не огорчится. Ну, кроме матери, опять же. Никто даже не заметит. Ничего после неё не останется, только пустые картины.
И так обидно стало, так горько от этой безысходной тоски, что она не выдержала и разрыдалась, остро жалея себя.
Наревевшись вдоволь, поднялась, сдёрнула шапку, выпуталась из шарфа и пуховика, скинула ботинки и, пошатываясь, побрела в ванную. Взглянула в зеркало и, скривившись, отвернулась. Волосы выбились из хвоста, намагнитились и торчали во все стороны — жуть просто. Лицо от слёз вспухло и покрылось красными пятнами. Глаза стали какие-то маленькие и воспалённые. Нос противно лоснился. Вот уж правда — лахудра и пугало огородное. Ещё и правое колено ныло — когда упала, видать, здорово им приложилась.
Надо скорее привести себя в порядок, пока мать с работы не вернулась. Потому что нет сил видеть сейчас её страдальческое выражение лица, а тем более терпеть расспросы. Пусть лучше думает, что всё у неё как обычно.
Но не успела Саша и умыться, как в дверь настойчиво позвонили. Мать? Так рано? Не должна же ещё. И вообще, у неё ключ имеется. Тогда кто?
Выходить в таком жутком виде к гостю, кто бы там ни был, не хотелось, конечно, но, чёрт возьми, она никого не приглашала, не звала и не ждёт, так что и не обязана встречать при параде…
А может, просто не открывать? Затаиться и всё. Хотя вдруг что-то срочное? Вдруг что-то случилось? Да и просто как-то неудобно, невежливо — человек пришёл, время потратил…
= 18
Звонок повторился. Саша, ковыляя, вернулась в прихожую. В глазок разглядела лишь тёмный силуэт и замешкалась. Кто-то чужой.
В ту же секунду из подъезда донеслись шаги и заливистый собачий лай. Это сосед сверху повёл выгуливать своего Чейза, короткошёрстого фокстерьера. Чейз, всякий раз спускаясь и поднимаясь по лестнице, оглушал подъезд лаем. Но, несмотря на свой шумный нрав, был псом добродушным, однако откуда это знать гостю? Вдруг он вообще боится собак?
Саша поспешно отомкнула замок, впустила гостя и закрыла за ним дверь — от лая Чейза уже в ушах звенело.
— Привет, — поздоровался парень, высокий, черноглазый и неожиданно очень красивый.
Интересно, подумалось вдруг, какие у него волосы? Из-под шапки не видно. Брюнет? Блондин? Или рыжий? Хоть бы брюнет. Ей больше нравились темноволосые. Чёрные ресницы и брови незнакомца обещали, что так оно и есть.
Затем парень улыбнулся, на щеках обозначились ямочки, и он как будто стал ещё красивее. Саша спохватилась, что таращится на него непозволительно долго, отвела взгляд и жутко смутилась.
— Здравствуйте, — пробормотала чуть слышно. — А вы к кому?