Саша снова коротко рассмеялась, а потом вдруг выдала восхищённо:
— Ты такой умный.
Глеб чуть не поперхнулся. Вот уж умным его никто ни разу не называл. Красавчиком — сколько угодно, и шутливо, и всерьёз, про «золотые руки» — тоже частенько говорили, ну и о других достоинствах тоже, бывало, слышал от некоторых лестные оценки.
Нет, он в курсе, что не дурак, но умный в его понимании это нечто совсем иное. И никогда Глеб не стремился произвести такое впечатление, но тут неожиданно стало приятно, правда, подумалось: «Маме это своей скажи», но вслух лишь хмыкнул:
— Да уж.
— Конечно! — горячо возразила она. — Я же вижу наших парней, ну, в училище, или на улице, или в транспорте встречаю. Все они пьют, курят, матерятся через слово. А разговоры какие?
— Ну и какие? — чуть насмешливо спросил он.
— Да глупые и пошлые. Как будто одними первичными инстинктами живут. А ты вон какие вещи знаешь…
— Послушай, Саш, — прервал её Глеб, — мне, конечно, очень приятно, что ты такого мнения обо мне высокого, но я не хочу, чтоб ты обманывалась на мой счёт. Я тоже и курю, и пью, и матом могу… И первичные инстинкты у меня тоже, знаешь ли, не на последнем месте. А «вон какие вещи» — так я на истфаке всё-таки учусь…
Глеб осёкся. Не хотел он так рано говорить об этом, не время ещё. Вдруг она про мать свою заговорит сразу? Спросит, знает ли он её? Ну, конечно, знает, как не знать… А дальше что? Если смолчать, то как потом к этой теме возвращаться? Обязательно ведь поинтересуется, почему сразу не сказал. Но и вываливать сейчас про их конфликт глупо — они едва знакомы.
И вообще, какого чёрта он вдруг выступил ни с того ни с сего? Ну, пусть бы думала она про него всю эту блаженную муть, не всё ли равно? Он же не собирался строить с ней серьёзных и честных отношений. А про «честно» в их случае даже заикаться смешно.
— Ах, ты на истфаке учишься? В универе, значит? — оживилась Саша Фурцева.
Глеб кивнул, предугадывая следующую реплику.
— А у меня там мама работает, на кафедре культурологии.
— Почему же ты тогда пошла в училище, а не в универ? — попытался он перевести разговор с мамы на неё.
— Мне всегда этого хотелось, хотя я, конечно, и не мню себя великим художником, но считаю, что нужно делать то, к чему лежит душа, — пожала она плечами. — Мама, само собой, была против, но это же моя жизнь. Она, может, и огорчалась поначалу, но выбор мой поняла и приняла.
Глеб взглянул на неё с неприкрытым удивлением: идти в открытую против железобетонной Фурцевой — это надо иметь крепкий характер. Глядя на Сашу, такую хрупкую и стеснительную, и не скажешь, что она способна вообще кому-то слово против сказать, а уж тем более перечить этой мегере. Та, может, конечно, дома так уж и не свирепствует, как со студентами, но всё равно вряд ли превращается в кисель.
К счастью, Саша развивать тему про свою мать не стала, даже имени её не назвала.
До филармонии они доехали вместе. А там Саша пересела на трамвай. До дома провожать её Глеб не стал — вдруг бы попались Фурцевой на глаза. Хотя было бы любопытно посмотреть на её реакцию. Наверняка вышло бы впечатляющее зрелище. Ну, ничего, ещё успеет насмотреться.
Был и ещё один момент, из-за которого почему-то хотелось поскорее распрощаться: пока ехали в троллейбусе, народ нещадно давил с всех сторон, прибывая на каждой остановке, как оно и бывает в час пик.
Глеб с Сашей встали в самом хвосте, но после очередного наплыва пассажиров её притиснуло в угол у заднего окна, а его прижало к ней. Он кое-как упирался руками в поручень, чтоб уж совсем её собой не раздавить.
— Народ сегодня нас так и провоцирует. Прямо-таки подбивает на близкий контакт, — попытался он пошутить, глядя, как она смущается.
Однако она то ли не поняла шутку, то ли ещё что, но вмиг стала пунцовая, закусила губу, опустила голову. Этот её дурацкий шерстяной колпак теперь лез в лицо и кололся.
— Эй, ты чего? Посмотри на меня.
Она, немного помедлив, подняла к нему лицо. И был у неё такой вид, что стало ясно — девчонка спеклась, хоть верёвки из неё плети. Такую смесь обожания, страха и покорности во взгляде Глеб сроду не видел. Он и сам ощутил какое-то странное смятение, даже желание шутить отпало. Стало вдруг душно и жарко. Вот и захотелось скорее в зону комфорта.
Так что, вырвавшись из переполненного троллейбуса, молча довёл Сашу до остановки трамвая, бросил коротко "пока, позвоню потом" и ушёл.
= 24
Как только Глеб вернулся в общежитие, на пороге нарисовался Тошин, будто подкарауливал.
— Ну? Рассказывай, как всё прошло.
А рассказывать почему-то не хотелось, но Тёма вцепился, как клещ: куда ходили? Что делали? Что правда, с горки катались? Прикол такой? Серьёзно? Хотя да, дёшево и сердито. Она уже готова? Запала на тебя? Когда опять встретитесь?
— Тоша, у меня голова уже пухнет от твоего стрекота, — поморщился Глеб.
— Ты скажи, — не обращая внимания, продолжал Тёма, — когда и где в следующий раз встречаетесь? Ты решил? Нет? Блин, ты и впрямь, Глебыч, какой-то измочаленный. Что, обломно гулять со страшной тёлкой?
— Да никакая она не страшная, — сорвалось у него с языка как-то само собой.
— Даже так? Неужто понравилась? — светлые брови Тошина взметнулись кверху, а лоб собрался гармошкой.
— Да ничего не понравилась, — вдруг разозлился Глеб. — Просто вблизи она не страшная, обычная девчонка, да и всё, нормальная даже.
— Ты сам говорил — чучело.
— Ну, говорил.
— И что, теперь уже не чучело? — усмехнулся Тошин. — Ладно, проехали. Так когда вы в следующий раз встречаетесь?
— Не знаю. Не думал ещё.
— Так надо думать! У тебя что, времени вагон? Давай обсудим наши действия, что-нибудь вместе сообразим. Гулять ведь так можно и до посинения. А тебе надо на новый левел переходить. Сблизиться с ней надо, причём срочно. Вообще, желательно её как можно скорее чпокнуть, девки после этого сразу привязываются. И она привяжется.
— Ну вот этого счастья мне точно не надо, — отозвался Глеб резко. Беспричинная злость продолжала нарастать.
— Не понял. А как ты хотел тогда?
— Пообщаемся немного, потом попрошу её помочь… поговорить с матерью.
— Глебыч, вроде ты и не лох, а лох. Если сделаешь так, как хочешь ты, она тебе, конечно, не откажет. И возможно, даже поговорит с мамашей. Только та встанет на дыбы ещё больше, вот увидишь. И девка эта потом только разведёт ручками: извини, Глеб, я пробовала, не получилось. И, в итоге, всё станет ещё хуже.
— А куда хуже-то? Два раза отчислят?
— Короче, Глебыч, я говорю точно: тебе надо её тр**нуть.
— Да это как-то… не знаю. Не смогу я.
— Сиалис в помощь.
— Дебил. Я не в том смысле.
— Да понял я, понял. Шучу. Это ты юмора не понимаешь. А если серьёзно, то реально чпокни её. Ну, надо, Глебыч, надо. Без этого ты ей никто. Так, просто знакомый потрындеть о приятном и не более. Сам посуди, с какой стати она будет нагибать мамашу за просто знакомого?
— Ну, допустим. А потом-то что? Я как-то не готов из-за универа ввязываться в ненужные отношения.
— А-а, это фигня-вопрос. Разбежитесь, да и всё. Спровоцируешь потом ссору, ну чтоб всё естественно было. Но об этом пока рано думать. Лучше подумаем давай, как тебе её…
— А давай, юморист, я на твою днюху её приглашу?
Лицо Тошина, всегда живое и подвижное, было не просто как открытая книга, а как книга с цветными картинками на весь разворот, где каждая эмоция изображена в подробностях. Сейчас он выкатил голубые глаза, вскинул брови и открыл рот. Потом рот прикрыл, слегка нахмурился и заморгал.
Глеб от его мимики невольно смягчился. Пожалуй, что в Тёме, что в Саше Фурцевой его трогало одно и то же: оба не умели и не пытались скрыть, что думают и чувствуют.
— Её? — наконец выдавил Тошин. — Ко мне? На днюху? Ты рехнулся?
— Ты же сам сказал — надо срочно переходить на новый уровень. А знакомство с друзьями — это и есть новый уровень.
— Но, блин, это же не значит, что надо портить людям праздник!
— А чем она испортит? Придёт, типа со мной, сядет в уголок и слова не скажет. Вот если честно, с ней так-то легко. Она мозг, в отличие от некоторых, вообще не парит.
— Да всё равно нафиг! Ты забыл? Она же дочь Фурцевой! Будет палить за нами, мало ли о чём мы тут будем трепаться, потом мамаше своей передаст.
— Так следи за языком. Про Фурцеву при ней ни слова, а остальное не пофиг ли?
— Ну, не знаю. В принципе, есть в этом резон, конечно. Подпоишь её и уведёшь потом к себе. И дело сделано… эх, ладно, потерплю я твоё чучело, — Тошин картинно вздохнул. — На что ради друга не пойдешь?
— Да ладно тебе, Тоша, вздыхать. На жертвенную овцу всё равно не похож.
= 25
Незадолго до дня рождения Тошин сообщил:
— Ну всё, Глебыч, всех оповестил, что с тобой будет дочь Фурцевой. Предупредил, чтоб не ляпнули чего лишнего. Правда, наши девки, особенно Женька с Милой, сразу скисли. Заявили, дуры, что вообще не придут тогда. Но я им растолковал, что ты с ней не по-настоящему, что это типа стратегический ход, чтоб не психовали. Ну вроде поняли, успокоились. Зато торт постряпали, прикинь? Сто лет домашних тортов не ел. Ну, в общем, зови свою царевну-лягушку.
Всю минувшую неделю Глеб не звонил Саше. Никакого расчёта тут не было, и Тёмин совет «помаринуй её хорошенько, чтобы потом сильнее радовалась и на всё соглашалась» тоже совершенно ни при чём.
И кто бы спросил, что тогда при чём — он вряд ли смог бы сформулировать, потому что сам не понимал. Просто после той прогулки в сквере было как-то не по себе.
Он даже не мог точно определить это чувство: то ли угрызения совести, то ли что-то ещё вдобавок. Это ощущение томило, и хотелось от него избавиться. Вот и не звонил.