— Ничего не было.
— Вы же к тебе пошли… или нет?
— Я её просто домой проводил.
— Ну и что она, нормально? Не сильно расстроилась из-за девок?
— Сначала расстроилась, потом вроде нормально, — Глеб поморщился. Пиво, хоть и холодное, казалось кислым и противным.
— А-а-а, — расплылся в улыбке Тошин. — Поня-я-ятно. Утешил девочку. А точно ничего не было? И когда вы в следующий раз встречаетесь?
— Не будет следующего раза, — помолчав, ответил Глеб.
— Как это? — озадачился Тёма. — Ещё же ничего не было…
— Ничего и не будет, Тоха.
— Да почему? Всё же идёт как надо. Я видел, как она на тебя смотрит. Немного дожать и готово. И мы у цели. К тому же, она из себя, оказывается, вполне, с такой мутить не стрёмно.
Глеб хмурился.
— Я тебе рассказывал, что раньше мы с родителями жили в посёлке? В общем-то, это деревня, просто большая по деревенским меркам, поэтому типа посёлок. Жили в своём доме. Ну и короче, был у нас пёс. Султан. Хороший пёс, здоровый, умный такой, сидел во дворе на цепи. Попусту вообще не лаял никогда. Я по детству пытался его дрессировать. Что-то там получалось даже. И вот мы переезжаем. Мне тогда девять было. Дом продали. Вопрос: куда Султана деть? С собой — ну, никак. Потому что мы там сначала к родственникам матери поселились, не сразу ведь своё жильё купили. К ним его везти неудобно — мы сами там теснились кое-как, на птичьих правах. Короче, пока некуда было. Отдали Султана брату отца, приглядеть на время. Ну и… умер мой Султан. От тоски. Быстро так. Ничего не ел, только лежал и смотрел на ворота.
— Жесть, конечно, — поёрзал Тёма. — Жалко… Только дочка Фурцевой тут при чём?
— Не знаю. Просто такое ощущение, что если она привяжется к кому-нибудь, то потом вот так же от тоски сдохнет. Или умом тронется. Ну или просто будет ей очень-очень плохо. А я не хочу быть тем, из-за кого…
— Да с чего ты взял такую ерунду? — хохотнул Тошин. — Люди сплошь и рядом сначала привязываются, потом расстаются. Если бы каждый, у кого не сложились отношения, умирал, то людей бы не осталось.
— Да в том-то и дело, что кто-то расстался и ему пофиг, живёт себе дальше, как ни в чём не бывало. А она не такая. У неё всё серьёзно. Такие, если привяжутся к человеку, то больше ничего и никого им не надо. И если что-то там не склеится, то для них это катастрофа вселенского масштаба. А я не хочу быть причиной её катастрофы. Не хочу, чтобы она ко мне привязывалась.
— Да ты сам, как погляжу, такой у нас чувствительный.
— Иди к чёрту, — беззлобно бросил Глеб.
— И что теперь?
— И всё теперь. Пока вся эта фигня далеко не зашла, надо завязывать.
— Так ты с ней больше встречаться не будешь?
— Ну а о чём я тебе говорю?
— И в армию готов пойти?
— Вот только не начинай, а? К чему я точно не готов — так это сломать этой девчонке жизнь.
— А она знает, что вы разбежались?
— Ну, поймёт, думаю, не дура.
— Так ты ничего ей не сказал?
— Нет. А зачем? У нас с ней, слава богу, ничего не было. Никаких отношений. Как мы можем разбежаться, если и не были вместе? Мы всего два раза виделись, так что… Зачем говорить человеку неприятное? Время пройдёт — сама догадается.
— А тебе-то она как?
Глеб долго не отвечал. Потом не глядя на Тошина, произнёс:
— Да теперь-то какая разница…
= 32
Мать поджидала Сашу на полутёмной кухне.
Обычно вечерами она работала, зарывшись в свои талмуды, а сейчас просто сидела за столом и ничего не делала. На столе — давно остывший чай. А свет не включала наверняка потому, что у окна караулила.
— Мама, ну ты чего? — подлетела к ней Саша, сияя улыбкой. — Ты зачем тут сидишь?
— Я волновалась.
— Так всё же хорошо! Всё просто чудесно!
Мать вымученно улыбнулась, но видно было, что тревога её всё равно не отпускала.
Саша же, наоборот, лучилась счастьем, мурлыкала под нос какую-то мелодию и по дому ходила, пританцовывая. А озабоченные взгляды матери старалась не замечать — она просто не знает пока Глеба, вот и думает про него чёрт-те что.
К тому же сама когда-то обожглась — теперь на молоко дует, считает, что все такие, как Сашин отец.
Ну ничего, улыбалась Саша, вот познакомится с Глебом — тогда поймёт.
Мать расспрашивала и расспрашивала: куда ходили, что делали и так далее, но Саша отвечала односложно и скупо, потому что хотелось поскорее уединиться в своей комнате и думать про Глеба и их поцелуй, от которого до сих пор горели губы и кружилась голова. Поэтому, не вытерпев, Саша сослалась на усталость и сбежала к себе.
Для виду и в самом деле легла в кровать, но какой там сон? Ведь Глеб её поцеловал! Если бы он просто чмокнул в щёчку, по-дружески, она бы и то порхала от счастья, а тут… Столько страсти было в его поцелуе, столько жара и нетерпения, что от одних воспоминаний пылало тело.
Утром мать снова подступилась с расспросами. Выглядела она плохо — бледная, нервная, под глазами пролегли тени, и даже тонкие стрелки морщин стали глубже и заметнее.
— Я тебя не понимаю. Ты же сама этого хотела! — недоумевала Саша, с аппетитом поглощая блины с творогом. — Сама всё время сокрушалась, что я ни с кем не общаюсь. Что тебе теперь не нравится?
— Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.
— Так я счастлива! Очень-очень счастлива! Ты радоваться должна, а ты… как на поминках.
— Я боюсь, что ты слишком… увлеклась этим Глебом. А вдруг он окажется недостойным? Вдруг для него всё это так… — мать запнулась, подбирая слово, — несерьёзно.
Саша отодвинула тарелку, аппетит пропал.
— Я только хочу, чтобы ты не была такой доверчивой, чтобы не влюблялась безоглядно, ты ведь его ещё так мало знаешь.
Саша молча встала из-за стола, убрала посуду, ушла к себе.
«Хочу, чтобы не влюблялась безоглядно… поздно, мама, поздно», — подумала она.
Эти материнские метания и страхи вроде бы стали уже привычны, но настроение всё равно подпортили. Заразили её сомнениями: а вдруг она права? Вдруг для Глеба она ничего не значит? И ещё десятки подобных «вдруг» хлынули потоком.
Отчаянно захотелось позвонить ему — теперь-то она знала его номер, — но Саша, как могла, подавляла в себе это желание. Ведь девушки первыми не должны звонить, учила мать, не должны навязываться, преследовать и всё такое прочее. Иначе как это выглядит со стороны? И что он подумает про неё?
= 33
Спустя неделю мучительного ожидания, которая показалась ей вечностью, Саше стало всё равно, как оно там выглядит со стороны. За эту неделю Глеб никак, ни разу не дал о себе знать. Ни звонка, ни коротенькой эсэмэски.
В прошлый раз, говорила себе Саша, Глеб позвонил ровно через неделю. Может, и в этот раз так же, надеялась она.
Но вот минуло семь дней, восемь, девять — ничего. Тишина. Пустота.
Скорбные взгляды матери ещё больше травили душу, но Саша и не пыталась при ней как раньше делать вид, что всё хорошо. Она бы и не смогла.
Мать сначала припомнила: ну вот видишь, я же говорила. Но нарвавшись на взгляд, полный отчаяния, осеклась. Позже пробовала завести разговор. Повторяла: выскажи — легче станет.
Не станет, мысленно возражала Саша, не станет. И что тут можно сказать? Сотни раз повторять: мне плохо, как никогда? хочу, невыносимо хочу видеть его? Ну нет. Да и не поймёт её мать.
А ещё казалось Саше, что начни она изливать всё, что на сердце, то она попросту сломается, не выдержит этой испепеляющей тоски. А молчание, словно хрупкая, но всё же преграда, кое-как сдерживало…
В училище Сашf ездила по привычке, не замечая порой, когда и как добиралась до места. Вот вроде вышла утром из дома, куда-то брела, тряслась в переполненном трамвае — и вот уже плетётся по коридору в класс.
Её обгоняют, толкают локтями, а она ничего не чувствует. Ожидание, наверное, отупляет. Только Саша не знала, чего она уже ждёт: появления Глеба или просто ждёт, когда эта мука хоть чем-то закончится…
Карен Саркисович кричал на неё. Она видела кривящиеся тонкие губы, раздувающиеся ноздри, слышала раздражённый, чуть гнусавый голос, но слов не улавливала.
Она безучастно взглянула на мольберт, на пришпиленный чистый лист. Ни мазка, ни штриха. Карен перестал сердиться, наоборот, даже озадачился: здорова ли она?
Как она может быть здорова, если её почти не существует? Если внутри пустота?
А с пластической анатомии её и вовсе отправили: «У вас такой больной вид, Саша, идите лучше домой».
Домой она, правда, не пошла.
После занятий Саша взяла в привычку бродить по городу. А вдруг они случайно встретятся? Ведь тогда встретились, прямо на остановке. Кружила по улицам, наведывалась в сквер. Гуляла по лабиринту. Даже нашла ту самую веточку пихты, закованную в глыбе льда и, не сдержавшись, всхлипнула.
Иногда её блуждающий взгляд выхватывал в толпе чей-то мужской силуэт, чёрную куртку, тёмно-серую шапку, и сердце подпрыгивало, но в следующий миг опять падало, тоскливо скуля: не он. Везде, кругом не он…
Седьмого марта мать пришла навеселе и поздно. Отмечали праздник на кафедре. Принесла коробку конфет и бутылку вина. И тогда только Саша осознала: уже закончилась зима, уже март, а завтра самый ненавистный праздник…
И всё-таки она так надеялась, молилась каким ни на есть богам, чтобы Глеб её поздравил. Пусть не сам лично, пусть эсэмэской, пусть самым коротким сообщением. Да господи, пусть бы хоть смайлик прислал — и этого бы хватило… Пожалуйста!
С утра посыпались звонки на домашний. Однако это всё не то — это поздравляли мать. А Сашин сотовый молчал.
Мать расстаралась — запекла форель в духовке, приготовила салат с креветками. Даже на шарлотку её запала хватило. А вот Саша еле-еле смогла заставить себя немного поклевать — и то лишь для того, чтобы мат