Глеба же, наоборот, захлёстывало от эмоций. В груди нестерпимо пекло и бурлило, как в жерле вулкана. И от этого никак не получалось выстроить мысли, подобрать нужные, веские фразы.
— Я знаю, что всё это выглядит ужасно, но ты хотя бы выслушай меня. Пожалуйста!
Несколько секунд Саша просто молчала, напряжённо глядя ему в глаза. Потом сказала:
— Мама скоро вернётся с работы. Подожди меня во дворе, я спущусь.
Глеб шумно выдохнул: слава богу, согласилась поговорить! Несмотря на всю свою решительность, он и верил, и не верил, что она уступит. Скорее даже не верил, уж больно неприступной и отстранённой Саша казалась. Но теперь уж он её не отпустит. Сначала покается, конечно, за фальшивое начало их отношений, за ложь и притворство, но затем расскажет, как любит её. По-настоящему, как никого никогда… Это же главное. Он ни разу ей этого почему-то не говорил. Может, сам не до конца понимал. А сейчас душу перед ней готов вывернуть. Вот он я, бери.
И она его любит, он это безошибочно чувствует. А раз они любят друг друга, то какая, к чёрту, разница, как всё начиналось? Нет ведь безгрешных. Все ошибаются. Разве искренняя любовь не оправдывает ошибок в прошлом? Конечно, оправдывает! Потому что это важнее всего.
Впервые за эти два дня напряжение его немного отпустило. Он верил в них и её заставит поверить.
Саша спустилась через четверть часа. В свете дня она казалась ещё бледнее и болезненнее, чем там, в квартире. Аж сердце сжалось.
— Ты плохо себя чувствуешь? — снова спросил Глеб обеспокоенно.
— Нездоровится немного. За тем домом аллея, пойдём туда.
— Может, лучше в какое-нибудь кафе?
— Нет, — сухо ответила она.
Нет, он определённо не узнавал свою Сашу, всегда такую мягкую, нежную, податливую. Ну ничего. Это она просто ещё не знает, что он её любит, говорил себе Глеб. А узнает — и ей легче станет, и вообще всё изменится. Только вот с ней такой очень непросто было начинать разговор. А сказать: люблю — так вообще язык не поворачивался. Да даже взять её под руку что-то мешало.
— Простудилась?
Она качнула головой.
— С желудком проблемы.
— Это от стресса, — предположил Глеб. — У меня тоже так бывает…
Затем осёкся, испытав укол вины.
Они неторопливо шли вдоль аллеи, и на ум ему не приходило ни одной связной мысли, чтобы как-то развить беседу и сгладить напряжение.
От главной широкой дорожки ответвлялась ещё одна, поуже, потенистее. Свернули туда. По пути им попалась свободная скамейка, Глеб предложил присесть — на ходу разговор совсем не клеился. Саша упрямиться не стала.
— Я тебе звонил тысячу раз. И столько же эсэмэсок отправил, — сообщил он, развернувшись к ней. — Если бы ты не выключила телефон…
Саша бросила на него быстрый мимолётный взгляд.
— Я не выключала. Я… потеряла телефон в тот день. Или, может, его у меня вытащили, не знаю.
— Хочешь, я тебе новый подарю? А симку восстановить можно.
— Не надо. Куплю потом.
— Я вчера приходил…
— Я знаю.
— Поговорить хотел.
— Я поняла.
— Саш, послушай, — Глеб придвинулся к ней ближе, протянул руку у неё за спиной, будто приобнял. — Я знаю, что поступил по-скотски, но я, правда, не хотел. Это было… не знаю, бездумно как-то. И потом, ведь главное то, что сейчас между нами.
— Нет, Глеб, нет ничего между нами, ни сейчас, ни тогда. Была всего лишь инсценировка.
— Ну да, да, вначале я подстроил наше знакомство. Ну и потом ещё раз мы встретились неслучайно.
— Да даже не в этом дело. Ну подстроил и подстроил. Важно ведь — для чего всё это делалось.
— Да знаю я, и мне ужасно стыдно за эту ошибку, правда. Если б я мог что-то изменить, если бы можно было заново начать, я бы ни за что…
Саша снова посмотрела на него, мельком, но Глебу стало не по себе от её взгляда, в котором читалось глубокое, бесповоротное разочарование. Так смотрят на человека, когда ему не просто не верят, а вообще крест поставили и не хотят больше ничего: ни последних шансов, ни выяснений, ни оправданий.
— В любом случае, так было только вначале, — тем не менее продолжил он, чувствуя, как опять в груди зреет отчаяние. — Потом я встречался с тобой только потому, что хотел тебя видеть. Мне плевать на этот экзамен, на универ, на всё плевать, только прости. Саш, я люблю тебя. Мне вообще кроме тебя никто не нужен.
Саша опустила голову, Глебу даже показалось, что она всплакнула.
— Саш, — он обнял её за плечи, — ну прости меня. Давай всё это забудем, будто не было ничего. Давай будем просто жить?
Плечи её и правда еле уловимо подрагивали. Он её не торопил, пусть обдумает его слова, пусть поймёт, как много она для него значит.
Спустя пару минут она выпрямилась и тихо сказала:
— Не могу. Я бы, может, и хотела, но не могу. Не получается.
— Но я люблю тебя. Правда, люблю. Очень. Ты не веришь мне? — Глеб взял её за плечи, повернул к себе, но Саша мягко освободилась и встала.
— Мне домой пора. Мама волноваться будет.
— Да что мне сделать-то, чтоб ты поверила? Чтобы всё было, как прежде?
— Глеб, так уже никогда не будет.
— Но ты ведь тоже меня любишь… — он поймал её за руку, не давая уйти.
— Глеб, прошу, не надо.
— А как надо? Из-за одной-единственной ошибки самой мучиться и меня мучить?
— Глеб, я не знаю, как тебе объяснить… Вот ты говоришь — ошибка. А для меня это подлость, извини. И я всегда считала, что человек, конечно, может сколько угодно ошибаться, но тут ведь не так… тут либо ты способен на подлость, либо нет. Для меня ты как будто стал другим, вовсе не тем, кем я тебя считала и не тем, кого я любила. Ты для меня сейчас как чужой. И у меня не получается об этом не думать. Или вот ты говоришь, что любишь… Но ведь подлость от этого не перестаёт быть подлостью. Да и ты лишь поэтому жалеешь о том, что сделал. А если бы не полюбил? То уже и не жалел бы, да? Да и полюбил ли?
Глеб молчал, не зная, что ответить. Он и не предполагал, что из этой идиотской затеи Саша сделает такие сложные выводы.
— Я больше не могу тебе доверять, а без доверия ничего быть не может…
Глеб тоже поднялся, встал напротив неё, выпустил её руку.
— Глеб, пойми… — мягко и даже как будто извиняющимся тоном произнесла она.
— Саш, я всё понял. Понял. Можешь не продолжать. Ты меня считаешь подлой сволочью.
— Глеб…
— Наверное, ты права. Наверное, так и есть. И я такое отношение заслужил. — Он отвернулся от Саши — смотреть в её глаза стало вдруг так невыносимо, что жгло веки. Ещё и в горле встал ком. Какой абсурд. Как вообще всё могло так получиться?
Глеб сделал глубокий вдох, ещё один — кажется, попустило. Снова посмотрел на неё. И опять не видел в ней той, прежней, своей Саши. Неужели это и правда всё? Конец? Как нелепо. А он бы ей что угодно простил, не задумываясь.
— Саш, может, всё же… — с последней надеждой обратился он к ней, точно утопающий, который отчаянно хватается за соломинку.
— Не надо, Глеб.
Его остановили даже не её слова, а взгляд и выражение лица.
— Ладно. Понял. Не смею тебя задерживать больше. Ты только береги себя.
— Это что, шутки, Привольнов, у тебя такие? — негодовал Игорь Матвеевич, декан. — Только всё утряслось с культурологией. Учись — не хочу. И тут ты заявляешь, что забираешь документы. Ты куда-то переводишься?
— Нет, — мотнул головой Глеб.
— Тогда объясни, почему? То ты ходил сюда, просил посодействовать. И я содействовал, как мог! Ради чего?
Глеб издал короткий звук, который можно было истолковать как угодно. После второй подряд бессонной ночи он с трудом собирал мысли и формулировал фразы. Да и этот разговор казался напрасной тратой времени, пустым сотрясанием воздуха. Он уже всё решил окончательно и бесповоротно. Правда, не рассчитывал, что возникнут такие бумажные проволочки. Думал, напишет заявление, быстренько пробежится с обходным листом и всё. Свободен.
Но, оказалось, надо ждать приказа ректора не меньше недели, потом — справку об отчислении. Ещё и декан вон клюет мозг. Но и это пережить можно. Поквохчет и отпустит на все четыре стороны.
Заявление в ректорате приняли спокойно, там не стали донимать: почему? куда? зачем? А вот с обходным листом пришлось помыкаться. Но зато в этой суматохе тоска притупилась.
Ну а спустя три дня, когда Глеб сел в ночной поезд — решил повидаться с родителями, его скрутило так, что хоть волком вой. Хоть срывайся и беги. Да он и побежал бы, будь в нём хоть крупица веры, что это могло что-нибудь изменить.
= 50
Восемь недель, восемь недель — рефреном звучало в голове в такт стуку колёс трамвая.
Саша рассеянно глядела в окно, скользя невидящим взглядом по фасадам зданий, по тополям, подёрнутым молодой, нежной зеленью, по прохожим, по разномастным вывескам. Но ничего не замечала, будто перед глазами стояла пелена. И ничего не слышала — посторонние шумы и голоса слились в далёкий монотонный гул.
Кто-то тронул её за плечо. Саша тяжело, как в замедленном режиме воспроизведения, сморгнула, стряхнув оцепенение, повернулась. Молодой мужчина смотрел ей в глаза внимательно и выжидающе. Он о чём-то её спрашивал?
— Простите, что?
— Не подскажите, скоро будет Трилиссера?
Трилиссера? Она прекрасно знает эту остановку. Да она всю эту маршрутную ветку знает наизусть с детства, но тут никак не могла сообразить. Да и просто сориентироваться, где они едут, не сразу получилось.
Дома, тротуары, перекрёстки, светофоры, парк за кованной оградой… Вдруг Саша встрепенулась, увидев танк на постаменте — памятник Великой Отечественной войне. Это, получается, она уже три лишние остановки проехала и даже не заметила. Чёрт, да она не заметила, и как села в этот трамвай, не помнила, как вышла из поликлиники.
— Трилиссера — следующая, — ответила она мужчине и заторопилась к выходу.
До Площади Декабристов решила дойти своим ходом. Полезно будет прогуляться и всё обдумать. А заодно, что уж, оттянуть тяжёлый разговор с матерью, если вдруг та дома.