Однако почти у самого выхода из университета её окликнули…
Ну почему она не сообразила сделать вид, что не расслышала и быстро выскочить на улицу? Ведь она сразу по голосу узнала, что это Тошин. А разговаривать с ним не было ни малейшего желания. Она его даже в чёрный список внесла после того, как он ей пару раз позвонил.
Саша оглянулась — действительно Тошин. Да и кто ещё мог её здесь окликнуть?
— Привет! — подбежал он, широко улыбаясь.
Саша поздоровалась, даже сумела вымучить ответную улыбку.
— Как ты? Хорошо? Ну, слава богу. Сто лет не виделись. Очень тебе рад. Ты к Анне Борисовне приходила? По делам? А-а. Я тебе много раз звонил, но до тебя не дозвонишься. А у нас как раз пары закончились. Может, сходим куда-нибудь? В кафе? Пообщаемся, не чужие же. Некогда? Торопишься? Жалко…
Саша дважды пробовала с ним прощаться, но Тошин её «ну я пойду» пропускал мимо ушей и продолжал говорить-говорить без умолку, а просто развернуться к нему спиной на полуслове она не могла. Как говорит мать, воспитанные люди так не делают.
— Что у тебя новенького? — интересовался он, не замечая её нетерпеливого раздражения. — Ничего? Так не бывает! С Глебом общаетесь? Ну, понятно, что служит. А вы что, не созваниваетесь разве? Он что, тебе ни разу не звонил? А с Милкой они созванивались. Она говорит, что всё там у него хорошо и замечательно…
— Извини, мне пора, — оборвала его Саша и устремилась к выходу.
Артём что-то ещё крикнул ей в спину, кажется, пытался навязаться в компанию, хотя бы до остановки троллейбуса, но она, не оглядываясь и не останавливаясь, вылетела на улицу и поспешила к остановке, будто опасалась, что он её догонит.
Ну зачем он ей про Глеба сказал? Неужели не понимал, что это её ранит? Ей и просто вспоминать о нём тяжело, а вот так узнать, что с кем-то там Глеб общается, тогда как её вычеркнул из жизни, — это как пощёчина, хлёсткая и унизительная. Обидно и очень больно.
На ум пришла малодушная мыслишка: а раз он звонил Миле, то она знает, где он служит, в какой воинской части, может, спросить её? И тут же с ужасом отвергла эту идею — нет уж, себя надо уважать.
Если уж на то пошло, наверняка можно было и в военкомате выяснить, только зачем? Она уже как-то приходила к нему сама, когда он её видеть не хотел, и горько о том пожалела. Не надо больше иллюзий и пустых надежд, от них впоследствии только больнее. Лучше уж сказать себе правду: хотел бы — позвонил. Потому что тут как с болезнью или зависимостью — без верного диагноза невозможно излечение. Но чёрт возьми, как же это больно!
Город активно готовился к Новому году. Улицы, крыши, фасады, витрины переливались праздничной иллюминацией. Даже самые захудалые магазинчики встречали покупателей мерцающими гирляндами, бумажными снежинками, мишурой. С начала декабря, казалось, все жили в предвкушении праздников, кроме Саши. У них с матерью ожидался свой праздник. Было страшно и волнительно.
Дважды, видимо, от нервов, Саше мерещились схватки, её отвозили на скорой в роддом, а оттуда отправляли домой: рано. Но в третий раз она не ошиблась — действительно, началось. Мать отменила зачёты, чтобы не отходить от неё ни на шаг. Ночь Саша честно промучилась, а под утро родила мальчика.
— Гляди, какой заинька, — проворковала акушерка.
Саша, измождённая, вяло улыбнулась. Сил никаких не осталось, но она блаженствовала. Наконец закончилась эта боль, раздирающая внутренности. И наконец она увидит своего «заиньку». Своего Алёшу — имя малышу они с мамой выбрали ещё давно, даже не спорили. Как-то сразу сошлись на Алёше. Все два часа, пока Саша лежала с ледяной грелкой на животе, мать сидела рядом. Это, наверное, были для обеих самые лучшие часы за долгое-долгое время.
Правда, позже, через день, ощущение чистого, всепоглощающего счастья ушло. Точнее, нет, не ушло, а притупилось. И в добавок к нему теперь примешивалась горькая обида.
Оплаченную дядей вип-палату, повышенный комфорт и трепетное отношение врачей она бы, не думая, поменяла на всё самое обычное, как у всех, только бы к ней пришёл Глеб.
Она остро, до слёз завидовала девчонкам и женщинам, чьи мужья радостно голосили под окнами. И когда, спустя неделю, их выписывали, Саша, конечно, радовалась, смеялась, благодарила дядю за старания, мать за неустанную поддержку, а внутри всё сжималось от боли — Глеб даже не знает, что у него есть сын…
Новый год маленький Алёша встретил дома. Праздник они отметили, конечно, очень условно, даже боя курантов не дождались. Легли спать вскоре после того, как малыш уснул. Потому что обе теперь не высыпались катастрофически.
А между тем, в самый канун Нового года кто-то звонил Саше на сотовый, целых четыре раза. Номер был скрыт, но, увидев утром пропущенные, Саша разволновалась. Даже в груди всё зашлось. Неужели это Глеб? Сердце чувствовало: он! Но вдруг это никакая не интуиция, а опять пустые надежды?
Однако настроение неожиданно подскочило. Саша даже поймала себя на том, что гладила пелёнки и беспричинно улыбалась.
= 55
Теперь жизнь Саши, да и во многом матери, были подчинены другому распорядку: сон, кормление, прогулки, купание — всё по часам. Мать, как могла, помогала — подменяла ночами, когда Алёша орал до хрипоты, а Саша валилась с ног, гуляла с ним после работы, сопровождала в поликлинику, начиная с марта, по утрам, перед работой, ходила на молочную кухню.
И всё равно Саша зашивалась. На себя времени не оставалось совсем. Но зато и грустить сил не было. Редкий раз накатывало щемящее чувство, острое сожаление о том, что всё могло бы быть иначе, о том, что Глеб не знал, какие у Алёши круглые и тёмные глазёнки, точно вишенки, не слышал, как малыш лопочет, не видел его беззубой и самой чудесной в мире улыбки, от которой на душе сразу становилось тепло. Но хуже всего, что Алёша не знал, какой у него папа. Пусть он сейчас не понимает ничего, ну а потом?
Про потом лучше не думать, говорила себе Саша. И вообще, не жалеть ни о чём. У неё есть Алёша — это ли не самое большое в мире счастье?
Мать на работе старалась больше не задерживаться, как раньше. Перераспределила нагрузку, отказалась от курсовиков. Спешила к внуку. И когда приходила домой, каждый раз прямо с порога ласково звала: «Где там мой маленький мальчик?».
Выпало всего два-три дня в марте, когда ей приходилось задерживаться.
— Оксану Григорьеву, преподавателя с нашей кафедры, пришлось заменить. Заболела…
Обычно мать сплетни на работе не слушала, не обсуждала и дома не передавала. И вообще держала с коллегами дистанцию. Сама не интересовалась чужой личной жизнью и в свою никого не посвящала. Однако спустя какое-то время за поздним ужином обронила:
— Оксану-то побили. Вот почему она не ходила на прошлой неделе.
Как бы Саше ни было стыдно в этом признаваться, но ей стало чрезвычайно любопытно, что там случилось с Оксаной. Себе уж можно не врать — эта женщина интересовала её, как интересовало вообще всё, что связано с Глебом.
Мать, правда, отвечала неохотно и скупо: пришла с замазанным синяком, все заметили, стали шептаться, злословить. Каждое слово приходилось из неё вытягивать.
Но потом она разошлась, даже возмущаться стала:
— Я просто поражаюсь — люди науки, а как бабки в базарном ряду. Вечно друг другу за спиной кости моют. И такое порой придумывают — хоть стой, хоть падай. И про Оксану тоже ну такую ересь сочинили — мол, это её Валерий Николаевич побил.
— Какой Валерий Николаевич?
— Жених её. Ну или гражданский муж. Живут они вместе. Он тоже у нас работает. Физкультуру преподаёт. И вот теперь наговаривают на него, ну и на неё. Мол, изменила…
— Может, не наговаривают. Может, так оно и есть.
— Глупости! Просто у нас почему-то Оксану недолюбливают. В общем-то, я понимаю, почему. Она красива, умна, успешна. На мой взгляд, она самая перспективная. Вот и достаётся ей. Успешных ведь у нас не любят. Так что это банальная зависть. А лично мне Оксана очень нравится.
— А мне — нет, — вырвалось у Саши.
Мать посмотрела на неё с лёгким укором.
— А она, между прочим, всегда про тебя спрашивает. И не из праздного интереса, а просто человек такой неравнодушный. Таких сейчас мало.
— И слава богу, — буркнула Саша и ушла к себе.
Весна в этом году сильно скромничала, никак не могла разгуляться. Холодно было почти по-зимнему. Острова снега, обмётанные сажей, лежали в местах потенистее до конца апреля. Да и потом, даже в мае, ещё, случалось, пробрасывало.
А как только потеплело и подсох асфальт, дядя Миша привёз им новую прогулочную коляску. Красивую, добротную. Основной цвет, тёмно-серый, почти чёрный, оживляли ярко-голубые вставки.
— Я в этом не спец, но девочки-продавцы сказали — отличная модель. Италия. Колёса там какие-то особенно хорошие. Амортизация. И вообще, это трансформер, можно её как-то видоизменять. Разобраться только надо.
Он сдёрнул целлофановую упаковку, что-то покрутил, повертел: что это тут? Потом, кряхтя, поднялся с корточек.
— Если не разберётесь, я потом кого-нибудь пришлю, — пообещал.
Конечно, Саша разобралась сама — там вовсе ничего сложного и не было. И, разумеется, захотела тут же опробовать. Вот спускаться с четвёртого этажа, в одной руке держа Алёшу, а второй — волоча за собой по ступеням коляску, конечно, тяжеловато без помощи матери. Но с горем пополам выбрались на улицу.
Саша усадила ребёнка поудобнее, перекинула ручку так, чтобы он ехал и смотрел на мир.
— Ну что, сына, протестируем твою новую карету?
Они сделали пару кругов по двору, оценили хвалёные колёса и амортизацию. Затем Алёша, как обычно случалось на свежем воздухе, уснул. Саша завернула на детскую площадку, села на скамейку и коляску пристроила рядом.
До полудня двор бывал почти пуст. Лишь чуть поодаль копошились в песочнице два малыша под присмотром мам. Лёгкий ветер доносил пьянящий запах черемухи. Яркое солнце заливало площадку так, что тоже хотелось расслабленно откинуться на спинку, прикрыть глаза и раствориться в этой безмятежности. Это она и сделала. Так тепло, так тихо и спокойно.