– Мариус, – шепчу я.
– Я же говорил, что ты пожалеешь, что перешла мне дорогу, – произносит он и заносит локус.
Но удара не происходит, потому что сразу за этим небеса над нами вспыхивают.
Парни падают, закрыв глаза руками, и я вздрагиваю и напрягаюсь. Что-то случилось, что-то волшебное. Над нашими головами висит шар, может быть, в пятнадцати футах в воздухе, кружащийся и исторгающий пламя, как миниатюрное солнце, достаточно яркий, чтобы превращать ночь в день, достаточно горячий, чтобы снег вокруг меня шипел и таял.
– Что это такое? – кричит один из убийц, и теперь я вижу то, чего они не видят, что-то, движущееся позади них. Фигура мчится по лесу с вытянутыми руками. Человек в обгоревшем красном костюме, чей пиджак развевается за спиной, как плащ, с дико растрепанными волосами и еще более дикими глазами летит к нам, как брошенный клинок.
Талин.
– Убирайтесь от нее! – рычит он, его раскатистый голос подобен удару грома. С каждым его шагом земля грохочет у него под ногами, а воздух вокруг него колеблется, как масляное пятно на поверхности озера. Его глаза горят темным огнем звездного пейзажа Пустоты, но что действительно выделяется, так это его руки. Рукава его пиджака закатаны, и я вижу те рунические символы, которые всегда у него были, замысловатые нарисованные полосы, которые обвивают его предплечья и бицепсы. Но они больше не просто украшение. Теперь они светятся, пылают горячим и ярким светом невозможных сочетаний: ослепительно-синим, сияющим золотом и огненно-красным. Как будто ручейки энергии струятся по его рукам, как будто в его жилах течет чистая энергия. Это как татуировка Божьей метки на моем запястье, только по всему его телу. Как будто он весь покрыт магией.
Трое парней из Авангарда разворачиваются, поднимая свои локусы, но их застали врасплох. Левая рука Талина вспыхивает, пальцы движутся в воздухе, словно он рисует ими, и его руку окутывает стремительное размытое пятно, какие появляются, когда кто-то вырезает глиф. Вспыхивает световой хлыст – обжигающий горизонтальный удар, похожий на режущее лезвие. Парню поменьше удается броситься в сторону, но его высокому другу везет меньше. Он издает сдавленное бульканье, когда хлыст пронзает его горло так глубоко, что его голова запрокидывается, как у куклы, открывая разрез, обожженный до черноты.
Лозы, связывающие меня, чахнут и исчезают, и я вскакиваю на ноги, когда тело парня оседает на землю. Талин поворачивается к коротышке, но Мариус уже наготове. Он низко перекатывается, проходя прямо под хлыстом, и его локусы рассекают воздух, когда он сотворяет собственный глиф.
Зазубренный хрустальный диск, чистый, как стекло, и острый, как кинжал, вылетает со стороны Мариуса, вращаясь, как волчок, и устремляется к Талину. Он пытается увернуться, но слишком медленно. Диск попадает ему прямо в руку и разрывает ее, оставляя глубокий порез от плеча до локтя. Талин падает на колени с болезненным шипением, и свет, который он излучал, мгновенно угасает, а его глаза возвращаются к своему обычному мягкому карему оттенку.
Низкорослый парень прыгает вперед, наставляя локусы на раненого Талина, желая прикончить его, но прежде, чем он успевает это сделать, я хватаю тяжелый камень и бью по его затылку. Удар настолько сильный, что я практически слышу влажный хруст раскалывающегося черепа. Он падает вперед, зарываясь лицом в снег, и остается лежать неподвижно. Его ярко-красная кровь образует на хрустящем снегу круглое пятно вокруг головы. Он больше не поднимается.
– Алайна! – кричит Талин сквозь сжатые зубы. – Сзади!
Я поворачиваюсь, ожидая увидеть Мариуса, готового к новой атаке, но вместо этого он уже бежит, исчезая за деревьями. Ну конечно. Его засада троих на одного превратилась в схватку двоих против него самого, а честный бой его не устраивает. Разъяренный зверь во мне хочет сбить его с ног, втоптать в грязь и заставить заплатить. Но затем я поворачиваюсь и вижу Талина, тяжело дышащего, прижимающего руку к своей ране, между пальцами которого текут темно-красные полосы. Его дыхание прерывисто, глаза затуманены, а лицо становится все бледнее, пока он истекает кровью.
Я подбегаю к нему, присаживаюсь рядом, наклоняюсь, отрываю длинный лоскут от своего платья и оборачиваю вокруг его руки, стараясь остановить кровотечение, насколько могу. Он наклоняет ко мне голову, грудь вздымается и опускается.
– Это… Это был?..
– Мариус Мэдисон, – отвечаю я и закидываю его руку себе на плечо. – Пойдем. Нужно зашить тебе рану.
Его ноздри раздуваются, и я вижу, что он хочет начать спорить, и вижу момент, когда он решает этого не делать. Вместо этого он кивает, и я помогаю ему подняться. Я не могу даже полностью осознать, что здесь произошло. Вопросы проносятся в моей голове быстрее, чем сердце бьется в груди. Но одно я знаю с уверенностью: нам нужно выбраться отсюда, прежде чем нас заметят. Так что Талин обнимает меня за плечо рукой, и мы вдвоем, пошатываясь, бредем в кампус, прочь от этой лесной рощи, прочь от этого кровавого поля битвы, подальше от двух тел, все еще лежащих в снегу.
Глава 28Прошлое
В девять я учусь исцелять.
В ранении виновата я сама, как и в большинстве из них. Я слонялась по одной из свалок вокруг нашей складской базы и порезала ногу о длинный ржавый гвоздь. Сера нашла меня, лежащую и кричащую от боли, и довела обратно, где Шепот с явным недовольством уложила меня на широкую деревянную лавку. Это далеко не первая моя рана, так что я знаю, чего ожидать от медицины Ревенантов: резкое жжение от дезинфекции алкоголем, продолжительная боль от швов и полоски ткани вместо бинтов, которые я должна проносить несколько дней.
Но медика все нет. Вместо этого в сопровождении пары солдат неуклюже приближается Павел и ставит рядом стул.
– Боги, чем я заслужил все это? – стонет он.
Я поднимаю голову на его приближение, и мне так интересно, что боль на время забывается. Уже шесть месяцев я занимаюсь с Павлом, но мое отношение к нему непростое. Я ценю его как наставника, который может безопасно ввести меня в Пустоту, который учит меня обращаться с локусом и чертить глифы. Но меня не радует, что этот наставник угрюм и неприятен, и пахнет от него немытым полом таверны.
– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я.
– Латаю твою чертову ногу, неблагодарная соплячка, – ворчит Павел. Он держит руку за спиной, и один из солдат кладет в нее локусы, пару изогнутых железных жезлов, которые мы ухватили, когда спасали его из Трудового лагеря. Второй солдат достает меч и прижимает его кончик к основанию позвоночника Павла, на что тот закатывает глаза. Я понимаю его раздражение. Он с нами достаточно долго и, кажется, уже стал частью команды, даже если формально он по-прежнему пленник. Но Шепот ясно рассудила, что «Волшебник всегда остается Волшебником», – так что его локусы доверены ему под угрозой смерти.
– Что ты собираешься делать? – Я уже немного настораживаюсь.
Но в этом нет необходимости. Павел берет меня за голень широкой и мозолистой рукой, а другой поднимает локус. Его глаза вспыхивают пурпуром, когда он скользит в Пустоту, и, прежде чем я успеваю присоединиться к нему, его рука расплывается в воздухе. Для такого неопрятного и неуклюжего человека Павел чертит глиф с исключительной грацией, локус порхает в воздухе, как колибри, и через несколько секунд вокруг его руки появляется мягкое зеленое сияние, а черные волосы на запястье стоят дыбом. В воздухе пахнет свежей травой и утренней росой. Павел аккуратно сжимает ногу, и я чувствую легкое покалывание, словно тысяча лепестков едва касаются моей кожи.
И тут на моих глазах рана заживает. Как будто я наблюдаю за днями исцеления за секунды. Кожа снова срастается, как соединяющиеся капли ртути, кровь высыхает и тускнеет, струпья на ране и порез просто исчезают. Павел возвращается обратно в Реальность, и, когда солдат забирает его локус обратно, за его бородой появляется легкий намек на довольную улыбку.
– Вот так. Не слишком напрягай ее в течение дня – и все будет хорошо, – говорит он.
Я смотрю на свою ногу, не в силах поверить. Я не видела глиф исцеления уже многие годы, с тех пор как погибли мои родители. Я забыла, как выглядит исцеляющая магия и каково это ее чувствовать.
Я провела годы с мыслью о том, что магия служит разрушительным и опасным целям войны и подавления. Я забыла обо всех чудесных вещах, на которые она способна. Забыла, что она может быть доброй.
Павел уловил мою реакцию.
– Что такое, девочка? Никогда не видела глиф исцеления?
– В последний раз очень давно, – говорю я, проводя рукой по гладкой коже, на которой всего несколько минут назад зияла длинная неприятная рана. – Хм. Там теперь коричневая веснушка. Раньше там не было веснушки…
Павел пожимает плечами.
– Интересная штука эта магия. Она может исцелять, но никогда не возвращает все как было.
– Было сложно?
– Не особо. – Павел дергает плечом. – Во всяком случае, не с порезами и царапинами.
Я думаю о каждой травме, которая у меня когда-либо была, о каждой царапине, порезе и ожоге, о зудящей повязке, которую мне приходилось носить в течение нескольких месяцев, когда я сломала руку, о шраме от ожога на ноге, который болит по сей день. Все они могли быть исцелены именно так. И это даже несложно.
– Почему? – возмущаюсь я. – Почему Волшебники не исцеляют всех?
Павел хмыкает:
– Почему? Потому что не хотят.
Я сильно толкаю его в плечо, хотя знаю, что несправедливо вымещать на нем свой гнев, но, с другой стороны, я очень зла.
– Но это чушь собачья! Подумай, сколько людей в мире страдают, больны или ранены! – Я представляю всех привозимых сюда Ревенантов с оторванными конечностями, с глазами, вытекающими из черепов, с пробитыми головами. Я думаю о нищих на улицах с выступающими из-под кожи ребрами, о детях, сбившихся в кучи по переулкам с их телами, покрытыми нарывами.
– Если Волшебники могут исцелять, то почему они не делают это для всех? Почему стольким людям приходится страдать?