«Вот краткий (не полный) перечень действий, которые позволяли себе продработники в Ишимском уезде» (только в одном уезде!).
Но объявить тюменских «продбандитов» и стоящее за их спинами губернское руководство главными виновниками крестьянского восстания ни у реввоентрибунала Сибири, ни у его председателя Опарина не хватило духу. И в своем приговоре по делу 106 повстанцев и Лауриса с К°, организаторами восстания объявляются «агенты Колчака и эсеры, которые попрятались по деревням, переоделись в крестьянскую одежду и стали натравливать и середняка, и бедняка-крестьянина на отдельных работников Рабоче-крестьянской Советской власти, которые из шкурных интересов личной поживы пролезли в советские работники...».
Опарин к скрытым поджигателям восстания приклеил еще и кадетов. Он прямо пишет, что установлено замаскированное участие эсеров и кадетов... «Суть не в Ишимском уезде, а далеко за его пределами, за Уралом...» – многозначительно намекает Опарин на руку мирового империализма.
Интересна одна деталь. Выступая на суде ревтрибунала, Лаурис оправдывал жестокость и беспощадность к крестьянам жестокостью Москвы к продработникам. «Если бы мы не выполнили разверстку, нас бы самих расстреляли», – заявил Лаурис. И в этом его заявлении есть зерно истины.
В письме наркомпроду Ленин предлагает: «1. Наркомпрод должен установить ответственных лиц по губерниям и по уездам... Чтобы знать кого сажать.
2. Ни одно нарушение... не оставлять без ареста виновных...».
Вот так и начиналась эта цепная реакция жестокости. Политбюро грозило наркомпроду. Тот показывал кулак губпроткомам. А этот отпускал вожжи, закрывал глаза: делай, что хочешь, только выполни разверстку.
Не потому ли как только Сибревком утвердил приговор ревтрибунала о расстреле тюменских продработников, Новоселов сразу же связался по прямому проводу с председателем Сибревкома Смирновым и стал просить о помиловании негодяев, совершивших, по выражению Ленина, уголовные безобразия, которые «требуют кары свыше обыкновенной».
Смирнов приостановил приведение приговора в исполнение и телеграфно ходатайствовал перед Ревтрибуналом Республики о помиловании преступников.
Ревтрибунал Республики 6 апреля 1921 года решил оставить приговор Сибревтрибунала в силе.
Новоселов слышал речь Ленина на X партсъезде и тем не менее сделал всевозможное, чтобы спасти мерзавцев от заслуженной, одобренной Лениным кары. Под «нажимом» Новоселова, Сибревком вновь ходатайствовал о помиловании преступников, теперь перед ВЦИК. 6 июля 1921 года Президиум ВЦП К ходатайство Сибревкома удовлетворил и всем, кроме уже расстрелянного Лауриса, смертную казнь заменил пятью годами лишения свободы.
Вспомните ленинский декрет, которым крестьяне, не отдающие задарма свой хлеб, объявлялись врагами народа и карались «тюремным заключением на срок не менее 10 лет». А бандиты, садисты и насильники, первоначально заслужено приговоренные к расстрелу, отделались пятью годами лишения свободы.
Тюменским губернским руководителям не удалось бы спасти от заслуженной кары распоясавшихся вожаков «продбандитов», если бы позицию тюменцев не оправдывали вышестоящие. Нарком продовольствия Цюрупа, выступая на X партсъезде, сказал: «Недавно я получил из Тюмени телеграмму, что положение... в связи с последними событиями грозит потерей всего собранного по разверстке хлеба. Четыре ответственных продовольственника приговорены к расстрелу, пять сидят в ожидании суда... Продовольственный аппарат теряет с двух сторон: с одной стороны повстанцы убивают, а с другой стороны, расстреливают в порядке советском. Этому надо положить предел! Если мы хотим добыть для голодающего центра продовольствие, то как беспардонно действовать недопустимо...». Как видим, ни малейшего осуждения насилия и бесчинств, творимых наказанными продовольственниками. Смысл речи наркома: хотите иметь хлеб – благословите беспредел «продразбойников», развяжите им руки, освободите от опеки и контроля! И это говорит нарком на десятом партсъезде, когда Сибирь корчится в огне восстаний!..
То ли не умели, то ли не хотели тюменские руководители дать правильную оценку событиям, происходившим в губернии накануне крестьянского восстания, – неведомо. Но как бы там ни было, по злому ли умыслу, по недомыслию ли, они способствовали разжиганию кровавой бойни, принесшей крестьянам невосполнимые потери, немыслимые страдания и муки. Подходя к сибирской деревне с российской меркой, тюменские руководители считали ее сплошь кулацкой. (Если бы только тюменские!).
Ну, как тут не вспомнить выступление на съезде представителей земотделов Сибири, в Омске, 20 июля 1920 года уполномоченного наркомпрода и председателя Сибирского продкома, члена Сибирского ревкома П. К. Кагановича. Он являлся заглавным действующим лицом на этом съезде «организаторов и вожаков» сельского хозяйства Сибири. Так вот, в своем выступлении тогда Каганович сказал:
«Сибирский крестьянин сам коммунизируется, сам придет к нам в коммуну, но только не теперь, когда он сплошь и рядом представляет из себя кулака деревни, когда он имеет и землю, и скотину, и полные амбары хлеба; а пройдет два-три года спустя, когда у него ни скотины, ни хлеба не будет, и когда и земля, и сельхозмашины, и орудия ему будут не нужны; мы уверены – он придет в коммуну тогда, когда на десять домов останется много одна лошадь и на двадцать домов одна корова. Тогда он потянется к этой лошади и тогда он придет за кружкой молока к этой корове...».
Вот в этих словах главного проддеятеля Сибири Кагановича и выражена суть большевистского отношения к сибирскому крестьянству. Впоследствии цитируя эти слова из речи Кагоновича, повстанцы делали справедливый вывод: «коммунистическая партия постановила уравнять сибирского крестьянина с крестьянином внутренней России, где теперь осталось гораздо меньше, чем одна лошадь на десять дворов и чем одна корова на двадцать семейств».
В искаженном, кривозеркальном видении сибирской деревни, как сплошь кулацкой мне видится один из корешков недопустимой, прямо-таки преступной позиции Тюменского губкома и губисполкома в период продовольственной разверстки.
Другой корешок – духовная опустошенность, бескультурье, безграмотность (общая и политическая) всех партсовпродруководителей губернии. Лишь два цвета виделось им в окружающем: красный и белый, и они не жалели ни своей, ни чужой крови, чтоб перекрасить весь мир в красный цвет. Все, кто мешал этому, тут же объявлялись Врагами народа и уничтожались – хладнокровно и беспощадно, так, как делал это их вождь – кремлевский мечтатель, готовый зарыть в землю восемьдесят процентов россиян, чтоб оставшиеся 20 % жили в мировой коммуне...
Знакомясь с материалами второй и третьей губернских партконференций (август, декабрь 1920 года), письмам укомам и райкомам партии с содержанием журнала «Известия Тюменского губкома РКП (б), «поражаешься политической слепоте руководителей, губернии, их стремлению замалчивать наболевшие, жгучие проблемы, затушевывать собственные ошибки и промахи.
Целые номера «Известий губкома» заполнялись всевозможной внутрипартийной статистикой, формами отчетности, сводками, разъяснениями к инструкциям, зато нет ни одного сколько-нибудь развернутого, яркого, политически острого и верного Материала о продовольственной разверстке, об отношении большевиков к крестьянству. Чего добиваются коммунисты от сибирского мужика? Почему потакают «продбандитам»? Пошто не реагируют на сотни резолюций мужицких приговоров? И еще на многие, столь же волнующие и жгучие вопросы жаждали крестьяне получить ответ от губернских руководителей. С этими вопросами посылали крестьяне ходоков к самому Ленину. Но Ленин был уже не тот, что в 1917-м, он уже не заигрывал с крестьянами, не распивал с ними чаи, теперь они нужны ему были не как сила, сокрушающая старый царский строй и выводящая на трон большевиков, а как даровой источник продовольствия и сырья. Теперь в поперешном, негнучем крестьянине Ленин видел противников его утопических прожектов и стремился к одному – сломать, подчинить, превратить в казарму всю неоглядную, неохватную мужицкую Русь...
В августе 1920 года губком наметил все-таки одно единственное мероприятие среди женщин-крестьянок: «Усиление пропаганды о вреде проституции. Разъяснять два понятия: проституция и свободная любовь, и другими мерами в корне подрывать... проституцию». И это, в то время, когда крестьянки выступали зачинщиками многих беспорядков: нападали на продотряды, срывали митинги и сходы, свергали большевистские сельские Советы, словом во всю разжигали восстание.
Да и какая, к чертям, проституция в сибирской деревне 20-х годов! Как же надо оторваться от жизни, ослепнуть и оглохнуть, чтобы, сидя на пороховой бочке с воткнутым в нее горящим фитилем, заниматься словоблудием!
Даже в специальном циркулярном письме губкома РКП (б), разосланном осенью 1920 года низовым партийным организациям, ни слова не говорилось о продовольственной политике большевиков, о причинах ленинского Декрета № 171, о правах и обязанностях крестьян в новых условиях.
Не случайно в ответ на призыв быть примером в выполнении разверстки, многие деревенские коммунисты стали выходить из партии, что привело к развалу многих партячеек на селе.
Бестолковое, грубое, насильственное проведение продовольственной разверстки привело к тому, что так называемый кулак не отмежевался от середняка и бедняка, наоборот, сблизился с ними. От самоуправства продотрядчиков страдала вся деревня. Общая беда сглаживала социальные противоречия между крестьянами. Деревня становилась нерасщепляемым монолитом, заступавшем большевикам дорогу к всевластию...
Тезисы Тюменского губкома ко второй губернской партийной конференции полны путанных, утопических прожектов и неряшливых, безответственных формулировок. Так, в разделе «О работе в деревне» выдвигалась задача: «Реорганизовывать частное хозяйство в общественное, коллективное, в товарищества, артели, сельхозкоммуны, совхозы... и продукты отдельных хозяйств сделать общественным достоянием». Губком рекомендовал создать «такие формы организаций и учреждений, при которых