– Убирайтесь отсюда! Сейчас же! Вон! Вон! – брызгала она слюной.
Гостья в инвалидной коляске зарыдала, звуки она издавала жуткие, словно голосила по покойнику. Сузанна встала и вышла в коридор.
– Помогите мне, пожалуйста, – обратилась она к сиделке, проходившей мимо. – Я расстроила мою мать, а заодно и какую-то женщину – видимо, посетительницу.
Сиделка была худенькой и молодой, с бесстрастным лицом.
– Я приду через минуту, – сказала она.
– Не могли бы вы зайти прямо сейчас, – попросила Сузанна, но сиделка уже открыла дверь соседней палаты. – О черт.
Сузанна вернулась в палату. Гостья по-прежнему надрывно рыдала, а мать, завидев Сузанну, приподнялась в кресле и вытянула руку, указывая на нее пальцем:
– Вы! Убирайтесь отсюда! Сейчас же!
Минул час, а Берни по-прежнему размышлял о Сузанне. Когда ему снова привиделось, как он сажает девочку на колени и крепко, но бережно обнимает ее, он сказал себе «хватит» и вынул из папки материалы дела, над которым работал.
Раздался телефонный звонок; увидев, что это она, Берни ответил:
– Привет, Сузанна.
Он слышал, как она глотает слезы.
– О, Берни, мне так совестно вам звонить, честное слово, но я…
– Все в порядке, Сузанна. Я же говорил, что ты можешь звонить мне в любое время, и не отказываюсь от своих слов. Даже если ты станешь звонить мне каждые десять минут, все равно не откажусь.
– Мне так страшно. Так страшно!
– Понимаю. У тебя достаточно причин для страха. Но ты с этим справишься, – постарался утешить ее Берни. – Я знаю тебя много-много лет, Сузанна. Ты всегда была собранной, умной, и все у тебя будет хорошо. Просто в данный момент тебя застигла буря.
– Не отключайтесь, – попросила Сузанна.
– И не собираюсь, – ответил Берни. – Я полностью в твоем распоряжении.
– Где вы сейчас? – спросила Сузанна. – Чтобы я могла увидеть вас мысленно.
– Сижу за письменным столом, – ответил Берни и добавил: – Один.
– Берни, – собралась с духом Сузанна, – во-первых… Пожалуйста, выслушайте меня и скажите мне правду. Мой отец когда-нибудь изменял маме? Служащая в гостинице «Комфорт», когда я пришла забрать свои вещи, прочла мое имя на кредитной карте, которой я расплатилась, и сказала, что помнит моего отца, потому что всегда на него заглядывалась – она тогда работала на заправке во Фрипорте, – и он часто приезжал на заправку с моей матерью среди дня, и какие же у нее были чудесные рыжие волосы… Но моя мать никогда не была рыжей.
Берни помолчал, а потом сказал:
– Я не стану отвечать на этот вопрос.
– Но, по-моему, это и есть ответ.
– Нет, – твердо возразил Берни. – Ты юрист и знаешь, что смерть не лишает клиента права на конфиденциальность.
– Ладно, – согласилась Сузанна. – Только не бросайте трубку, хорошо?
– Я здесь, Сузанна. И никуда не уйду. – Берни взял скрепку и принялся возить ее по столу. Он слышал, как она плачет, но постепенно всхлипы прекратились.
– Ох, Берни. Я знаю, мой отец, скорее всего, изменял матери, и, возможно, не раз и не два, и я не хочу походить на моего отца…
– Сузанна, – внушительным тоном произнес он, оставив в покое скрепку, – ты не похожа на своего отца. Слышишь меня? Ты всегда была самой собой. И только собой. – Затем спросил: – Где ты сейчас?
– На стоянке у шлагбаума. Тут женщина с маленьким сыном, и что-то их рассмешило, и я вспоминаю моих мальчиков, как раньше мы вместе веселились.
– И они по-прежнему твои мальчики. Они навсегда ими останутся.
– Но, Берни, можно я расскажу еще кое о чем?
– Конечно, можно.
– Прежде чем выехать из города, я навестила мать, и она сказала, что Дойл всегда был плохим мальчиком, что он… – Сузанна снова заплакала. – Что он… всегда требовал, чтобы она играла с его кончиком. Господи, Берни, это меня доконало.
Берни долго молчал, а потом заговорил тихо, ласково:
– Уф, Сузанна, не знаю, что и сказать. – Подавшись вперед, он подпер голову рукой.
– Но как по-вашему… Берни, думаете, она когда-либо… О черт, я работаю с такими детьми! Даже мой вшивенький психотерапевт, и тот говорил, что парень, каким бы чокнутым он ни был, не вонзит в женщину нож двадцать девять раз, если только в нем не скопилась пропасть агрессии по отношению к женщинам. По отношению, надо полагать, к его матери.
– Я понимаю, о чем ты, – откликнулся Берни и после короткой паузы добавил: – Думаю, наверняка мы никогда не узнаем.
– Нет… Но, Берни, мне теперь так жаль бедного мальчика! Отныне я буду видеться с ним много чаще. Обычно я приезжала к нему в Коннектикут раз в месяц, но теперь, когда мои дети уехали, свободного времени у меня стало больше, и я буду навещать его часто. Непременно буду, о боже, Берни, ведь он – несчастный ребенок!
– Навещай его так часто, как тебе необходимо, – сказал Берни.
Когда Сузанна вновь заговорила, голос ее звучал устало, глухо.
– Отец издевался над матерью. У нее синяки были по всему телу, а когда ее отправили в дом для престарелых, синяки исчезли.
Берни резко выпрямился, словно от толчка.
– Возможно, так и было, – ровным тоном произнес он.
– Да? Почему вы так думаете?
Берни закрыл глаза на секунду.
– Такое нередко случается в схожих обстоятельствах… В дом для престарелых ее взяли вне очереди.
– Как так?
– У твоего отца водились деньги, вот как.
– И вы помогли ему?
– Помог. – Берни почувствовал, что краснеет. Он малодушно утаивал от нее панический звонок Луизы, утверждавшей, что муж намерен ее убить. Он открыл было рот и снова закрыл.
– Ох. Что ж, спасибо… Вероятно, вы спасли ей жизнь.
– Нет, я не спас ни одной жизни.
– Берни, Берни. Вы понимаете, где я выросла? Понимаете? Среди этих людей, бог ты мой! Как я только выбралась оттуда живой?.. Но и вы тоже, вы тоже выбрались. С той лишь разницей, что ваших родителей убили, а мои были… ну, почти убийцами. А мой брат настоящий убийца. Рехнуться можно.
– Но ты уцелела, сама же только что сказала, – напомнил Берни.
– Как вам удалось выехать из… где вы родились? – спросила Сузанна.
– В Венгрии. – Берни провел ладонью по лицу. Он собирался похвалить ее за то, как она распорядилась своей жизнью, за то, каким достойным делом она занимается в Минюсте, помогая детям, за то, что вырастила двоих сыновей, и за преданность Дойлу. Но вместо всего этого он ответил на ее вопрос: – Я уехал еще ребенком, мой дядя засобирался в Америку, и родители отправили меня вместе с ним, пообещав, что вскоре они тоже сюда приедут. Но не приехали.
– Я и не знала, что вы родились в Венгрии. Вы помните своих родителей, хотя бы немножко?
Берни оглядел свой кабинет, прежде чем ответить. Давно ему не приходилось рассказывать об этом кому-либо.
– Э-э, помню отца, читающего Тору. Помню, как мать накрывала на стол. А еще как она читала мне, когда я заболел однажды и лежал в постели.
– Берни, – голос Сузанны внезапно окреп, – могу я задать вам самый последний вопрос?
– Конечно, Сузанна.
– Вы сохранили веру? Религиозную веру, я имею в виду.
Будто волна захлестнула Берни. Он выждал, пока волнение стихнет, и сказал:
– Видишь ли, я столько лет прожил евреем-мирянином, и вряд ли во мне осталась вера в таком смысле.
– Но? – спросила Сузанна. – Ведь какое-то «но» существует, я слышу его в вашем голосе.
Берни смутился и задумался. Он чувствовал себя так, словно его призывают поделиться чем-то, выходящим далеко за пределы его компетенции юриста, тем, чем он не делился никогда и ни с кем, кроме жены, да и то много лет назад и как бы невзначай.
– Ладно, – отважился он. – «Но» таково: верю ли я? Да. Проблема в том, что я не могу описать, во что я верю. Но это все равно вера. Да, вера.
– Расскажите, какая она. Пожалуйста, прошу вас, Берни.
Берни поскреб затылок.
– Не могу, Сузанна. Потому что мне не хватает слов, чтобы рассказать об этом. Скорее, это понимание – и я прожил с ним почти всю мою жизнь, – что существует нечто куда огромнее, чем мы. – Он умолк, чувствуя, что потерпел провал, ему не удалось это объяснить.
– И мне раньше так казалось, – подхватила Сузанна. – Долгие годы меня преследовало то же ощущение. Но я не могу его описать. – Берни не отвечал, и она продолжила: – В детстве, когда я оставалась одна, – возвращаясь из школы, я много времени проводила в одиночестве – я уходила гулять, и у меня возникало это чувство, это очень глубокое переживание, и я понимала – как только ребенок способен понимать такие вещи, – что это неким образом связано с Богом. Но не с Богом в смысле отца-покровителя… я даже не понимаю толком, что я хочу сказать.
– Зато я понимаю, – подбодрил ее Берни.
– Это чувство не отпускало меня и когда я стала взрослой, но я никому об этом не говорила, потому что… ну как это выразить?
– Вот и я о том же.
– Но в последние годы я ничего подобного не чувствую и спрашиваю себя, не выдумала ли все это. Но я уверена, что не выдумала, Берни. Я никогда не говорила мужу, никому не говорила об этом. Но стоит кому-нибудь назваться атеистом, я тут же ощетиниваюсь, хотя и помалкиваю, и человек приводит очевидные доводы, мол, дети умирают от рака, землетрясения уничтожают людей и прочее в том же роде. Я слушаю и думаю: «Ты идешь по ложному следу…» Но какой след истинный, я не могу сказать, и как по нему продвигаться, тоже не знаю.
Берни не верил своим ушам: все, что она говорила, было ему абсолютно понятно.
Затем Сузанна добавила:
– Не знаю, почему это чувство – это переживание – покинуло меня.
Берни посмотрел на реку; она изменилась, вода отсвечивала зеленью, как обычно бывает, когда облака поднимаются выше в небо.
– Оно вернется.
– Знаете что, Берни? Я много об этом думала. Очень много. И вот что я придумала, сугубо для себя, конечно, такую фразу, и она часто возникает у меня в голове. По-моему, наша работа, а может быть, и наш долг, – детскость ушла из ее голоса, уступив место убежденности взрослого человека, – нести бремя этой тайны со всей благодарностью, на какую мы только способны.