– Может быть, но не факт.
– И это моих рук дело.
Оливия подалась вперед:
– Синди Кумс, в этом мире не найдется ни одного чертова человека, у которого бы не было постыдных воспоминаний, и нам приходится с этим жить. – Она выпрямилась и скрестила ноги.
– Но мне страшно!
– Да, да. Конечно. Все боятся смерти.
– Все? Это правда, миссис Киттеридж? И вы боитесь смерти?
– Смерти я боюсь до смерти, и это чистая правда. – Оливия поудобнее устроилась в кресле.
Поразмыслив, Синди сказала:
– Я слыхала о людях, примирившихся со смертью.
– Наверное, такое случается. Не знаю, как им это удается, но думаю, такое возможно.
Они помолчали. Синди чувствовала себя… почти нормально.
– Ладно, – сказала она наконец. – Просто я так одинока. Я не хочу быть настолько одинокой.
– Естественно, не хочешь.
– Вы боитесь умереть, хотя вам уже немало лет?
– О, черт возьми, – усмехнулась Оливия, – бывают дни, когда я бы предпочла уже лежать в могиле. И все равно смерти я боюсь… Видишь ли, Синди, если тебе придется умирать, если ты и впрямь умрешь, дело в том, что… мы все отстаем от тебя всего на несколько шагов. Двадцать минут ходьбы – и мы там же, где и ты, так-то вот.
Синди ничего подобного и в голову не приходило. Ей представлялось, что Том, и ее сыновья, и… все люди будут жить долго, если не вечно, но без нее. Однако Оливия права: все они движутся в одном направлении, а она лишь опережает других. Если, конечно, она действительно возглавляет шествие.
– Спасибо, – сказала Синди. – И спасибо за то, что пришли.
Оливия Киттеридж встала:
– До скорого.
Когда мать Синди умирала – ей было пятьдесят два, а Синди тридцать два, – она кричала, и рыдала, и проклинала мужа, отца Синди, бросившего их много лет назад. На самом деле мать Синди и прежде нередко кричала и рыдала – от неизбывной усталости. Но эти жуткие звуки на смертном ложе ужасали Синди, и она пообещала себе: я не буду умирать вот так. И теперь она сильно переживала из-за того, что напугала сыновей своим плачем на лестнице в Рождество. Раньше она никогда не кричала в присутствии сыновей и не плакала. Она любила и заботилась о них каждую секунду своей жизни – так ей это виделось, – обнимала их, брала на руки, когда они были маленькими и нуждались в утешении.
Она много размышляла об этом, и однажды вечером, сидя на диване перед телевизором рядом с Томом, закутанная по горло в одеяло, она думала о том же. Во время рекламной паузы она сказала:
– Милый, я чувствую себя такой виноватой, оттого что расплакалась тогда на лестнице при тебе и мальчиках. Я рассказала об этом миссис Киттеридж, но забыла упомянуть, что кажусь себе похожей на свою мать.
Том мгновенно оторвался от экрана:
– Миссис Киттеридж? Зачем ты откровенничаешь с этой старой клячей?
– Ну… – начала Синди.
– Ты в курсе, что она теперь замужем за Джеком Кеннисоном?
– Она? За Кеннисоном? – Синди медленно выпрямилась.
– Ну да. Какой нормальный человек женится на этой мымре, если не считать ее первого мужа, беднягу Генри?
Синди не ответила и потом в основном помалкивала.
Через несколько дней погода испортилась. То дождь, то мокрый снег, и пока Том проверял, все ли на месте, чтобы Синди ничем себя не утруждала в его отсутствие, – еда для ланча в холодильнике, телефон рядом с кроватью, мобильник на кровати, только руку протяни, – пока он суетился вокруг нее, как обычно по утрам, прежде чем отправиться на металлургический завод, Синди обнаружила, что испытывает не благодарность, а раздражение.
– Все отлично, милый, можешь спокойно уходить, – сказала она.
– Точно? – спросил он, и она заверила его, что с ней все будет в порядке, а ему действительно пора на работу.
Он вышел из спальни, крикнул снизу: «До свидания, любимая!» – дождался ответного «Пока, милый!» и наконец удалился.
Синди задремала, а когда проснулась, рассердилась на Тома за то, что он, уходя, выключил свет во всем доме. «Чересчур уж он прижимистый», – подумала она. Без света ей было неуютно, и Синди слезла с кровати и зажгла обе лампы в спальне – на прикроватной тумбочке и на комоде; за дверь она предпочла не заглядывать, там царили сумерки.
Пискнул мобильник, невестка Анита прислала сообщение: «Можно тебе позвонить?» Сев на край кровати, Синди написала: «Да».
– Как ты там? – спросила Анита и услышала дежурное «как обычно». – Прости, что я не заехала на этой неделе, но скоро обязательно к тебе наведаюсь.
И Анита разразилась монологом о своих домашних проблемах – дети Аниты, старшеклассники, пустились во все тяжкие, – чем расстроила Синди. Она вышла в коридор, чтобы включить там свет, услыхала гул мотора на подъездной дорожке, выглянула в окно – из машины выбиралась миссис Киттеридж.
– Анита, – перебила невестку Синди, – миссис Киттеридж подъехала. Я тебе говорила, что она навестила меня. Так вот, она опять здесь.
– Ну, желаю вам хорошо провести время, – хохотнула Анита. – Мне она всегда скорее нравилась, чем нет.
Дождь лил как из ведра, а миссис Киттеридж была без зонта. Синди постучала в оконное стекло и, когда миссис Киттеридж подняла голову, жестом пригласила ее войти, указав на боковую дверь; через пару минут боковая дверь открылась, захлопнулась, и вскоре миссис Киттеридж переступила порог спальни.
– Снимайте куртку, – сказала Синди. – Как жалко, что вы попали под дождь. Просто бросьте ее на пол. Но если хотите повесить, тогда…
Но миссис Киттеридж уже швырнула куртку на ковер, ту самую, стеганую, красную, и уселась в кресло с высокой спинкой. Намокшие волосы прилипли к черепу, вода капала ей за шиворот. Миссис Киттеридж поднялась и спросила:
– Где ванная?
Синди показала где и не успела глазом моргнуть, как Оливия опять сидела в кресле с полотенцем для рук в бело-розовую полоску и вытирала голову; Синди была потрясена деловитостью гостьи.
– Миссис Киттеридж, – спросила Синди, – вы вышли замуж? Том слыхал, что вы теперь жена Джека Кеннисона, но я не поверила, решила, что это чья-то выдумка.
– Нет, это правда. – Придерживая полотенце на мокрых волосах, Оливия Киттеридж смотрела куда-то поверх головы Синди. – Я вышла замуж за Джека Кеннисона.
Синди оторопела.
– Что ж, мои поздравления. Но разве это… не странно?
– А то. – Оливия перевела взгляд на Синди: – Еще бы не странно. – Она снова принялась вытирать голову, затем добавила: – Но мы оба достаточно взрослые, чтобы понимать, что к чему, и это хорошо.
– Понимать что, например?
– Когда нужно заткнуться, главным образом.
– И в каких же случаях вы затыкаете себе рот? – спросила Синди.
Оливия подумала с минуту.
– Ну, например, когда он завтракает, я не говорю ему: «Джек, какого черта ты так громко скребешь по тарелке?»
– Вы давно женаты?
– Скоро будет два года, если не ошибаюсь. Представь, в моем возрасте начинать все сначала. – Оливия положила полотенце на колени и подняла раскрытую ладонь. – На самом деле это не «все сначала», так не бывает, Синди, это всего лишь продолжение.
Довольно долго они сидели молча, слышно было, как дождь стучит по крыше. Молчание нарушила Оливия:
– Вряд ли тебе хочется думать о том, как твой муж начнет все сначала.
Синди шумно выдохнула:
– Ох, миссис Киттеридж, от мысли, что он останется совсем один, мне плохо делается. Ужасно плохо, честное слово. Он превратится… в такого огромного ребенка, которого бросили одного дома, и у меня сердце сжимается. Но как представлю, что он окажется не один, сердце мое сжимается еще сильнее.
Оливия понимающе кивнула:
– Знаешь, Синди, вы с Томом взрослели вместе. Как и мы с Генри. В восемнадцать лет познакомились, в двадцать один поженились, и дело в том, что… те, с кем ты долго живешь, они никуда не уходят. – Оливия пожала плечами: – Не уходят, и все тут.
– Вы разговариваете о Генри с Джеком Кеннисоном?
– Ну да, – ответила Оливия. – Когда мы с Джеком только познакомились, мы непрерывно говорили о его жене и моем муже. Непрерывно.
– И это было болезненно?
– Господи, нисколько. Это было чудесно.
Синди нахмурилась:
– Не хотела бы я, чтобы меня обсуждали.
– Запретить мы не сможем, если уж на то пошло. Но учти, тебя произведут в святые. Ты станешь чистейшей законченной святой.
Синди рассмеялась. Она – и смеется! И Оливия присоединилась к ней.
– А ваш сын, – сказала Синди. – Ему нравится Джек Кеннисон?
Ответила Оливия не сразу.
– Нет, не нравится. Но и я ему не слишком нравлюсь. Так было еще до того, как я вышла за Джека.
– Ой, Оливия, простите.
Ступня у Оливии то приподнималась на пятке, то опускалась.
– А, ерунда. С этим ничего не поделаешь – пока, во всяком случае.
Синди помялась, но, не выдержав, спросила:
– У вас с сыном всегда были плохие отношения?
Оливия склонила голову набок, размышляя.
– Не знаю, если честно. Но не думаю, что всегда. Наверное, это началось, когда он в первый раз женился.
Синди посмотрела в окно, заляпанное сероватой изморосью.
– И все же, я думаю, вы не кричали и не орали без продыху по любому поводу, как моя мать. С ней было тяжело, Оливия. Но и жизнь у нее была тяжелой. – Она обернулась к Оливии.
– Что до меня, то кричала я и орала много и часто, – сказала Оливия. Синди открыла было рот, но Оливия продолжала: – Из-за чего, уж и не помню, но это и неважно. Я бываю очень даже ужасной, когда захочу. Моему сыну, вероятно, со мной было тяжело, как и тебе с твоей матерью.
– Я все равно ее любила, – сказала Синди.
– Уф, полагаю, Кристофер тоже меня любит. – Оливия медленно покачала головой.
Женщины помолчали несколько минут, полотенце все еще лежало на коленях Оливии. Затем она подалась вперед и негромко сказала:
– Знаешь, Синди, порой на меня накатывает такая тоска по Генри, что я не могу дышать. – Она выпрямилась, и Синди показалось, что на глазах у Оливии выступили слезы. Оливия моргнула. – Внезапная страшная тоска, Синди, ни с того ни с сего, и не потому что Джек как-то не так со мной обошелся, он обычно хорошо со мной обходится, но вдруг что-то происходит, и у меня в голове только одно: Генри.