– Я ужасно рада, что вы зашли, – сказала Синди. – Вы не поверите, сколько людей больше не навещают меня.
– Отчего же. Поверю.
– Но почему они не приходят? То есть, Оливия, старые друзья больше здесь не появляются.
– Им страшно.
– Что ж, это их не красит!
– Согласна. В этом я с тобой абсолютно согласна.
– Но вам же не страшно.
– Не-а.
– Даже несмотря на то что вы боитесь смерти.
– Даже несмотря, – подтвердила Оливия.
Погода лучше не становилась, ветер свистел в окна, дождь ненадолго сменялся снегом, а потом опять барабанил по крыше. Синди казалось, что это никогда не кончится. Ей пришла открытка от библиотекарей, с которыми она работала. На открытке цветок, внутри пожелание «Выздоравливай скорее!» и подписи всех ее бывших коллег. Синди выбросила открытку в мусор. Приходила патронажная медсестра, поменяла постельное белье, и Синди радовалась ее присутствию; они поболтали по-дружески. Но когда медсестра ушла, Синди легла в кровать и натянула одеяло на голову. Вставив наушники, она слушала музыкальную радиостанцию «Пандора», и за этим занятием она проводила все больше и больше времени. Читать ее не тянуло, да ей вообще не хотелось читать. И смотреть кино на планшете, купленном Томом специально для этого, ей тоже не хотелось.
Затем она отправила сообщение сыновьям, учившимся в университете. «Еще одна, и все, – написала она, – люблю вас обоих!» Спустя несколько минут они ответили: «Мы тоже тебя любим, мама». А старший прислал еще одно сообщение: «Удачи тебе с этой последней!» – и она в ответ: «Спасибо, лапа!» и поцелуйный смайлик. Ей хотелось написать побольше, сказать: «Я очень, очень, ОЧЕНЬ вас люблю!» Но стоило ли? Сколь многое невозможно передать словами – в последнее время эта мысль часто приходила ей в голову, и у Синди щемило сердце. Но она сильно уставала, и в некотором отношении усталость была ей на руку: поддавшись ей, она бесконечно слушала музыку по телефону. Синди задремала, но ей казалось, что она не спит, и удивилась, когда проснулась.
В конце дня по дороге с работы заехала Анита, и они устроились за столом на кухне. Мужу Аниты – брату Тома – грозило увольнение, и Синди сказала:
– Анита, ну и достается же тебе.
– Точно. Но и тебе тоже. – И Анита засмеялась, смех у нее был какой-то булькающий, она сдвинула очки на лоб; Синди обняла ее. – А еще Мария со своими татушками, – сказала Анита, – обе руки сверху донизу. Я говорю ей: «И что ты будешь делать, когда кожа обвиснет?» – а она в ответ: «Я тогда их на попе сделаю…»
В кухню вошел Том, и Синди предложила Аните остаться на ужин.
– Блин, я была бы счастлива поужинать с вами. – Она встала и надела куртку. – Но мне надо кормить мое чокнутое семейство.
На следующий день выглянуло солнце. Оно ярко светило, пока Синди шагала к машине вместе с Томом, отпросившимся на полдня, чтобы отвезти ее на последнюю терапию; она не замечала ничего вокруг, только солнце, и по дороге в больницу почти не открывала рта. В больнице, как обычно, она просидела час с лишним под капельницей с лекарством, а затем Том помог ей вернуться в машину.
– Я останусь с тобой, Синди, – сказал он. – На весь день.
Дома Синди сразу легла в постель, вскоре к ней поднялся Том, присел на краешек кровати. Он ел яблоко, и звуки, которые он при этом издавал, действовали Синди на нервы. Он с хрустом откусывал от яблока, энергично жевал, причмокивая, и Синди в конце концов не выдержала:
– Том, ты не мог бы доесть яблоко где-нибудь в другом месте?
– Ладно, – обиженно ответил Том и побрел вниз.
Ровно через неделю после последней терапии Синди навестила Оливия Киттеридж.
– Поздравляю. Что дальше?
– Сканирование через три месяца. Будем ждать.
– Что ж, подождем. – И почти без паузы: – Мы с Джеком поругались. Это было что-то.
– Ой, Оливия, как мне жаль.
– М-м, ну а мне жаль, что я опять о своем. Поссорились мы из-за наших друзей. Нашей социальной жизни, как выражается Джек. И хватит об этом.
Синди откинулась на подушки, внимательно разглядывая Оливию. Лицо гостьи подергивалось, она была явно расстроена.
– Расскажите, если вам хочется, – предложила Синди.
– Словом, это его друзья из прошлой жизни, Ратледжи, мы ужинали с ними на днях, и когда мы возвращались домой, я сказала: «У Мэриэнн Ратледж ничего за душой, все напоказ». – Оливия развернула руки ладонями вверх. – «Как же она упоена собой, эта женщина, господи прости». И он оскорбился! Надулся, а потом говорит: «Видишь ли, Оливия, твои друзья довольно провинциальны». Надо же такое сморозить! Мол, они никогда не проявляют интереса к нему лично – очень по-мужски сказано! – и он находит это глубоко провинциальным. На что я ему ответила, что нахожу глубоко провинциальными его страдания из-за того, что его дочь гомосексуалка, и ему должно быть стыдно называть кого-нибудь провинциалом, когда сам он, наш Мистер Гарвардский Пижон, даже хуже, чем провинциал, потому что с таким отношением к дочери место ему в темном Средневековье. Я так разъярилась, что села в машину и поехала – и куда, по-твоему, я ехала? Домой! Я думала, что еду к себе, туда, где жила с Генри, и лишь через несколько минут сообразила, что того дома больше не существует. Тогда я двинула на мыс, сидела там и ревела, как девчонка, а потом повернула обратно, к дому Джека, нашему дому, в общем-то, отныне, и… вот ведь какая штука, он ждал меня и ужасно переживал. Ему было так тошно от того, что он наговорил мне всякого.
А я по дороге домой размышляла о нашей стычке и поняла: я – простолюдинка из низов, а Джек нет. То есть у нас с ним классовая проблема. И когда я вернулась и увидела, как ему стыдно, я рассказала ему очень спокойно про нашу классовую проблему, и знаешь, что было потом? Мы проговорили часа два кряду, остановиться не могли, и он сказал, что он тоже как бы из низов и поэтому так остро реагирует на провинциальность, ведь в глубине души он всю жизнь чувствовал себя деревенщиной и это его удручало. «Я сноб, Оливия, – признался он, – и я этим не горжусь». Его отец был врачом в маленьком городке в Пенсильвании, и, по-моему, это вовсе никакие не «низы», но отец был кем-то вроде сельского доктора и пациентов принимал в одной из комнат их небольшого дома, и Джеку казалось, что в тамошней школе он так и не стал своим, а потом его первая жена Бетси, эта родилась в особняке, в Филадельфии, училась в элитном колледже… – Оливия оборвала себя на полуслове. Затем подытожила: – Короче, мы отлично поговорили – вот что с нами произошло.
– Рада за вас, – сказала Синди. – Но, Оливия, что вы имеете в виду, называя себя человеком из низов?
– А то, что я не принцесса на горошине. Мой отец не окончил школу. Правда, мама была учительницей. Но мы были людьми простыми, чем я и горжусь. А теперь ты расскажи что-нибудь.
И Синди сказала, что месяца не пройдет, как у нее отрастут волосы. Сначала они будут похожи на пушок, но быстро примут нормальный вид. Оливия с интересом слушала, кивая время от времени. Когда Синди закончила, она сказала:
– Слушай, я давно хотела спросить о твоих сестрах. Что с ними стало? У тебя ведь была сестра, Синди? Или даже две?
– Верно. – Синди не ожидала, что Оливия помнит о ее сестрах. – Одна живет во Флориде. Работает официанткой. А моя младшая сестренка умерла много лет назад… – Синди осеклась, но все же закончила фразу: – От передозировки. У нее с этим были проблемы.
Оливия Киттеридж тряхнула головой:
– Матерь божья. – Скрестила лодыжки, правая поверх левой, поерзала на стуле. – Надо понимать, родные тебя не навещают.
– Невестка навещает. Анита. Если честно, Оливия, она единственный человек, кроме вас, с кем я вижусь постоянно.
– Анита Кумс, – догадалась Оливия. – Разумеется, я ее знаю. Работает в отделе регистрации в мэрии.
– Точно.
– Симпатичный человек. Она мне всегда такой казалась.
– О, она замечательная, – подхватила Синди. – Но сколько же у нее проблем! С другой стороны, а у кого их нет? – Внезапно Синди выпрямилась: – Оливия, вы рассказали мне о ссоре с Джеком Кеннисоном, потому что думаете, что я скоро умру?
Оливия глянула на нее с искренним изумлением. Опять скрестила лодыжки, теперь левая оказалась поверх правой.
– Нет, я рассказала тебе, потому что я – старуха, которая любит поговорить о себе, и нет никого другого, кому бы я могла выложить все это, не испытывая неловкости.
– Хорошо, – вздохнула Синди. – Я просто подумала, может, вы решили, что со мной безопасно откровенничать, потому что я скоро умру, так почему бы мне не рассказать.
– Я не знаю, умрешь ты или нет. – После чего Оливия заговорила: – Я тут заметила, у вас до сих пор рождественский венок висит. Некоторые оставляют его надолго, но я никогда не понимала зачем.
– Это невыносимо, – вспыхнула Синди. – Сколько раз я говорила Тому! Почему он постоянно забывает снять венок?
Оливия покрутила ладонью:
– Он переживает, Синди. И не может ни на чем сосредоточиться.
Нелепое объяснение, нахмурилась Синди, за уши притянуто, но… похоже, Оливия права. Такая простая мысль, но абсолютно здравая. «Бедный Том! – подумала Синди. – Я к тебе несправедлива…»
Оливия уставилась в окно:
– Посмотри-ка.
Синди повернула голову. Солнце было великолепно, и пусть день клонился к вечеру, но с голубого неба лилась царственная желтизна, расцвечивая голые ветви деревьев и все, что было вокруг.
Но затем случилось кое-что еще… То, чего Синди не забудет до конца своих дней.
– Боже мой, до чего же я люблю февральское солнце, – сказала Оливия Киттеридж. – Боже мой, – с благоговением повторила она, – ты только глянь, как светится февраль.
Прогулка
Его дети, с ними что-то неладно.
Такая мысль посетила Денни Пеллетьера, когда декабрьским вечером он шагал по дороге в городе Кросби, штат Мэн. Вечер выдался холодным, и Денни был одет не по погоде – в старые джинсы и куртку поверх футболки. Он не собирался на прогулку, но после ужина ему почему-то не сиделось на месте, и он сказал жене, готовившейся ко сну: