Фергюс отвечал утвердительно.
Щурясь, Анита посмотрела на карту, затем повернулась к Фергюсу и сказала, поправляя очки:
– Я слыхала, что вам, ребята, в этом году не разрешат ночевать в парке. Слишком много торчков собирается там по ночам.
Ощущение тревоги кольнуло Фергюса.
– Ну, не знаю, – сказал он. – Мы же учитываем все обстоятельства.
Анита забрала карту, взяла свою многоразовую сумку с продуктами и взвалила ее на плечо.
– Передавай привет Этель, – сказала она, и Фергюс пообещал. – Ужасно приятно было увидеться, Фергюс. – И Анита вышла из магазина.
В машине на стоянке перед магазином Фергюс достал телефон и обнаружил сообщение от Боба Стерджеса, капитана их маленькой армии времен Гражданской войны. Боб написал: «У нас проблемы, позвони, когда сможешь». Фергюс перезвонил немедля, и выяснилось, что Анита отчасти права: они не останутся на ночь в парке. Но не из-за наркоманов, как говорила Анита, а по причине политических распрей в стране, слишком возбуждающе действующих на очень многих людей. В свое гражданско-военное объединение они уже перестали принимать солдат-южан, но никогда не знаешь, чего нужно опасаться. И к тому же их солдаты стареют. Таковы были доводы, что привел Боб Стерджес, объясняя, почему ночь в парке отменяется. Фергюс сперва испытал разочарование, а затем, выключив телефон, – облегчение. Они просто натянут палатки в субботу, и дело с концом.
Позвонила Лайза сказать, что припозднится: она уже прилетела в Портленд и арендовала машину – мать и отец держали в руках по телефонной трубке – и теперь намерена заехать к сестре, благо это по дороге. Особой близости между девочками никогда не было, и оба родителя сочли странным ее желание навестить сестру, вместо того чтобы дождаться визита Лори с сыном в родительский дом, как обычно и бывало в таких случаях.
Но вот машина Лайзы свернула на подъездную дорожку, и мать уже стояла в дверях, махала и восклицала:
– Здравствуй, Лайза! Здравствуй!
– Привет, мам, – сказала Лайза, выходя из машины, и женщины как бы обнялись в давно усвоенной ими манере «объятие наполовину».
– Дай помогу, – сказала мать.
– Не беспокойся, мама, я справлюсь.
Темные волосы Лайзы были стянуты в хвост под затылком, хвостик явно подрос за год, а ее темные глаза – невероятно огромные – сияли. Этель, глядя, как дочь заносит в дом свой чемоданчик, сказала:
– Ты влюбилась.
К такому выводу ее подтолкнул внешний вид дочери: Лайза стала еще красивее, чем прежде.
– Ой, мама, – ответила Лайза, закрывая за собой дверь.
Несколько лет назад, на очередном празднике в честь Гражданской войны, Фергюс пережил мимолетное увлечение. Звали ее Шарлин Биббер, она была из тех женщин – в большинстве своем жен так называемых солдат, – что наряжались в кринолины, накидывали шаль на плечи, а на голову цепляли крошечный чепчик. Тем вечером, хлебнув виски, Фергюс, сам не помня как, оказался на окраине парка – ночь была восхитительной, – где обнаружил Шарлин, чей муж, бывший «солдат», умер годом ранее. «От тебя сегодня глаз не оторвать», – сказал Фергюс, и Шарлин захихикала. В действительности она была полноватой и седоватой, но в ту ночь от Шарлин исходило то, что требовалось Фергюсу. Он обнял ее за талию, потискал немного – «Ферджи, ах ты проказник!» – смеялась она, – а затем они занялись этим прямо на летней сцене. Неожиданность происходящего и возня с проклятым кринолином возбуждали и веселили Фергюса. Но когда он проснулся наутро в походной палатке, ничего, кроме «чертов кретин», в голове у него не всплывало; он разыскал Шарлин, извинился шепотом, она же повела себя так, будто ничего не произошло, что Фергюс нашел крайне возмутительным.
– Послушайте, ребята, – начала Лайза.
Но прежде она поцеловала отца, когда он встал поздороваться с ней и затем опять развалился в шезлонге. Лайза села в кресло напротив матери рядом с материнским телевизором, но, подумав, передвинула кресло так, чтобы оно стояло ровно на желтой клейкой ленте. Ей приходилось вертеть головой, поворачиваясь то к отцу, то к матери, потом она убрала набок длинную челку, падавшую ей на глаза.
– По дороге я навестила Лори…
– Мы знаем, Лайза, – перебил Фергюс, – и это очень хорошо с твоей стороны.
Лайза взглянула на него и продолжила:
– Я рассказала ей кое о чем, и она велела рассказать вам, а если я этого не сделаю, она сама расскажет.
Пес, сидевший в ногах у Лайзы, вдруг заскулил и помахал хвостом, тычась носом в ее джинсы.
– Так расскажи, – подбодрила Этель и метнула взгляд на мужа, тот бесстрастно смотрел на дочь.
Лайза распустила свой длинный каштановый хвост, и в глазах ее будто искра вспыхнула.
– Недавно сняли документальный фильм, – Лайза подняла брови, – со мной в главной роли. – Она наклонилась, погладила пса и чмокнула, имитируя воздушный поцелуй.
– Что значит «документальный»? – спросил Фергюс.
– То и значит, – ответила Лайза.
Фергюс выпрямился в шезлонге:
– Погоди-ка, ты играешь главную роль в документальном фильме? Что-то я не слыхал о документалках с актерами.
– Пусть твой отец умолкнет, – сказала Этель. – И расскажи об этом фильме. Как так получилось, что ты играешь в нем главную роль? Детка, это так захватывающе.
Лайза кивнула:
– Откровенно говоря, да. Очень захватывающе.
Летом разок-другой, по окончании июньских «Игр горцев», Фергюс надевал килт – не с родовым узором Макферсонов, но в простую клетку. Он потолстел, поэтому и купил в магазине обычный килт за двадцать один доллар девяносто девять центов – цена его порадовала, в нем он и вышагивал по улицам Кросби. Ему это доставляло удовольствие, люди реагировали на «горцев» дружелюбно, и ему нравилось ощущать плотную шотландку на коже. Сверху он надевал серую футболку в тон к своей седой бороде, а на ноги – коричневые кроссовки. Люди, чаще курортники, останавливались и заговаривали с ним, рассказывая о своих шотландских предках, если таковые у них имелись, и Фергюс неизменно удивлялся – и радовался – тому, сколь многие гордятся своим происхождением. В прежние годы на подходе к Хай-стрит стайки мальчишек кричали ему вслед: «Что у шотландца под килтом? Пипетка, пипетка», – и корчились от хохота. У Фергюса руки чесались забросать их камнями, однако годы шли, подобные безобразия наблюдались все реже, и у Фергюса даже сложилась теория о распространении толерантности в обществе – по крайней мере, по отношению к мужчине в килте, если не по отношению к раздраю в стране, – и у него теплело на душе.
– Фильм о твоей работе? – расспрашивала Этель. – Или о человеке, выходце из маленького города, приехавшем жить в Нью-Йорк?
Лайза на миг закрыла глаза.
– О моей работе, – ответила она, поднимаясь с кресла. – Ладно, ребята, поговорим об этом позже. Пойду-ка я лучше распакую чемодан.
– Нет, детка, – не отпустил ее Фергюс, – расскажи сейчас. Не томи, выкладывай! Не всякого берут на главную роль в документальный фильм.
Лайза посмотрела на отца:
– Ладно. Хорошо. Тогда слушайте, ребята. Я – доминатрикс.
Фергюсу не спалось. Он лежал на спине, таращась во тьму. Наконец закрыл глаза, и в тот же миг ему стало страшно, и он опять вытаращился, но нельзя же спать с открытыми глазами. Часа через два он вылез из постели, спустился вниз и прислушался: Лайза ходила по комнате. Он тихонько постучал в дверь.
– Папа? – Она впустила его. На ней была пижама, розовая и на вид шелковая, брюки до полу.
– Знаешь, Лайза, – Фергюс положил ладонь на затылок, – в общем, если тебе нужны деньги, ты только скажи, в этом нет ничего плохого. Не пойму, с чего я взял, будто ты сумеешь обеспечить себя там, в Нью-Йорке…
– Деньги тут ни при чем, – перебила Лайза. – Ну, в какой-то степени при чем, но это не главное. – Она провела рукой по волосам, роскошным волосам, отметил Фергюс, прямо как из телерекламы.
Он сел на кровать, ноги его не держали.
– И что же главное? – спросил он.
– Ох, папа. – Дочь глянула на него с такой грустью, что он отвернулся.
Ранее, вечером, когда смятение и растерянность зашкаливали, особенно у Этель, которая долго не могла понять, что такое доминатрикс, и твердила как заведенная: «Я просто не понимаю, о чем ты говоришь, Лайза», объяснив матери, чем она занимается – наряжается в особую одежду и помогает мужчинам разыгрывать свои сексуальные фантазии, – Лайза подытожила:
– Людей необходимо просвещать.
– Зачем? – хором спросили Фергюс и Этель.
– Затем, чтобы они смогли понять, – ответила Лайза. – Мама, например, даже не знала, что это за профессия такая.
Фергюс непроизвольно перешагнул за ленту на половину своей жены:
– Люди не обязаны понимать такого сорта поведение. Боже правый, Лайза. – Теребя бороду, он расхаживал по гостиной. Затем остановился: – Ты радуешься только потому, что какой-то мерзавец, чертов урод, решил снять об этом фильм.
– Документальный фильм, – не без раздражения поправила его Лайза. – И это не о сексе, папа. Я не проститутка, папа. Я не занимаюсь сексом с этими мужчинами, к твоему сведению.
– Не понимаю. – Этель потерла висок, встала, огляделась и опять села. – Ничегошеньки не понимаю.
Фергюс готов был повторить эту фразу, однако ему полегчало – пусть лишь слегка, – когда он услышал, что между Лайзой и клиентами секса не бывает, но он продолжал стоять на своем:
– Что значит – не о сексе? Конечно, о сексе, Лайза. О чем же еще?
– О разыгрывании ролей. В соответствующих костюмах. – Судя по интонации Лайзы, она старалась изо всех сил сохранять терпение. – Если бы вы посмотрели фильм, узнали бы для себя кое-что новое. Лори вот посмотрела.
– Он у тебя с собой? – спросил Фергюс.
– Да, на диске. Я не настаиваю, просто говорю, что если бы вы посмотрели…
И вот поздней ночью, глядя на него все с той же грустью, Лайза сказала: