– Ой, папа, мы так перепугались.
И Фергюс кивнул.
Потом он остался один и опять заснул. Когда он проснулся, он точно знал, что он в больнице и что сейчас ночь, над его больничной койкой горела маленькая лампочка. Он закрыл глаза.
Постепенно он осознал, что кто-то гладит его руку, – очень медленно, ритмично чья-то ладонь перемещалась от его кисти до плеча и обратно. Глаз он не открывал, опасаясь, что иначе поглаживания прекратятся. Спустя много минут – хотя кто знает, сколько именно минут прошло? – он повернул голову, открыл глаза и увидел жену у своей постели. Заметив, что он смотрит на нее, она убрала руку.
– Этель, – сказал он, – что мы наделали?
– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Нашу жизнь или наших детей?
– Не знаю, что я имею в виду, – ответил он и вдруг вспомнил: – Ты должна рассказать мне о детях Аниты. Не прямо сейчас, но и не откладывая в долгий ящик.
– У-у, – протянула Этель, – они совсем рехнулись.
– Но не так, как наши, – сказал Фергюс.
– Не так, – подтвердила Этель.
Потом он кивком указал на свою руку, едва заметным кивком, но они столько лет прожили вместе, и она сразу поняла. И принялась снова гладить по руке.
Сердце
Оливия Киттеридж открыла глаза.
Она только что была где-то – в невероятно прекрасном месте, – и где она сейчас? Кажется, кто-то звал ее по имени. Потом она услыхала пиканье.
– Миссис Киттеридж? Вы понимаете, где находитесь?
Там, где она только что побывала, сияло солнце, а здесь солнца не было и в помине, только лампочки над ней.
– Миссис Киттеридж?
– А? – Оливия попыталась повернуть голову, но голова не поворачивалась. Рядом с ее лицом появилась чья-то физиономия. – Привет, – сказала Оливия. – Вы кто? Кристофер?
– Я – доктор Раболински, – ответил мужской голос. – Кардиолог.
– Вот как, – пробурчала Оливия и снова уставилась на лампочки.
– Вы понимаете, где вы? – спросил мужской голос.
Оливия закрыла глаза.
– Вы понимаете, где находитесь, миссис Киттеридж? – Голос начинал ее раздражать. – Вы в больнице.
Оливия открыла глаза.
– Ой, – сказала она. И попыталась вникнуть в ситуацию. – Черт. – Пиканье не смолкало. – Чтоб вас всех.
Женщина наклонилась к ней:
– Привет, миссис Киттеридж.
– Там было ужасно здорово, – сказала Оливия. – Просто ужасно здорово.
– Где было здорово, миссис Киттеридж?
– Там, где я была, – ответила Оливия. – А где я была?
– Вы перенесли клиническую смерть, – сказал мужской голос.
Оливия по-прежнему смотрела на лампочки.
– Говорите, я умерла?
– Именно. Пульс у вас отсутствовал.
Оливия впала в задумчивость.
– Петунии, – сказала она немного погодя, – с ними столько мороки.
«Увядший бутон», вот что всплыло в ее голове, поэтому она и вспомнила о петуниях. Замучаешься обрывать их засохшие соцветия.
– Мать честная, – продолжила она, думая о лавандовой петунии. – Без продыху.
– Без продыху что, миссис Киттеридж? – спросила женщина, которая то появлялась, то исчезала.
– Петунии, – ответила Оливия.
Голоса притихли, эти люди переговаривались меж собой, зато пиканье звучало все так же оглушительно.
– Нельзя ли это выключить? – обратилась Оливия к потолку.
Женское лицо, заурядное лицо, вернулось в поле ее зрения.
– Выключить что? – спросила женщина.
– Это пи-пи-пи. – Оливия пыталась сообразить, кто эта женщина, вроде бы она ее раньше где-то видела.
– Это кардиомонитор, миссис Киттеридж. Он дает нам знать, бьется ли ваше сердце.
– Ну и что? Все равно выключите, – сказала Оливия. – Кого волнует мое сердце?
– Нас, миссис Киттеридж.
Оливия обдумывала то, что с ней сейчас происходило.
– А-а, – прохрипела она. – А, срань господня. Мать вашу еб. – Женское лицо удалилось. – Эй, как вас там, – позвала Оливия. – Эй, вы, извиняюсь. Не пойму, почему я сказала «срань». Я никогда не говорю «срань». Я ненавижу эту «срань». – Казалось, ее никто не слышит, хотя сама она слышала голоса неподалеку. – Ладно, ухожу обратно. – Оливия закрыла глаза, но пиканье не унималось. – О, ради бога…
Мужское лицо вернулось. Мужчина нравился Оливии больше, чем женщина.
– Последнее, что вы помните, что это было?
Оливия поворочала мозгами.
– Ну, не знаю. Что мне сказать?
– С вами все хорошо, – отозвался мужчина.
Какой милый человек.
– Спасибо, – поблагодарила Оливия. – Я бы хотела вернуться туда, где была раньше, если можно.
– Боюсь, мы пока не можем отпустить вас домой, – ответил мужчина. – У вас был инфаркт. Понимаете?
Когда она снова проснулась, рядом с ней был другой мужчина, почти мальчик.
– Привет, – сказала она. – Как тебя зовут?
– Джефф, – ответил парень. – Я медбрат.
– Привет, Джефф. А теперь объясни мне, почему я здесь.
– У вас был инфаркт. – Парень сочувственно покачал головой. – Мне очень жаль.
Оливия повела глазами вокруг. Так много всяких приборов, и маленьких огоньков, и это пронзительное пиканье. Она скосила глаза на свою руку – к ней было что-то прикреплено. А в горле какое-то странное ощущение, оно будто побаливало. Она посмотрела на мальчика:
– Ого.
– Да уж, – развел он руками. – Мне так жаль.
Оливия пригляделась к нему.
– Ну, ты же не виноват.
У мальчика были карие глаза и длинные ресницы. Красивый паренек.
– Знаю, – ответил он.
– Еще разок, как твое имя?
– Джефф.
– Джефф. Отлично, Джефф. Как долго, по-твоему, я здесь пробуду?
– Правда не знаю. Наверное, даже доктор этого не знает.
Джефф, вдруг заметила Оливия, сидел на стуле, придвинутом почти вплотную к кровати, на которой она лежала. Оливия огляделась, не поднимая головы.
– Я тут одна? – спросила она.
– Нет, у вас двое соседей. Вы в реанимации.
– О черт. – После паузы Оливия поинтересовалась: – Кто мои соседи? Мужчины?
– Нет. Женщины.
– Они могут меня слышать?
Джефф повернул голову, словно хотел взглянуть на кого-то, затем повернулся обратно к Оливии:
– Без понятия.
Оливия закрыла глаза.
– Я очень устала.
Она услышала, как отодвигают стул. «Не уходи», – хотелось ей сказать, но не было сил говорить.
Когда она опять проснулась, у ее кровати сидел Кристофер, ее сын.
– Кристофер?
– Мама. – Он прижал ладони к лицу. – Ох, мамочка, ты меня до смерти напугала.
Это было самым загадочным из всего, что происходило с Оливией, пока она здесь лежала.
– Ты настоящий? – спросила она.
Сын отнял ладони от лица:
– Мамочка, скажи еще что-нибудь. Умоляю, не теряй рассудок!
Оливия молчала, ей требовалось собраться с мыслями.
– Привет, Крис, – сказала она наконец. – Мой рассудок при мне. Со мной… видимо… случился инфаркт, а ты… видимо… пришел меня навестить.
Когда он не ответил, Оливия строго спросила:
– Ну? Я правильно понимаю?
Сын кивнул.
– Но ты напугала меня, мама. Говорят, ты грязно ругалась. И я подумал: «О боже, она и матерщина?» А потом ты понесла какую-то околесицу, словно умом тронулась, и я подумал: «Уж лучше пусть умрет, чем впадет в маразм».
– Я ругалась? – переспросила Оливия. – Как?
– Не знаю, мама. Но они повеселились. Когда я спросил, как ты выражалась, они засмеялись и сказали только, что ты была очень рассерженной.
Оливия переваривала услышанное. Лицо сына показалось ей таким старым.
– Ладно, ерунда. Я была в таком прекрасном месте, Крис, а потом они меня оттуда забрали, и, наверное, я разозлилась, точно не помню. Но спроси меня о чем-нибудь, я докажу, что не тронулась умом. Господи, я чертовски надеюсь, что я не слабоумная.
– Нет, ты говоришь все лучше и лучше. Как обычно говорила. Мама, они сказали, что ты была мертва.
– Разве это не интересно, – откликнулась Оливия. – По-моему, это ужасно интересно.
Разговаривая с Оливией, доктор Раболински взял ее за руку, она не припоминала, чтобы он делал так прежде. Рука у него была мягкой и тем не менее мужской, и, беседуя, он держал ее руку то обеими ладонями, а то одной. Линзы в его очках были довольно толстыми, однако она различала глаза за стеклами – темные, пытливые, они впивались в нее, когда он говорил, держа ее за руку. Она – сильная женщина, сказал он и легонько сжал ей ладонь. Ей поставили стент в артерию. Ее интубировали. Оливия не знала, что это такое, и не спрашивала. У нее был инфаркт, повторил он, и случилось это перед домом женщины, которая ее стригла. Оливия упала головой прямо на руль, включив сигнал, та женщина сразу выбежала и немедленно набрала 911, вот почему Оливия осталась жива, хотя у нее даже пульс не прощупывался, когда ее привезли сюда. Но они вернули ее к жизни.
Глядя в глаза доктору Раболински, пока он держал ее за руку, Оливия задумчиво сказала:
– Ну, не знаю даже, имело ли смысл так стараться.
Доктор вздохнул.
– Что я могу на это ответить, – грустно сказал он.
– Ничего, – успокоила его Оливия. – На это ничего не надо отвечать.
Она влюбилась в него.
В реанимации Оливия застряла надолго, из-за интубации трахеи у нее началась пневмония. Бывали дни, когда она едва сознавала, что происходит, ощущая себя глыбой вонючего сыра, который регулярно протирали тряпкой, ворочая с боку на бок. Она то спала, когда не дремала, а то вдруг мучилась бессонницей. Глубокая печаль поселилась в ней, и все, на что она была способна, – пялиться в потолок либо пытаться разговаривать с Кристофером. Сын вроде бы приходил довольно часто, садился у ее постели, говорил с ней, а иногда выглядел таким встревоженным, что ей хотелось сказать: «Пожалуйста, уйди», но она помалкивала; рядом с ней, старой усталой женщиной, ее сын – разве плохо? Наверное, это был один из очень редких случаев в ее жизни, когда она не высказала вслух то, что думает. Но в отсутствие Кристофера ее печаль только усиливалась, и постепенно она пришла к мысли, что, вероятно, не умрет, но жизнь ее существенно изменится.